Глава пятая
Рыбалку нам отменил дождь. Вспомнились зарницы, светившие вдали поздней ночью. Но гроза иссякла, до нас не докатилась. Дождь мелкий, нудный, начавшийся с мороси, но набравший постепенно силу и зарядивший, похоже, на весь день, думаю, грибной. После него можно ожидать очередной волны маслят, а в самой тёмной глухомани на пнях и лежащих на земле сопревающих лесинах появятся первые опята. Замаринуем, насушим.
Вида в моём длинном для неё халате встала у окна в гостиной, следила, поворачивая голову, за медленно катящимися снаружи по стеклу капельками и чуть слышно напевала что-то очень знакомое. Я вспомнил и спросил, это «Битлз»?
— Рэйн, рэйн — дождь по-английски, — согласилась она. — Это, конечно, «Битлз».
— Я по-английски ни бум-бум, а их песня с того времени очень нравится.
— Скажи, Олег, я тебе не надоем, как насытишься любовью? Назревает кризис. Ты это чувствуешь?
Я подошёл к ней и обнял её сзади. Поцеловал в шейку и зашептал в маленькое ушко:
— Надо понять, какой он по характеру. Чтобы не получились обознатушки. Я не такой грамотный в вопросах литературы, как ты, но кое-что и в людях понимаю, и о семейной жизни в ещё советской социологии почитал, когда хотел понять, отчего не ладится. В семейной жизни нет ничего сложного, ты и сама в этом убедишься. Вспомни размеренную жизнь своих родителей. Это последовательная цепочка из ряда простых, порой рутинных действий протяжённостью в жизнь, при условии, что у супругов нет чрезмерных ожиданий, непомерных претензий друг к другу и нет грубых внешних воздействий, всякого форс-мажора, который иногда подкидывает жизнь, чтобы мы не расслаблялись.
Лето ты провела в деревне, но не на отдыхе, а напряжённо работая. Я о тебе заботился, и мне это было очень приятно. Мы с тобой друг к другу относимся с безусловным уважением, и это не оспаривается. А ещё я знаю, что для долгой счастливой жизни просто любить — мало. Надо сдружиться, чтобы делиться тем, что у тебя на душе. Вовремя получить поддержку и опереться на протянутую дружескую руку. Настоящий друг тебя никогда не предаст. Если мы любим друг друга и дружим, уважаем и заботимся, никакие кризисы нам не страшны. Мы их либо избегнем, либо вместе преодолеем. Разве нет?
Она повернулась ко мне, плотно прижалась всем телом, но слегка отклонила голову, чтобы увидеть мои глаза в упор:
— Ты и в самом деле так сильно любишь меня?
— Я люблю тебя бесконечно сильно, ты для меня драгоценнее всего, что есть в мире. Я люблю тебя такую, какая ты есть, без придумок и прикрас, никто никого ещё так не любил, как я тебя люблю, и каждую секунду хочу быть с тобой и от тебя не отрываться. Со всеми твоими сложностями, творчеством, причудами, эгоизмом, о котором ты говорила, но его не заметил я, грехами, кризисами и прощениями. Всю! Ты ошиблась, нет, и не будет между нами никаких кризисов. И быть их не может. Они очень далеко, где-то там, в космосе, и никогда не приблизятся к нам. Ты мне бесконечно дорога на всю жизнь.
Она слабо улыбнулась и прижалась ко мне, спрятав лицо на моей груди. А я продолжал обращение к ней, удивляясь моей разговорчивости и понимая, что в эти самые секунды спасаю обе наши жизни и складываю основание совместного счастливого бытия:
— Ты умнейшая и красивейшая женщина, Ида и Вида. Ты самое чудесное из всех созданий, которые когда-либо являлись в наш мир. Я уже предполагаю, отчего начали расти твои сомнения во мне и тебе, но будет лучше, если о них расскажешь ты. Мы разберём всё по косточкам и вместе выдернем самый первый корешок этого чертополоха, чтобы он не разросся и не глушил те культурные наши совместные насаждения, которые станут цветущим садом. И мы, во все времена и в любую погоду, не только в сегодняшний дождь, проживём в этом саду столько, сколько нам будет отпущено. Уверяю тебя, то, как мы с тобой живём, устроит и небеса, и нам добавят жизненные сроки, поскольку мы будем очень бережны друг к другу, нежны, заботливы и будем любить друг друга, как только сможем, без оглядки ни на кого, без ненужных претензий и упрёков. Расскажи, и ты сама убедишься, что это не кризис между мной и тобой, а что-то совсем другое. Что?
— Как важно мне твоё тепло, — проговорила, отрываясь от меня, Вида. — Не слова, мой словарный запас профессионально богаче, всякие слова я и сама знаю. А то, что ты рядом, что ты близкий, очень родной, что ты обнял меня. Что у меня теперь есть, к кому по-детски прижаться, чтобы меня погладили, приласкали, успокоили и утешили. Именно сейчас. Мне сегодня с утра даже завтракать не хотелось. С дождём накатила вдруг откуда-то печаль. Наверное, шевельнулась внутри всё-таки боязнь потерять всё, что на меня так нежданно-негаданно свалилось, и я испытала короткое, но истинное счастье от полноты жизни. С меня как будто свалились оковы, исчезло давление от тягостного груза. Я обрела волюшку, ощущение свободы, как в юности. Не хочу ничего этого терять. Мы позавтракаем?
— Прошу к столу, яичница и салат готовы. И покупной холодец, с горчичкой, для затравки предстоящего, без сомнения, творчества. Если не литературного или живописного, то нашего общего, уже семейного. И сотворения счастья, навсегда.
— Сварим на обед молодую картошечку? Подкопаем?
— Сколько угодно, мы в деревне. Я могу нажарить и драников. Картофель натираю на крупной тёрке, обязательно добавляю мелко нарубленного лука. Ладно, их на ужин.
За завтраком Вида молчала, продолжая о чём-то размышлять, а когда заговорила, тема оказалась другой, но этого я и ожидал, успокаиваясь и терпеливо слушая её суждения.
— Я очень неудобный для совместной жизни человек, — начала Вида, — ты видел, когда я пишу, меня почти нет в этом мире, только телесная оболочка, разглядывая которую, ты имел счастье или несчастье в меня влюбиться. Мне незнакомы муки творчества, у меня их не бывает. Я никогда никому не рассказываю, о чём пишу, знай и не обижайся. Что от меня отошло, то уже ушло и не вернётся. Написанное тоже ушло, я думаю уже о другом, и бесполезно меня расспрашивать и о прошлом, написанном, и о будущем тексте. По этим причинам я никогда не даю интервью и не сижу перед телекамерой или аудиторией, не участвую в творческих встречах и вечерах. Толкаться на междусобойчиках мне уже не надо, и жаль тратить время на пустую светскую болтовню. В этом смысле я тоже неудобна. Не расскажу тебе, и как пишу, потому что и это от меня уйдёт. А я этим живу.
Мне было очень удобно, когда ты за мной ухаживал, обслуживал, баловал. Я всё это видела, задней частью ума это понимала. Осознавала, что ты вправе судить обо мне, как о бессовестной и эгоистичной. Но тогда я была отключена от бытия, ничего не могла с собой поделать, и не могла искренне отблагодарить. Постаралась отдать тебе себя всю, целиком, когда мы любили друг друга. На что-либо иное, сверх этого, я, наверное, пока не способна, если мы вместе ещё что-нибудь не найдём.
Наверное, во мне шевельнулось и опасение, что покажусь тебе чёрствой и неблагодарной, но я не умею пока жить иначе. Вот в чём видится мне, нет, не кризис, а страх уже перед опасением кризиса между нами. В этом права я. Но, думаю, это тоже поправимо. Я уже не одна, мне надо лишь чуть изменить режим моей работы, чтобы к вечеру силы оставались и на то, чтобы благодарно обнять тебя. Я не законченная эгоистка, и я очень люблю тебя, любящего, сильного, мудрого.
А вот в чём прав ты, что это не кризис. И, конечно, не между нами. Во мне сейчас всё настолько взбудоражено, поднялась такая коллоидная взвесь и пришла в такое сумасшедшее коловращение, как во время рождения нашей Вселенной, что, когда она начнёт чуть оседать, из неё может выкристаллизоваться новое произведение. О дальнейшем предусмотрительно умолчу. Только на этот раз буду умнее и подпишу контракт по готовности, если не всего текста, то значительной его доли, чтобы освободилось время, когда ты сможешь меня обнимать и не выпускать из своих рук столько, сколько окажешься в состоянии мной наслаждаться. И пусть моя доля наслаждения твоей и моей любовью притечёт и ко мне и потом снова вернётся к тебе. И снова ко мне. А теперь скажи, кто я тебе?
— Зоренька моя ясная. Любимая, самая-самая любимая, и большая умница.
— Как чудно, превосходно, восхитительно слышать от тебя всё это о себе! Олеженька, миленький, у тебя в хозяйстве найдутся два дождевика, две пары резиновых сапог и большой зонт? Хочу в лес, гулять под дождём. Сегодня целоваться будем в лесу под широкими и густыми еловыми лапами, мокрые и с очень холодными носами.
— Всё это есть. Покупал для бывшей жены, но она ничего ни разу не надела. Будто знала, что не для неё. Не будем о ней. Знай, что всё это твоё, думаю, подойдёт, и не брезгуй. Сей минут. Иду искать на чердак. А посудка за тобой, осваивайся в кухне, любимая. Возьмём и лукошко, вдруг да есть уже новые маслятки! Любишь жареные грибы?
— Пока не привыкла. Надо распробовать. Может, и понравятся. Я в еде неприхотливая, но торопливая, котлеты из готового фарша — самое быстрое и сытное блюдо. И нравятся. Забавно, если во мне вдруг откроется скрытый талант кулинара. Или домохозяйки. Станем потчевать друг друга, как старосветские помещики у Гоголя. Правда, там предлагала мужу закусить она. Я похвастать изысканными кушаньями пока не смогу. Неужели из меня может получиться обыкновенная замужняя женщина, жена? Самой не верится.
— Кто не верит, пусть проверит.
— Надо научиться и профессии жены. Но я предусмотрительно не обменяю новую профессию на мои титулы. Они на нас с тобой пусть ещё поработают.
В ярко-красном пластиковом дождевом плаще Вида выглядела довольно непривычно и забавно: из слежавшихся в прабабушкином сундуке и сплюснутых боковин капюшона, почти скрывших щёки, торчал длинный, не русский, а византийский, без курносинки, нос.
— Мне это не идёт, — поглядевшись в зеркало в прихожей, решительно заявила она, опустила капюшон и вооружилась большим старомодным чёрным зонтом.
Мы вышли из дому. Дождь продолжал сеяться, по канавкам вдоль обочин незамощённой улицы уже потекли ручейки. Я передал Виде лукошко и сам взял зонт.
— От нас к лесу можно пройти двумя дорогами: если направо, придётся идти вдоль пруда в сторону шоссе, до плотины, и по ней к лесу; если налево, мимо Анны Карповны, выйдем к броду через Зорьку, и сразу лес. Расстояния примерно одинаковы. Выбирай.
— Конечно, идём к Зорьке. Надо поблагодарить богиню реки за соединение нас с тобой. А обратно можем вернуться по плотине. Расскажи мне о твоих занятиях живописью.
— С удовольствием. Однажды мне посчастливилось познакомиться со старым мастером Коробейниковым. Он умел писать всё, но охотнее всего писал уральские пейзажи и старался выезжать на природу, если позволяло здоровье. У него было подношенное сердце. Я увлёкся общением с Коробейниковым, всё более дружеским, стал выезжать с ним, вызывая недовольство домочадцев. Мы вместе побывали в очень многих красивейших местах нашего края, но иногда я брал с собой и дочерей. Помогал этому очень крупному, но состарившемуся мужчине переносить его походное имущество. Устанавливал мольберт и огромный белый зонт от солнца и мелкого дождика. Наблюдал, как он работает, учился всему, что знал он, потому что он, работая, много рассказывал о секретах живописи. Он был уже одиноким, и поговорить любил. Радовался, что у него появился внимательный наблюдатель и при этом молчаливый слушатель, не прерывающий его многочасовой лекторий и не задающий ненужных вопросов. Он любил бывать и в наших почти безлюдных местах и, по-стариковски, как скупой хранитель личной казны, радовался, что к нам сюда не проторили ещё дорогу ретивые московские и ленинградские пейзажисты.
До нас дошли рисунки первобытных людей на камне пальцем или палочкой, обмакнутыми в глину. В древнем Египте использовали в основном три вида природных красителей: глину, соли металлов и растительные красители. Позже применяли многочисленные вещества, воск, мёд, растительные и минеральные масла, яйца, животные клеи и так далее. Воск препятствовал проникновению воздуха к краске и её выцветанию. В наше время в живописи используется множество синтетических материалов. Особенно интересны лаки, с их помощью можно сохранить или искусственно состарить живописные полотна. Ходят разговоры, что в музеях множества не подлинников, а именно подделок под старину, приобретённых за большие деньги. Но я в таких тонкостях не разбираюсь, и говорить на эту тему не смогу. Я рад, что такой терпеливый учитель и мастер, как Коробейников, «поставил» мне глаз и руку. Какой-то вкус у меня был, вероятно, от природы, и он старался во мне его развить. Он подарил мне книги по теории и технике изобразительных искусств. Мои опыты в живописи ты видела в мастерской. После травмы левой руки…
— Меня потрясли следы швов от плеча до локтя, — перебила меня Вида, — я увидела их и шрамы, когда мы искупались, и поняла, почему ты не стал брать меня на руки. Дай зонт, я промокаю. Накройся своим лукошком сам, в нём щелочки.
— Да, но когда-нибудь возьму тебя и подниму. Уже скоро.
— Боже, упаси! Не придумывай! Уж лучше я сама как-нибудь поднимусь. Не хватало ещё снова сломать себе руку по собственной неосторожности! Да ещё из-за меня.
— После травмы я долгое время не мог взять в левую руку палитру. Но горевать не стал. Я покажу тебе мою коллекцию городской графики: мягкий карандаш и чёрная гелевая авторучка. Жаль, но мне ещё несколько лет нельзя будет выехать за границу. Моя бывшая работа на заводе не позволит получить заграничный паспорт. Но по стране-то мы с тобой сможем, надеюсь, поездить, когда у тебя будет полноценный отпуск.
— Мне стоит специально обдумать и этот вопрос, родной мой Олежек. Дай мне привыкнуть к новому. Что-то в моих планах придётся поменять. Мы пришли на берег Зорьки?
— Мы пришли с тобой на берег Зорьки.
— Стой, где стоишь. Я буду говорить с богиней реки тайно, с глазу на глаз.
— Встал. Отдай зонт, дождь перестаёт, как по твоему заказу.
Вида приблизилась к берегу речки, выбрала большой плоский камень, опустилась на него на колени, склонилась над водой.
Мне не слышно было, о чём она по-язычески обращается к речке, но я увидел, как она положила ладони на поверхность воды, поклонилась и, искренне священнодействуя, обеими руками медленно омыла лицо.
Когда Вида обернулась ко мне, и я приблизился к ней, увидел, что её лицо совершенно серьёзно. Она сказала:
— Богиня реки хочет, чтобы мы поцеловались при ней. И тогда она благословит наш с тобой союз навечно.
Мы долго и с удовольствием целовались на берегу при благословляющей нас богине.
Вода в неширокой речке от дождя поднялась. Переходя вброд, Вида начерпала бы в короткие сапоги. Я был в высоких болотных сапогах, но не смог взять Виду на руки. Перенёс её на себе, обнявшую меня и повисшую сзади на спине. Губами я прижался к её ближайшему запястью и, словно невзначай, полизывал его, понимая, что отпуститься от щекотности она не сможет. Но она всё-таки на секунду отпустилась и легонько мазнула меня прохладным после погружения в речку пальцем по губам. От него почему-то пахло свежими огурцами. Не сразу сообразил, что она резала их на салат.
Мы целовались и в лесу, под возобновившимся и непрестанным дождём. Нарезали с половину лукошка ещё небольших маслят. Нагуляли по прохладе аппетит и заторопились обратно. Чистили дома вдвоём, испачкав подушечки пальцев коричневой краской от поверхностной плёнки на шляпках. Жарил грибы я, отчего весь дом наполнился их запахом, а ели вместе под отварную молодую картошку, щедро посыпанную искрошенными перьями зелёного лука. О том, что я собирался нажарить драников, со смехом вспомнил и пообещал их назавтра. На что мне было сообщено, что Анна Карповна купила говядины и со своей квашеной капустой нового урожая приготовит нам на обед азу по-татарски.
Все эти дачные приготовления и роскошные удовольствия из-за грибов отняли у нас довольно много времени. После ужина глаза у Виды стали слипаться. Я постелил, и мы легли уже в поздних сумерках. Вида уложила голову мне на грудь, прошептала: «Какое блаженство», и немедленно уснула. Уснул вскоре и я.