Рецензия на повесть «Кровавая жатва»
Апофеоз войны
Тема Тридцатилетней войны уже звучала в одном из рассказов данного автора — примерно в таком же ключе, как и в разбираемом произведении. То есть натуралистично и жестоко. Однако в «Кровавой жатве» всё это усугубилось во много раз. Можно долго спорить, допустима ли такая степень «чернушности» в литературе. По мне, так вполне — при соответствующем предупреждении и возрастной маркировке. В любом случае маленькая повесть получилась очень сильной — хотя не всякий способен выдержать её чтение до конца.
«Весна 1631 года, разгар Тридцатилетней войны. Немецкая деревня Клайнфельд становится ареной жестокой резни, когда отряд имперских рейтаров под командованием барона Максимилиана фон Штейна сжигает дома и истребляет жителей».
Из всех жителей деревни спасаются лишь изнасилованная солдатами девушка Анна, её младший брат Томас и кузнец Мартин.
Стремление писателя показать ужасы войны дело, безусловно, благое — если, конечно, это не их смакование. В данном случае, думаю, это не так: при всём кровавом треше, мне показалось, что у автора есть некая «красная линия», за которую он не переходит. Хотя она, следует признать, достаточно удалена от этических и эстетических норм среднего читателя.
Прошу прощения за отступление от основной темы, но тут хотелось бы порассуждать о двух художественных подходах прошедших войну писателей. Условно это можно обозначить как «эффект Ремарка — Толкиена». Оба эти автора участвовали в Первой Мировой и отлично представляли, сколь ужасна была та бойня. Но если первый в своей прозе реалистично отображал весь кошмар войны, который наблюдал сам, то второй предпочёл создавать фэнтезийные миры. Однако читатель должен понимать, что за романтически эпичными описаниями великих битв в Средиземье — те же самые реки крови, вывороченные кишки, гниющие трупы… Есть, правда, ещё и третий путь: как Ярослав Гашек, отразить абсурдный идиотизм военной реальности. Но всё это уводит слишком далеко в сторону, так что возвратимся к разбираемой вещи.
Впрочем, сказанное относится к ней напрямую: автор указал, что вдохновлялся плутовским романом «Симплициссимус», автор которого, Ганс Якоб Гриммельсгаузен, сам принимал участие в событиях Тридцатилетней войны, прекрасно знал её изнанку и без прикрас описал её. Не один он, надо сказать: то тридцатилетие нанесло коллективной психологии европейцев жесточайшую травму, за годы войны люди опускались до состояния зверей и ниже, и это не могло не найти отображения и в литературе, и в изобразительном искусстве. Например, в серии офортов Жака Калло «Большие бедствия войны».
Да и позже писатели и художники описывали и Тридцатилетнюю, и другие войны (а они практически без перерыва шли в Европе всё Средневековье и Новое время). Другое дело, что эти авторы, в силу морально-эстетических норм своего времени, не могли позволить себе откровенности, подобной той, что мы видим в разбираемом произведении.
Однако, если вчитаться в романы того же Дюма-отца, можно видеть кусочки той же самой жуткой картины, хоть на первом плане у него захватывающий приключенческий сюжет и историческая экзотика. Вот, например, один из довольно симпатичных второстепенных героев романа «Графиня де Монсоро» брат Горанфло рассказывает о своих «подвигах» во время войны с гугенотами (правда, это говорит прикидывающийся монахом Шико, однако, надо думать, историю он слышал от своего приятеля Горанфло):
«Да я и сам, братие, я, кто говорит с вами, я Жак-Непомюсен Горанфло, носил мушкет в Шампани и сжег там гугенотов в их молельне. Для меня это было немалой заслугой, и место в раю мне было обеспечено. По крайней мере я так полагал, но вдруг на моей совести обнаружилось пятно: прежде чем сжечь гугеноток, мы ими чуточку потешились. И это, по-видимому, подпортило богоугодное дело, — во всяком случае, так объяснил мне мой духовный отец. Поэтому я и поспешил постричься в монахи и, дабы очиститься от пятна, которое оставили на моей совести еретички, принял обет провести остаток дней моих в воздержании и общаться только с добрыми католичками».
И это, и грандиозная гекатомба Варфоломеевской ночи в «Королеве Марго» мало чем отличается от описаний того, что творят католические рейтеры в «Кровавой жатве». Изощрённые пытки, зверские убийства и изнасилования — в том числе и детей… Всего этого много… пожалуй, даже слишком. В какой-то момент повторяющиеся однотипные описания зверств начинают работать против экспрессивности повествования, притупляя ужас, делая его почти обыденным.
В этом отношении предшествующая литература, заострявшая внимание не на славных подвигах, а на грязи и крови войны, но вуалируя и дозируя подобные описания, добивается не меньшего, а иной раз и большего драматического эффекта. Например, в романах «Против всех» Алоиса Ирасека о Гуситских войнах или «Жизнь и смерть вольного стрелка» Артура Лундквиста о Датско-шведской войне.
Однако и с помощью метода Лихобора можно создавать сильнейшие вещи — что мы и видим по разбираемому произведению. Причём строго определённая пространственно-временная локация «Кровавой жатвы» не ограничивает его глобальный смысл. Это не гневное обличение именно солдат Католической лиги (хотя кто-то из читателей может понять и так) — противники в смысле жестокости были достойны друг друга.
«Протестанты-фанатики из армии Густава-Адольфа, одержимые мыслью что они „Божьи Избранники“, претворяющие в жизнь его Волю, свирепствовали не меньше», — пишет автор в одном из своих постов.
Ну да. И не только в Европе: думаю, подобные сцены в то же время можно было увидеть и на Ближнем Востоке, где шла Турецко-персидская война, и в Китае, где бушевала война гражданская… А через 17 лет в Речи Посполитой грянет кровавое казацкое восстание, и что творилось там, можно вычитать, например, в «Тарасе Бульбе» Гоголя или «Огнём и мечом» Сенкевича… Так что, как видим, дело отнюдь не в противоречиях между протестантами и католиками.
Люди всегда воюют, в процессе чего многие из них утрачивают человеческий облик. И в «Кровавой жатве» это ярко показано на примере героев. Они скитаются по лесам, встречаясь с такими же, как они, горемыками — столь же опасными, как и их гонители. Они убивают отбившихся от войск солдат — и правых, и виноватых — и даже своих же собратьев по несчастью. Убивают с тем же животным ликованием, как их родных убивали рейтеры и ландскнехты — многие из которых, собственно, тоже вчерашние крестьяне. Призыв Мартина: «Мы не должны стать такими» тщетен:
«Мы уже такие, — ответила Анна, и её голос был холоднее льда».
Она подтверждает это, когда всё же добирается до грабивших их деревню солдат. Они умирают в мучениях, но это не приносит героям никакого облегчения:
«Анна, Томас и Мартин стояли молча. Месть не принесла покоя».
Наоборот: у этих несчастных не остаётся больше ничего, кроме боли и отчаяния:
«Нет никакого Бога, Мартин. Есть только мы. И эта проклятая война!»
Пессимизм повести может ввергнуть в депрессию. С другой стороны, лишь на самом дне понимаешь, что иного пути, кроме как вверх, не существует. Так что вещь не настолько однозначно темна, как думают многие её читатели, а, возможно, даже сам автор… В самом деле: не были бы возможными страшные картины Василия Верещагина «Апофеоз войны» и Сальвадора Дали «Лицо войны», или фильм Фрэнсиса Копполы «Апокалипсис сегодня», или… не будь в мире красоты и гармонии, из которых рождается искусство.
И «Кровавой жатве» тоже есть искусство и красота, хоть и тревожно-мрачные. Вот, например, описание зловещей апокалиптической картины появления в деревне отряда рейтар:
«В тот проклятый день на дорогу ведущую из леса в Клайнельд выехали всадники в стальных кирасах и тёмных плащах. Отряд — часть армии графа Готфрида-Генриха цу Паппенгейма. Лица рейтар были серыми от пыли и крови, глаза — как угли… У некоторых в волосах запеклась кровь, виднелись грязные бинты, а в зубах торчали травинки, впитавшие мертвечину».
Мне это напоминает одно потрясающее стихотворение великого китайца Ли Бо, но цитировать его, пожалуй, не стану. И так очевидно, что настроение момента здесь схвачено очень точно и образно.
Так что вещь, безусловно, подлежит чтению и осмыслению. Что касается огрехов, то в тексте довольно много грамматических ошибок, а в паре мест, очевидно, от наплыва эмоций, автор путает пол жертв:
«Крики парнишки становились все громче, но никто не пришел ей на помощь».
Но всё это вполне поправимо.
Имею возможность, способности и желание написать за разумную плату рецензию на Ваше произведение.