Он вернулся в дом, где взрослел годами, но так и не повзрослел до сих пор.
Хелли Бакер что-то сипло напевала себе под нос, выкорчевывая сорняки из-под яблони, которая никак не хотела прорастать. Низкая и тощая, абсолютно лишенная музыкального слуха и голоса, она не стеснялась брать высокие ноты так же, как не стеснялась смотреть на остальных с присущей только ей особой надменностью.
Шеннон кинул тихое «привет» и, как обычно, не дожидаясь ответа, поднялся в дом по шатким ступенькам старого крыльца в сотый раз подумав, что с большой зарплаты обязательно вызовет мастеров и поставит новое.
В доме было пусто. Солнце с боем прорывалось через закрытые потрепанные шторы и рисовало на потемневшейот времени столешнице бледную решетку.
– Птичка в клетке, Шеннон, – тихо проговорил онсамому себе, кидая сумку на пол. Облачко пыли взметнулось вверх, заставляя единственного обитателя дома тяжело вздохнуть.
Усталость не была результатом длительного перелета или усердной работы, как и не была больше поводом для беспокойства – лишь привычкой, от которой Шеннон не мог отказаться. Слишком долго пытался с собой бороться, слишком много сил положил на то, чтобы смириться с тем, что видеть чужие мечты не перестанет. Попытки обернулись усталостью, усталость стала спутником: мрачным, темным, занудным, но верным.
А верность Шеннон ценил больше всего прочего.
Он был один. Даже с Камероном и его престарелой матерью по соседству, даже с черно-белыми фотографиями его юной тетки в ненавистном серванте, и принадлежавшими ей же черными растянутыми и потрепанными футболками.
Она была «так себе мамашей» и бессовестно признавалась в этом, приводя в дом очередного симпатичного парня, такого же худого, пылкого и неизменно слушающего тяжелый рок. И все же, несмотря на внешнюю грубость и «небритость» мужчин, на которых Катарин западала, никто из них ни разу не допустил колкого высказывания в адрес взрослеющего Шеннона – если бы это произошло, тетя забила бы их испачканной в муке скалкой до полусмерти.
Он вспоминал ее с улыбкой. Вечно молодая и с легким озорным безумием в глазах она была куда лучше своей на порядок младшей, спившейся от неудовлетворения, сестры. И, вероятно, любила Шеннона куда больше: перед сном пусть и не читала, но слушала внимательно, от любых невзгод закрывала грудью и вечно печальному юнцу позволяла быть собой.
Он поспешил в душ. Капли воды были единственными безболезненными прикосновениями к его коже – они ни о чем не мечтали.
Шрамы на спине зудели даже после десятка лет, пуская по распаренной коже мурашки – мать не скупилась на рукоприкладство, и, пусть даже ремни она никогда не носила, один единственный, широкий, с металлической пряжкой, свернутым покоился в ее шкафу. Всегда под рукой, всегда готовый опуститься на спину ребенка, который слишком много выдумывал.
Шеннон поморщился и выключил воду, отдернув шторку ванной – на мгновение показалось, что мать стоит прямо за ней, осуждающе смотрит на него из-под опухших век и так же несвязно бормочет свое любимое «глупый, глупый вечно фантазирующий мальчишка».
Он, так же, как и все дети страдающих от алкоголизма родителей, помнил две мамы: ласковую, заливисто смеющуюся, ухмыляющуюся одними глазами и злую, заспанную, вопящую нечеловеческим голосом. Ангела и Демона. Одержимую и свободную от оков. Свою и чужую.
А рядом с ней стояла Катарин. Катарин, которая по-доброму ухмылялась и протягивала листок бумаги с ручкой.
«Пиши, – говорила она уверенно. – Пиши, и сразу станет легче».
И он писал. Писал до тех пор, пока не стало совсем невыносимо.
Экран смартфона засветился, противно запищал будильник. Шеннон вздрогнул и выбрался из ванной, скользя пятками по кафельной плитке, шипя сквозь зубы и в десятый раз за последний месяц обещая себе купить коврикдля ног.
«Написать отчет».
Будильник продолжал орать, парень играл с ним в гляделки, борясь с жаждой заорать ему в ответ.
– Напишу, – пообещал он себе и противной мелодии, тыча пальцем в круглую кнопку сброса на экране. – Вот увидишь, напишу.
Шеннон, конечно, знал, что если и напишет, то нескоро – отложит на потом, до момента, когда уже не отвертишься, когда за работу взяться заставит необходимость.
Слов, больше не было – прошло то время, когда пальцы резво бегали по клавиатуре вдохновленные чем-то, пробивающимся извне, собственной болью и тяжестью возложенного, совсем бесполезного бременирассматривания чужих мечтаний.
Там, в ящике старого кухонного стола, до сих пор лежал единственный бегло отпечатанный лист.
«Да, я уже не мечтаю, как прежде…
Об этом мне подумалось, когда я в пять утра, вместо того, чтобы нежиться в кровати, подливал в горячий чай коньяк, когда-то подаренный давно позабытым, совсем неважным человеком.
Да, я уже не стучу по клавиатуре ноутбука так резво, как стучал когда-то, не пишу так криво, сжимая крепко ручку, как писал когда-то, пытаясь успеть за летящей мыслью, не отдаюсь искусно выстроенным в ночи мирам, как отдавался когда-то.
Клавиатура ноутбука покрылась пылью. Листки бумаги пожелтели от времени, к ручке давно не прикасалась ведомая трепещущим сердцем рука. Миры, кстати, тоже развалились на большие кривые осколки, похоронив под собой того мечтателя, которым я всегда желал оставаться.
Грезы юности – сбежать от реальности.
Мой план провалился, и я проиграл эту партию. Новой, между прочим, уже не будет…
Да, я стал тем, кем всегда боялся. Обывателем.
А мечты… Что ж, с ними у меня всегда были напряженные отношения…».
Шеннон зажмурился, вспомнив ночи без сна и рано восходящее солнце, которому он приветливо кивал, допивая третью чашку остывшего кофе, пока в гитарных аккордах и тихих голосах из динамика тонули короткие щелчки клавиш, что давали ему слова и выход.
Выход кто-то закрыл. Запасного не было.
***
– Если еще хоть раз увижу твои похотливые мечты, скину тебя с моста за холмом, – процедил сквозь зубы парень, когда рыжеволосая бестия мужского пола бросилась к нему с объятиями. Облако мечты Камерона – такое же, как у всех, кто мечтать еще умел и доступное только взгляду Шеннона Паркса – обволокло его, а знакомые картинкимечты друга замелькали перед глазами.
Он знал их наизусть, успел выучить за годы, привык к их стремительному бегу под веками.
– Везет тебе – твои похотливые мечты не доведется увидеть никому, – хитро подмигнул Камерон, подталкивая Шеннона к машине. Пурпурное свечение мечты вокруг его силуэта еле заметно дрогнуло. – Прыгай, а то я опаздываю. Полетим со скоростью света.
– Каждый раз так говоришь, а плетемся, как черепахи.
Камерон горделиво сообщал, что не боится ничего. Друг знал, что парень лжет – он боялся всего, что ездит, летает, ползает или жужжит. Наверное, лучше так, чем бояться коснуться кого-либо в толпе или не иметь возможности спокойно пожать руку старому товарищу.
Шеннон закрыл глаза, мирясь с тупой зудящей болью в черепе, с дрожащими пальцами, которые сжимал в кулаки и болью вновь увиденной мечты друга.
– Удалось? – крикнул Камерон, прерывая шум, доносившийся из открытых окон. Одичавший ветер, уже недостаточно теплый, но необходимый пылкому рыжему, трепал кудрявые пряди, недавно аккуратно зачесанные гелем набок, и мешал открыть глаза. – Стамбул помог понять, для чего тебе этот дар предвиденья?
– К черту Стамбул. Он мне всю жизнь испортил.
– Что, больше не поедешь?
– К черту Стамбул, – вновь повторил Шеннон, щурясь. – К черту…
– Тебе бы девчонку найти, дружище. Тогда все проблемы сами пропадут, – заливисто рассмеялся покрытый веснушками парень.
– У нас с ней мечты не совпадут, Камерон, – тихо отозвался юноша, зная, что друг его не услышит.
Старенький форд с оторванным бампером бежал по улицам Реверипорта, а Шеннон поднял стекла автомобиля, прячась от бивших в лицо потоков воздуха.
Его мечта никогда не достанется другим. Это – единственное светлое, что у него осталось.
Он закрыл глаза, возвращаясь к ней.
Дом, забытый всеми. Бродячий пес, неугодный старым хозяевам, брошенный, немного потрепанный, но горячо любимый здесь, на этом заросшем берегу за густым лесом. Гуляющий по глади озера ветерок, осенью поднимающий к небу листья, танцующий маленькими торнадо между деревьями. Высокое крыльцо под навесом, стоящие на столике чуть завядшие цветы, сорванные на лугу совсем рядом. Ждущие своего часа удочка и высокие резиновые сапоги в углу прихожей. Повешенная на крючок затертая бейсболка и дребезжащий в шутку пикап в сарае за домом.
Его оазис, его уголок покоя в диком мире, от которого все чаще становилось тошно. Он устал от ярких красок чужих мечтаний, которые следовали за ним всюду, где только были люди, устал от ропота толпы и гула машин, устал даже от стука клавиатуры ноутбука. Он устал. Он хотел туда, в тот дом на берегу озера, и ждал момента, когда его мечта ему самому станет доступна.
Красный сигнал светофора и шелест голосов заставил Шеннона открыть глаза.
Камерон говорил по телефону, такому же старенькому иизношенному, как и его автомобиль, а по пешеходному переходу плелись или бежали люди, окруженные мерцающими разноцветными облачками их грез, которые он так и не перестал замечать за годы. А так хотелось бы сначала видеть человеческие лица вместо разноцветной палитры…
Они тоже были здесь – лишенные мечты мрачные путники, которые были бельмом среди ярких красок улицы, заблудившиеся тени с серой кожей, покрытые бледным туманом, обычные для обычных, но ужасающие для Шеннона, который их видел. Он не любил их больше всего остального – именно они стали одной из главных болейпроклятия, которое спустили на него небеса: те, кто больше не грезил наяву, те, кто плыл по течению жизни и ярких облачков вокруг лика лишился.
А потом он вновь увидел ее. Незнакомку, которую повстречал на оживленной улице Реверипорта однажды и утонул в ней, которой не переставал любоваться, которую надеялся рассмотреть в толпе и которую вспоминал даже в Стамбуле, сидя на покатой крыше, упершись пятками в черепицу. Незнакомку, по которой он скучал так, словно она была хорошим другом, давно покинувшим жизнь Шеннона, к которой боялся прикоснуться больше прочих, на деле неистово этого желая.
Она была другой – слишком легкой, грузами судьбы не утяжеленной, простой, незамысловатой и излучала что-то, что описать и объяснить даже самому себе было не под силу. Она, окруженная совсем иными сполохами света, слишком яркими в череде прочих, стала его тихим наваждением, призраком, мелькавшим во снах и наяву. Будто бы почти невесомая, она источала нечто, в чем Шеннону удалось разглядеть отголоски ответов на свои вопросы: ее мечта была иной, и глядя на ее пестрое желто-оранжевое сияние, которое за шестнадцать лет не встречал, он подумал, что в этой девушке ключ, разгадка.
Подумал и за эту мысль ухватился, как за тоненькуюспасательную соломинку, думая, что, приблизившись к незнакомке, сможет расставить все на свои места.
Об этом кричало замиравшее при виде ее сердце, потеющие, как у подростка ладони, растерянный взгляд, который ловил только ее ауру цвета охры.
Шеннон не знал ее имени, но в тайне ото всех и ее самой назвал девушку Гердой. Он в начале даже не понял, почему первым на ум пришло это имя, а после осознал – незнакомка и вправду была Гердой. Той, которая была сильна царящей в сердце любовью, бесхитростной простотой ломала препятствия и милосердно глядела на тех, кто утопал. Она была Гердой. Гердой, которая могларастопить льдинку в сердце Шеннона – сердце Кая.
Он проводил ее взглядом. Девушка зашла в цветочный магазин, колокольчик при входе, должно быть, зазвенел, когда Герда широко улыбнулась знакомой, подрезающей стебельки роз, и указала хрупкой рукой на стеклянный холодильник в глубине зала.
Вероятно, он был не прав на ее счет. Вероятно, он все придумал, чтобы было, за что держаться.
Камерон толкнул друга в бок, машина тронулась с места, а девушка осталась с подругой и цветами, пропав из поля зрения Шеннона.
– Опять замечтался? – прищелкнул языком парень, по-доброму усмехаясь.
– Как всегда.
Он знал: пройдет три дня и незнакомка в берете, которую назвал Гердой, растворится в его сознании, станет легкой дымкой, окруженной желто-оранжевым мерцанием, суть которого не была Шеннону известна.
Он будет ждать ее. Будет ждать, чтобы прикоснуться к ней, чтобы увидеть ее мечту и последствия той, чтобы понять, для чего однажды Стамбул опустил на его голову проклятье.
Он будет ждать ее. И если Герда действительно способна помочь, жизнь сведет их в нужное время.