Глава вторая
ПОЧЕМУ ТАК?
1
От Москвы до самых до окраин
Октябрь в Подмосковье вновь побаловал солнцем и теплом повторного за осенний сезон бабьего лета. «Листва почти осыпалась. Наведываясь по нескольку раз в год в Москву, сколько я в Подмосковье не был? Лет десять. За всю дорогу от аэропорта нигде не увидел хвойных деревьев», с удивлением отметил Иван Кириллович Августов, поглядывая за окна мчащегося по автостраде к югу обычного чёрного восьмицилиндрового «Лимнуса» и морально готовясь к сложному разговору с московским боссом о своей зарубежной поездке.
Встречая перед калиткой в глухом металлическом заборе нечастого в своём доме сибирского гостя, московский партнёр Августова по бизнесу Владимир Виленович Берстенёв, пухленький и весь какой-то округлый мужчина лет пятидесяти с очень здоровым цветом кожи, гладкими, без намёка на морщины, сытыми щёчками и сочными губами, пребывал в привычном лениво-благодушном настроении. Милостиво дал гостю пожать свои толстые короткие пальчики и ради него приоткрыл с левой стороны прекрасные, ровные зубы. Если он и красил густую, всегда тщательно подстриженную светлую шевелюру, этого не заметил бы самый искушённый куафёрский глаз. Берстенёв был в очень просторных серых брюках, рубашке цвета крови без галстука и любимом светло-бежевом репортёрском жилете с множеством ремешков, клапанов и свободных от вложений карманчиков. О жилете, и не только, он любил говаривать туманно: «Важнее не то, о чём мы в своём хозяйстве знаем, а потенциал», и это вызывало уважение вновь представленных партнёров, а некоторых из них вводило в кратковременный транс или ступор, кто на что был способен. Дорогими в его внешнем облике выглядели только легчайшие на ноге светло-серые французские туфли с узором, сплетённым из тонких ремешков, и нарочито неброские серебристые швейцарские наручные часы, баснословную цену которым Августов знал и никогда не купил бы, чтобы не сказать опытному глазу ничего лишнего о себе. Они прошли к непритязательно выглядящему коттеджу в духе первых частновладельческих построек девяностых годов по широкой трёхметровой дороге из шлифованного красно-коричневого лабрадорита, родственного облицовке мавзолея Владимира Ильича Ульянова-Ленина. Шеф усадил гостя на бледно-салатовую пластиковую садовую скамеечку у входа в дом и сам сел рядом.
Ивана Кирилловича всегда удивляла способность москвича просканировать собеседника одними зрачками, не только не поворачивая головы, но и без заметного движения глаз.
— Видел сегодня твою усадьбу с воздуха, Владимир Виленович, десять минут полёта до посадки, а от Домодедово мой московский водитель вёз к ней чуть не час.
Берстенёв сложил руки на животе и слегка сощурил левый глаз, что должно было означать радушие и особую расположенность к желанному гостю. Иных, впрочем, здесь не бывало. Он ответил, «акая» по-московски, частично глотая безударные гласные и растягивая с подвыванием ударные:
— Вертолёт в срочных случаях, у меня редчайших. Неужели сверху места узнаваемы?
Иван Кириллович мысленно воспроизвёл московский выговор: «Виртлёат в срочнхх слуучьхх, у мняаа ритчаайшхх», внутренне усмехнулся и добродушно пояснил:
— Как не узнать Куравлёво? Одна улица вдоль речки, по бережкам кустарники, и не в центре, а у околицы церквушка. На отшибе, среди рощицы, твоё хозяйство. Всё видно.
— А-а-а, пусть себе смотрят, не дождутся. Что там, в Германии, новенького, сказывай, Иван Кириллович, ты ведь оттуда прилетел? Земское и имперское сословия в Германии позднего Средневековья стали стремиться сами управлять своими городами, изгоняли и светскую и религиозную власти. Не воцарились ли там попы? Да, кстати, отвар из молодой крапивы ты не пил в Германии, как я тебе рекомендовал? Очень поспособствовал бы заживлению твоего колена. Плюс специальные стимулирующие упражнения. Или пил?
— Спасибо, помню. Колено заживает. Они бестолковые насчёт крапивы, дома найду, напьюсь. Немцев у себя дома уже меньше, чем турок, так сплетничают. Река Шпрее течёт, Берлин живёт, Бранденбургские ворота и телебашня высятся, стеклянный купол над Рейхстагом сверкает. По одним газетам, бизнес процветает, всё благополучно. По другим — кризис нарастает, и конца ему не видно. В развитых странах расплодили покупателей ненужных вещей, отовсюду слышны их стоны: денег нет, а покупать хочется, и всё больше. Врачи, лечащие шоппоголизм, не добирают доходов и тоже жалуются на жизнь. Это у нас с тобой в домах пусто, ничего в них лишнего, шоппингом не страдаем, и потому от нас психиатрам не отломится. Европа как Европа, Германия как Германия. Финансовой и политической столицей мира был и есть Лондон, но я до него нынче не добрался.
— Пока, пока ещё столица, — немедленно возразил Владимир Виленович, насмешливо прищурив оба глаза и показав краешки зубов. — Смотри вперёд: хозяевами денег через пару лет будут не Лондон и не ФРС США. Запомни: с двадцать четвёртого декабря две тысячи двенадцатого года Россия юридически становится хозяйкой почти 90% денег всего мира, а остальным деньгам хозяин Китай. С нами, с нами надо договариваться, вот они и встают на дыбы. Россию как правопреемницу Советского Союза при её рождении изначально поставили в положение проигравшей. Приходится с этим считаться. Будет большой скулёж и серьёзный на Россию наезд, когда на берегах Атлантики врубятся, того от них и ждём. Только бодался телёнок с дубом, пусть медведя приструнить попробуют, а мы на их родео от своей берлоги посмотрим. Сами развлекаются, сами платят свои потанцульки. Запомни ещё: Москву интересует всё, до самых до окраин, но не во всё мудрая Москва вмешивается.
— Учту, Владимир Виленович. Конечно, поживём — увидим, — просто и скромно держась, ответил Августов, не собиравшийся выкладывать шефу, что под псевдонимом уже побывал и в Соединённых Штатах Америки, поскольку интересов неведомых москвичей пока ни в малейшей степени не затронул и не предполагал задевать, непрошено вторгаясь в их замысловатую, на грани фэйка, или блефа, игру. Подоплёка интереса американского финансиста дядюшки Говарда Миддлуотера к перспективному проникновению в Россию и закреплению в ней оригинально задуманным им путём, через родственную связь с Августовыми, для Ивана Кирилловича секретом уже не была. Заманчиво сыграть на этом реально высветившемся интересе свою сольную партию, для чего и нужны действительные козыри, а не гипотетический, не ощутимый в руках, берстенёвский потенциал. — Как здоровье Вилена Фёдоровича? Чуть не полгода в Москве не был, лечился, не видел его.
— Чаще надо в столицу приезжать, а не сидеть сиднем и бирюком в своей Сибири. У нас здесь всё хорошо. Отец в норме. Восемьдесят летом разменял генерал-лейтенант Вилен Фёдорович Берстенёв, бывшие советские комитетчики народ крепкий, и бывшими они, как известно, не бывают. Ну и, слава Богу, пусть там, у себя, в мелких своих европах, загибаются-развиваются, кому и как можется, лишь бы не плакали. Можно подумать, где-то лучше, и там нас ждут. Это Россия большая, ей ведомы всякие: и белые, и красные, и зелёные с жёлтыми, и полосатые в крапинку.
— Я тоже жду тебя в гости в Сибирь, да ты всё отговариваешься занятостью. Банькой из кедра и байкальским омулем тебя не заманишь, не удивишь. Привёзут тебе на днях подарок спецдоставкой, Владимир Виленович, из Европы, прямо с аукциона. Подлинный Пикассо, один из портретов его любовницы Доры. Послушай, что об этом сюжете рассказал русскоговорящий искусствовед-француз, распечатка упакована вместе с полотном.
— Банька и своя кедровая хорошая есть, — равнодушно отозвался москвич, — вон она, а омуль с душком никогда мне не нравился, как и извращёнка вроде сыра с плесенью. Есть же нормальные, стопроцентно чистые продукты. У меня, как у людей из Кремля, только «экстра» из самого хозяйства Марфино.
Августов понимающе покивал головой и включил диктофон своего телефона:
«В конце октября 1900 года Пабло Пикассо вышел из вагона на перрон вокзала Орсэ в Париже. В столице Франции он и остался почти на всю жизнь. Балерина Ольга Хохлова из группы Дягилева стала женой Пикассо, и через три года родился их сын Паоло. После измены Пикассо Ольга потребовала развода. Но Пикассо не соглашался, чтобы не отдавать ей половину своего имущества и картин. Пабло влюбился в 17-летнюю блондинку Мари-Терез Вольтер. Потом у него появилась Дора Маар, девушка-фотограф. Мари-Терез родила от Пикассо дочь Майю. Он не оставлял Мари-Терез и Майю, продолжая отношения с Дорой. Обе женщины как-то даже подрались в период, когда он работал над большим полотном «Герника». Он был очень доволен и с гордостью рассказывал: «Две женщины дерутся из-за меня перед «Герникой». От упрёков Доры он скрывался у Мари-Терез, но потом снова и снова возвращался к Доре, потому что он не был простым испанцем Пабло, но всегда оставался всемирно известным Пикассо. И женщины, и всё окружающее, служили для него только хворостом для творческого костра, в котором рождались его великие картины. От Доры он ушёл к молодой художнице Франсуазе Жело, он даже представил их друг другу. После разрыва с Пикассо Дора два года провела в психлечебнице их приятеля, она была на грани сумасшествия. Позже Пикассо купил ей дом в маленьком городке в Провансе и дал ей несколько картин. Возможно, и этот портрет является одной из отданных Доре картин, среди искусствоведов единого мнения на этот счёт сегодня нет. Дора перестала зарабатывать фотографией и стала ревностной католичкой».
— Спасибо, друг ситный. Умеешь приятно удивить. Верь, не верь, а я, между нами, всю жизнь никак не пойму, братец ты мой, сибиряк, как намазанная глиной тряпка может стоить дороже, например, жилого дома? Как все они там с жиру бесятся! Почему у нас-то не так?!
— Нашего добра у них нет, вот и носятся со своим. Сам понимаешь, Владимир Виленович, мне лично не совсем удобно одаривать моего большого начальника по бизнесу. Это мой племянник Сергей тебе челом бьёт за скорое возвращение родителя, моего младшего брата Бориса Кирилловича Густова, из заграницы.
— Сделаем, родного отца Сергею обязательно вернём. Понимаю и тебя, хочешь, чтобы виновные ответили головой. Ц-тца!.. Со временем. От исполнителей убийства твоих родных избавились сразу, установлены, но найдены уже мёртвыми. От них ниточки к заказчикам уходят далеко и пока обрываются, концы предполагаются, но не доказаны. Опасную вещь, воздушно-космический самолёт, создал твой отец. За бугром они вынуждены покупать каждый слетавший экземпляр, потому что сбить уже не могут. Но и без нас всю мощь самолёта применить тоже не в состоянии, у них он в космос не поднимается, а для работы у земли вылет обычного военного самолёта проще и дешевле. Каждый вылет американского стратегического разведчика SR-71 обходился в восемь миллионов долларов, ещё теми, дорогими деньгами. Вылет августовской машины в четыре-пять раз дешевле уже в современных долларах, вот и посчитай выгоду. Поэтому пусть и дальше покупают, пока мы продаём. Пусть ставят в авиамузеи по всему миру, пусть люди на наше посмотрят. Хорошо!
А что, и твой брат летал в этот раз? Не ожидал. Я слышал, вроде, с новой программой хотели запустить поляка, тоже славянина, с японцем? Какая, вроде бы, разница, зачем твоего брата? Заработался, не особо и вникал, с меня только деньги трясут за продажу самолёта господа-товарищи. На сделке хотели посредничать саудовцы, но кто-то там вклинился, то ли Иран, то ли Йемен, то ли Иордания, то ли Оман, то ли Эмираты — за всеми арабами ведь не уследишь, их много, и всё прибывают в численности, многожёнцы. Мы никого, слышишь, не обвиняем, никогошеньки. В итоге аванс от заказчика получили через японцев, к ним сразу и посадили космоплан, буквально, в течение часа. Рассчитается человек, тогда пусть, что хочет, с аппаратом делает, нам он без надобности, преждевременно появился, потом ещё и лучше построим. Свою долю, как наследника авторских прав, вместо отца, ты тоже получишь по завершении покупателем расчёта с нами. И брата не обидим, фешенебельно отдохнёт немедленно после полёта.
Помнится, племянник твой увлекается старинными монетами, нумизматикой? Я отдарю за Пикассо, не люблю оставаться должным. Ему привезут серебряную монету Владислава, сына польского короля Сигизмунда. Отчеканена именем будущего государя Руси, который в Смутное время не состоялся, не доехал до Москвы. Надпись на ней гласит: «Владислав Жигизмонтович всея Руси Великий князь», лично я в таком порядке её читаю.
— Спасибо, Владимир Виленович.
— Хорошо. И вот какое у меня к тебе дело. Новая проклюнулась тема, Иван Кириллович, не по Германии, не по Японии, о них больше ни слова. Тема для некоторых заинтересованных жгучая, однако, нового в ней ничего нет, любой мальчишка спит и мечтает отрыть клад.
— Обзавестись лопатой и миноискателем?
— Фу, без паники. Отца пытались убедить бывшие люди со Старой площади, видимо, вспомнив на старости лет детство и кладоискательство, что тема и жгучая, и срочная. Но только информацию для них готовили в конторе. Почти с отцовой подачи и они темой завладели. Чем спешить, лучше хорошенько к выезду подготовиться. Отец их трясёт, но они на деньги жмутся, зато постоянно торопят. Отец благодарит тебя за чёткое содействие прошлогодней спелеологической экспедиции. Она обнаружила проходы из ваших мест почти до Узбекистана. Там упёрлись в узкие и низкие туннели, в которых далеко и легко могли пройти только субтильные люди специально выведенной породы горнодобытчиков, ростиком они были около метра. Из твоей Сибири можно свободно пройти, а то и проехать, не только в Москву и Киев, но и в Западную Европу, вернее, даже под Атлантику. На восток от вас пока далеко не ходили.
Мы хотим поручить тебе, Иван Кириллович, кураторство на месте, так что сам копать не будешь. Найдут или нет — ты не в ответе. Связь с нами у тебя будет через людей из воинских частей в ваших краях. Без спешки, зато с соблюдением конфидента, это важнее. Мэр вообще не должен быть в курсе, он отживает, будем менять. Там, у вас, в самом центре Города, у набережной, грандиозная постоянная лужа имени действующего мэра. Сколько на её ликвидацию каждый год затребовали и получали, вместе с обоюдным недовольством по поводу денег, но кормушку свою так и не прикрыли. И этот мэр тоже, уже надоел. Настроения допускает не те. Люди у него осуждают сталинские репрессии, но с ностальгией тоскуют о социалистических временах. Не по чину заворовался? А для вашего губернатора рабочая легенда — изыскательские работы для строительства международного оздоровительно-экологического центра, а то, глядишь, ещё сам рыться начнёт. Предупредим, чтобы раньше времени никакого трезвона в его структурах и СМИ не было, головой ответит.
Московский бизнесмен значительно поглядел на сибирского собеседника, стреляя в двух зайцев сразу и убеждаясь, что Августов предостережение и в свой адрес понял:
— Инвестиции из-за бугра любят тишину и спокойствие. Пообещаем ему крупное расширение аэропорта, речного порта, железнодорожного вокзала в Городе и всё такое. Всё это чистая правда, но деньги не сразу, а как с твоим участием интересная людям тема выстрелит. Решишь тему, будут тебе и открытый выход на любую нашу финансовую структуру, и собственное мощное дело, это я обещаю. А теперь по теме.
Глаза бизнесмена оживились, каждое слово напиталось внутренней энергией и зазвучало:
— Федеральная Резервная Система США была открыта на золото из России, переданное императором Николаем II, надо понимать, реальным её соучредителем, желающим не только крупно заработать, но, вероятно, и контролировать деньги другой страны, которой самой грезилось мировое господство, и он и это знал, и верил в честные правила Большой денежной игры. Много золота, десятки тысяч тонн, вроде, семьдесят тысяч тонн, если верно. Но не мой этот вопрос, международными выяснениями у нас есть, кому заниматься. Сказал для справки.
Старичков интересует и внутренний аспект, и вот его поручили мне. У России не могло физически быть столько своего золота. Наверняка, такое чудовищное количество золота досталось ей из найденных хранилищ Великой Тартарии. Посуди сам: Аляску продали, чтобы строить Транссибирскую железную дорогу на Дальний Восток, значит, ни денег, ни золота у императора Александра Второго ещё не было? И на тебе: золота вдруг столько, что одним пароходом и не увезёшь! Не с неба свалилось. А все ли тартарские золотохранилища найдены? Вот то-то. Всё ещё, в сотый раз перепроверяем. После революции золото не только царской чеканки осело в хранилищах ФРС США. Золото царской семьи также оказалось вывезено за границу. Золото начали вывозить и в Первую Мировую войну в виде оплаты странам Антанты за помощь в войне. Брестский договор о мире Советская Россия подписала 3 марта 1918 года и обязалась тремя траншами передать кайзеровской Германии 243 с половиной тонны золота. Ну, два транша, вроде бы, передали. Один из них из Нижнего Новгорода довезли поездом до Орши, где уже были немцы. Потом 93 тонны золота из Орши считалось вывезенным в страны Антанты после наступившего поражения Германии в войне. Второй транш из хранилища Госбанка в Петрограде вывозили через укреплённый форт Ино на Балтике. Всего в районе Петрограда было ещё около 140 тонн золота, которое, скорее всего, перевезли в Москву и потом большевики потратили на Коминтерн. Но, может быть, мы предполагали, золото осталось и внутри форта Ино, который был взорван комендантом, не доверявшим большевикам? Он был русским патриотом, понимал, что крепость не должна неповреждённой достаться немцам, и взорвал её. Позже, на основании многих косвенных данных, мы начали считать, что при взрыве не было золота в форте Ино, нет его там и сейчас. Есть предположение, что около 50 тонн золота комендант тайно вывез под носом у белофиннов под видом продуктов, орудийных замков, военных материалов и оборудования. А оно куда делось? Всё пока очень мутно. Но — очень надо!
Ты, конечно, знаешь, Иван Кириллович, что колчаковское золото белочехи из Сибири через Японию увезли кружным путём в Европу, к себе, и оно в виде золотого запаса легло в основание под послевоенное учреждение из осколка бывшей Австро-Венгрии нового европейского государства, буржуазной республики Чехословакии. Мы предполагали, что частично колчаковское золото могло в Сибири и осесть, вдоль маршрута вывоза, и долго искали его. Представь теперь себе, что спелеологи, которых ты снабжал и опекал, привезли в прошлом же году в Москву из вашего сибирского Края около центнера или двух золота, говорят по-разному, именно петроградского происхождения. Возможно, золота, вывезенного из форта Ино. Или из петроградского Госбанка. Будем тайно искать у вас этот клад, или эти клады, и ты — местный куратор. Старики здешние не возражают. Хорошо. А сам ты как?
— Согласен, Владимир Виленович. Спасибо за доверие. Поисковикам обещаю зелёную улицу и снабжение по высшей категории. Только вот с военной связью… Армия есть армия, в ней тоже всякие… Неурядицы. Почётче бы проработать, чтобы я там, у нас, не засветился.
— Всё будет подготовлено высокопрофессионально, по-нашенски, будь спокоен, не засветишься. Зато потом окажешься весь в шоколаде, от восстановленного в Израиле колена до обоих ушей, которыми меня внимательно слушаешь… Рынка нет, рынок задавлен государством, но это мы поправим, и ты поучаствуешь. Проблема, ты понимаешь, Иван Кириллович, вовсе и не в армии, какой смешной она кому угодно ни покажется. А в тех ядерных штуках, которые она может запустить, всего лишь нажав на кнопку. Штуки задуманы действительно профессионалами. Опасность в том, что пустить их может и дурак. Поэтому при штуках дураков нигде нет. И к связи с тобой по этой важной старикам теме дураки допущены не будут. Приведу лично тебе пример. Сталин отложил удар по Западной Европе до создания своей атомной бомбы. На карте Генштаба с планом удара написал: «В мой архив», где её и обнаружили через много лет после Сталина и после Советского Союза. Все, кто знал о плане, молчали. Вот на таком же уровне секретности, через пятьдесят лет после нас, ни днём раньше, мы с тобой и двинем нашу тему. Действуй.
2
Выпал снег на Хоккайдо
Наша жизнь — росинка.
Пусть лишь капелька росы
Наша жизнь — и всё же...
Исса Кобаяси, рано умерший японский поэт (творил в конце ХVIII - начале XIX вв.)
Оставив вечером свой остывающий МиГ, Борис и Хэйитиро освободились от скафандров, приняли душ и прошли медицинский блиц-контроль. Уже к завершению послеполётного минимума тестов им подготовили и выдали в вещевых мешках туалетные принадлежности, зимнее бельё, униформы без погон, лётные куртки, носки, хлопчатобумажные кепи военного образца, пластиковые мягкие наручные браслеты с чипами для перемещений по территории в разрешённых зонах, соответствующих цвету браслетов. Они получили нитяные шарфы и перчатки, военные ботинки-берцы и талоны на питание в пищеблоке авиабазы Асахикава на ужин и последующие сутки. Хотелось поскорее отдохнуть, от ужина они отказались и наскоро напились лишь чаю. Ночевали в двухместном номере небольшой лётной гостиницы.
Ещё довольно ясным утром два крепких малоразговорчивых японца в одинаковых шляпах и плащах с тёплой подстёжкой принесли к ним в номер по небольшому чемодану на колёсиках и с выдвижной ручкой. В каждом чемодане была гражданская одежда по сезону. Пилотам подсказали, и они обнаружили, что в чемоданы вложены также банковские карты, по десяти тысяч долларов на каждой, сотовые телефоны, авторучки с блокнотиком и временные разрешения на пребывание в стране в течение четырнадцати суток. Вещмешки с военной одеждой японцы, прикреплённые к вновь прибывшим, как понял экипаж МиГа, умело упаковали и унесли.
Перед обедом над обширной зоной от южного Сахалина до главного японского острова Хонсю соприкоснулись и вскоре начали бороться друг с другом два мощных, противоречивых воздушных потока: холодный с Охотского моря и тёплый с Жёлтого и Восточно-Китайского морей. Погода постепенно стала ухудшаться. От залива Анива на юге Сахалина до бухты у портового города Аомори на севере Хонсю пошёл снег, вскоре он усилился до метели, и остров Хоккайдо оказался в самом центре обильных осадков.
До начала снежной бури Густов успел по закрытой связи отчитаться за полёт и передал с банковской карты проспоренные сто долларов своему оператору, хотя тот поначалу брать отказывался, но потом, посмеиваясь, принять согласился. Хэйитиро не стал спорить, поскольку собрался навестить близких родственников на южном острове Кюсю, удовлетворённый свободой и предчувствием нечаянно организовавшейся встречи, и воспринял выигрыш, как добрый знак. «Потом полечу снова в Западную Европу, — сказал Хэй, — возить генералов и полковников. Зайдём, посмотрим на наш МиГ? Простимся с ним».
К полудню с МиГа, не отчищая его внешние поверхности от наростов сажи, успели отстыковать крылья, конформные баки и оба оперения, разоружили, слили топливо, окислитель и рабочие смеси. На летательный аппарат остов МиГа, вызывающий жалость, больше не походил. Пилоты с грустью обошли части заслуженной боевой машины, прикасаясь и поглаживая закоксовавшийся, твёрдый с поверхности, слой грязно-серой копоти. Хэйитиро спросил у пожилого бригадира японских такелажников:
— Куда теперь его?
— Мы не знаем. Нам поручили разобрать и погрузить, завтра ожидают транспортный самолёт «Гелэкси». Только его у нас не примут. Буря дня на три, не меньше. Мы поэтому не торопимся.
Борис сорвал никому больше не нужную пломбу с крышки информационного блока и вынул вторую синюю бусинку, с той самой мисс Рэнди, запланировано уходящей в небытие.
После обеда Борис и Хэйитиро дружески распрощались, и японца на машине увезли в аэропорт Саппоро, как он сказал, на ближайший рейс хотя бы до Мацуяма или Ивакуни. «С базы Асахикава рейса на Кюсю не предвидится, а то улетел бы отсюда. Снежная круговерть разыгралась от порта Холмск на Сахалине до порта Ниигата на Хонсю. Если пассажирские самолёты из Саппоро из-за непогоды уже не будут летать, когда приеду, найду военных транспортников или отчаянного частника, самолётом всё же быстрее, — сказал Хэй. — Всего тысяча триста километров отсюда, на нашем МиГе трижды моргнуть не успели бы, меньше трёх минут полёта, и вот, попробуй, доберись. Только бы выпустили из аэропорта. Если не улечу, то уеду поездом или уплыву, хоть морем».
Те же два малоразговорчивых японца снова явились к Борису и предложили ему срочно собраться и пройти с ними к автомобилю, пока ещё не замело дороги:
— Не надо беспокоиться, мистер Густов. Мы должны доставить вас в международный туристический центр. Вы увидите неповторимую красоту горы Асахи.
Дорога из долины по горам и бесчисленным холмам заняла около часа. Последние километры по снегу в низинах мощный джип-внедорожник «Тохару» преодолевал, но уже с трудом. Борис задрёмывал ещё в автомобиле. Японцы созвонились со своим начальством и заняли номер по соседству с густовским. Движение прекратилось, наверное, по всему острову, снег повалил стеной, но вдруг снегопад ослабел. Над Хоккайдо закружился самый центр гигантского атмосферного вихря, и немного посветлело.
В гостиничном ресторане вместо полдника Борис ещё раз пообедал, не особо интересуясь, где оказался, и на сутки завалился спать. Пришла усталость от полёта и нервного перенапряжения, от резких скачков атмосферного давления немного заболела голова, и казалось, что внутри трясётся и ходуном ходит каждая клеточка. Через сутки он снова сходил поесть и после еды снова уснул, едва головой коснулся подушки. Проснулся Борис от голоса Джеймса Миддлуотера. Слышно его было ещё из коридора. По тому, как он драматически замедленно отчеканивал каждое слово, легко догадаться о степени ярости, которая бушевала в нём:
— Я буду искренним с тем, кто найдет в себе силы быть честным со мной. Ничего нового в условии этом нет. Так поступает каждый. Есть какая-то странность в том, что меня не слышат и не хотят услышать. Наверное, я говорю не то?
В дверь постучали. Борис накинул халат и распахнул её. Акико смогла сказать только:
— Милый…
Борис увидел её расширенные глаза, вздрагивающие веки, обнял и удержал на ослабевших у неё ногах, прижав к себе. И весь мир, вся Вселенная закружилась вокруг них, двоих, на целую вечность.
— Здравствуй, Борис, — раздался голос Миддлуотера. — Багаж впустите к себе, господа. Я в номере рядом. Извините, мне надо побыть одному.
— Ему постоянно звонят из Америки, — сказала Борису Акико. — Против него начато расследование. Ему хотят много чего приписать. Как ты себя чувствуешь? Всё удачно? Ты спишь днём? Почему?
— Я здоров, просто отсыпался, и обо мне потом. А вот что с тобой случилось, почему ты без памяти выбежала из диспетчерской? Где вы были? Я ведь ничего не знаю…
— Сначала в душ, все разговоры потом. Я рада, что ты в порядке. Медицинский контроль что показал? Нет! Всё, всё потом. Иначе никогда разговоры не кончатся. Ухожу.
После душа Акико выглядела успокоенной и даже посвежевшей, особенно, переодетая и слегка подкрашенная, чтобы прикрыть дугообразную синеву под глазами. Борис успел одеться и закинуть постель в спальне. К ним постучался Миддлуотер. Он явно сумел взять себя в руки, устроился в гостиной в мягкое кресло у бездействующего камина и попросил Бориса рассказать главное о полёте. Борис рассказал очень коротко, без живописной детализации.
— А мы побывали у саудитов, — оживившись, начал рассказывать Джеймс. — Ваш МиГ должен был приземлиться на саудовской базе Принц Султан. Отличная взлётно-посадочная четырёхкилометровая полоса, все условия идеальные, только унитазы ещё не золотые. Вот что значит — купаться в нефти! Вдруг что-то пошло не так. Я был уже у диспетчеров перед вашей предполагаемой посадкой, а Эйко оставалась в том же здании, во временном Центре управления полётом, как вдруг услышала, что вас могут сбить, и испугалась. У арабов возникли споры, надо ли вас защищать, выслать ли перехватчики, чтобы предотвратить возможную атаку. Пока выясняли, может ли хоть кто-то подняться в воздух, вы отбились от нападавших сами. Покупатель тоже отслеживал ситуацию и немедленно отказался от сделки, не пожелав рисковать крупным авансом. Сразу с авиабазы уехал и представитель посредника. Мы тогда включили запасный план «Б».
— Я понял, почему Акико выбежала из здания вне себя, — сказал Борис. — А чей рядом стоял «Дюзенберг»?
— Ты всё уже рассказала, Эйко? До меня? — Миддлуотер готов был снова вскипеть.
— Я ничего ещё не успела рассказать, приводила себя в порядок в ванной, Джим, и вышла оттуда одновременно с твоим приходом.
— Я воспринял Акико через её взволнованное состояние, — сказал Борис. — Обычное астральное зрение, на каком угодно расстоянии, особенно, между родственными душами.
— Мне только этих, твоих с Акико, заумных штучек не хватало. Предлагаю пойти поужинать. Кто, кстати, платит за всё это?
— Идём, Акико? — спросил Борис. — Как сообщил хозяин отеля, Москва открыла мне здесь кредит, в разумных пределах всё оплатят. Так чей, всё-таки, был «Дюзенберг»? Очень редкая и дорогая американская машина чуть не тридцатых годов прошлого века.
— Автомобиль дилера, представителя посредника, кого-то из многочисленных Саудовских принцев. Когда-то у моего отца был такой же, пока он не распродал всю автоколлекцию и не перешёл на разведение любимых кур и коллекционирование исторических самолётов. А вот кто был заказчиком, покупателем МиГа, мы никогда, наверное, не узнаем. Да и зачем? Интереснее узнать, кто пытался сбить вас и сорвать сделку?
За ужином Миддлуотер заказал токайского вина из Венгрии и упросил Бориса и японку хотя бы символически смочить губы с ним за компанию, настолько ему было тяжко на душе. Акико сделала вид, что смочила губы, а Борис смочил и спросил, что известно Джеймсу об устройстве, при охоте на которое он в паре с Хэйитиро выступил в качестве приманки.
Миддлуотер отвечал почти равнодушно:
— Насколько известно, вся военная проблема оказалась по весу меньше комара. Бытовой компьютер с чьей-то убогой кухни. С излучателем, настроенным на появление МиГа. Вот МиГ летит. Этот дряхлый «комп» улавливает его приближение, реагирует, включается. Загружается. Излучает: — бац! Самолёт получает информационное «впечатление», что подвергся жестокому лучевому удару, что-то в нём выходит из строя. Сознания пилотировавших самолёт людей погружаются в анализы собственных грехов, рассмотрения своих душ, как носителей грехов, и подвергают себя саморазъеданию. Не в потустороннем чистилище, а ещё при жизни, прямо здесь, на земле, в полёте. На подходящем для этого материале из информационного поля собственной души или планеты. Или другого человека. Самая ценная вещь — программа, с ней сейчас разбираются. Наверняка, она очень проста. Но составлена на таком энциклопедически объёмистом материале, что нужна армия экспертов из самых разных сфер знаний, от каждого по буковке, по циферке. Примерно, так.
— Может ли такое быть? — спросила Акико.
— Почему не может быть? Ещё как может... Если вся наша Вселенная — крохотный пузырек космического вакуума, с изнанки которого точно так же развивается, но от конца к своему началу, Антивселенная. Время в ней течёт вспять, от финиша к началу времён. Причём, обе они, Вселенная и Антивселенная, существуют, пока длится индуистский день Брахмы, пока его веки раскрыты, и он бодрствует. Баланс соблюдён, и практически всё может быть...
Джеймс пригубил полглотка вина:
— Может, конечно же, ещё как может такое быть!.. Новая здесь, собственно, только программа, воздействующая на сознание человека, подобно любой мировой религии, и понуждающая его раскаяться в содеянном. Каждого, разумеется, в своём. «Солярис» читали? Такую программу, как у сознания мыслящего океана Соляриса, кто-то взял и сделал.
— А автора этой программы удалось захватить?
— Пока не удалось. Но это вопрос только времени, найдут. Может, он новоявленный пророк, выступивший против всемирного зла и в совершенстве освоивший компьютерное программирование. Не обязательно ведь пророк обязан явиться в рубище... Авторы — все мы, наша цивилизация — автор. Да, вся наша погрязшая в грехе и невежестве цивилизация, с которой мне лично меньше всего хотелось бы иметь дело. Так ведь приходится. Ибо я — тоже только человек. Homo sum... Ни пить, ни есть не хочется и не можется, дорогие мои. Как бы поскорее со всем этим развязаться...
Он отодвинул и бокал и тарелку:
— Я опозорен, раздавлен и уничтожен. Я стал понимать, что, выполняя изо дня в день поручения моего непосредственного руководства, руководителя, не знаю, что уж там говорил ему, наедине с ним, президент, которому докладывал о наших с вами делах всегда я лично, я испытывал удовлетворение от моей востребованности. И знал, что президент в постановке любой задачи добивался равновесия в назначении для её решения людей.
Я мог быть удовлетворён или недоволен начальством, мог осуждать те или иные действия. Оценивать их как своевременные или безграмотные, но я получал подпитку, был занят, при деле, и начинал беспокоиться, если переставал получать руководящие указания и, значит, мог стать ненужным. И тогда я деликатно подталкивал того или иного сам. Президент ведь никогда не отдавал мне непосредственно поручений. Всегда делал это через кого-то, а мне лишь советовал, причём, ненавязчиво. Я, таким образом, организовывал себе всё новые и новые бесполезные работы. Лишь бы ощущать себя постоянно занятым делом, втайне рассчитывая, что будут замечены и оценены мои умения и способности. Сейчас я этого лишён. Мой ум остался без пищи. Мне нечего обдумывать, некого критиковать. Всё исчезло, как не бывало. И теперь либо предъявят обвинения, либо… Мне предложено следующее звание, генерал-майора, с условием, что я ухожу в отставку в мирное время. Так для чего нужна была она, моя востребованность? Поверишь, что стараются непременно отстранить тех, кто соприкоснулся с вашим русским МиГом. Но уже не убивают. Хотя вас в полёте атаковать ещё попробовали, ну, это по старинке, так мне кажется. Или вне всякой связи, просто из вредности.
— Остаётся самому стать президентом, если тебя это так заедает, — серьёзно посоветовал Борис, понимая, что последнюю фразу Джеймс сказал, чтобы лишний раз не обеспокоить Акико, хотя остановиться следовало парой-тройкой фраз раньше. А она опустила глаза и с интересом рассматривала свои руки, сложенные на коленях, и, словно любуясь, даже пошевеливала тонкими длинными пальцами.
— Видишь ли, в моей стране лицо, избранное президентом страны на всеобщих выборах, приступает к исполнению своих обязанностей с 20 января года, следующего за годом выборов. Каждый американец знает это наизусть. Выборы проходят в первый вторник после первого понедельника ноября каждого високосного года. Сейчас у нас две тысячи десятый, так что ты не прав: действительная предвыборная лихорадка начнётся в две тысячи двенадцатом. К шоу с предварительными выборами я серьёзно не отношусь, часто это срежиссированная фикция для легковеров, предварительный результат не всегда подтверждается. Потом по-крупному залихорадит в две тысячи шестнадцатом, две тысячи двадцатом и так далее. В промежутке между днём выборов и 20 января избранное лицо так и считается «лицом, избранным президентом» и в течение трёх месяцев вникает в дела, входит в курс, знакомится с наиболее острыми проблемами и высшими секретами государства. Обязанности президента продолжает исполнять в этот период предшественник вновь избранного, человек, избранный на этот пост четыре года тому назад. Или восемь лет, если он был президентом два срока. Но не более. Хотя ФДР был три срока, я имею в виду Франклина Делано Рузвельта, но тогда была Вторая Мировая война...
Акико тоже захотелось сказать Джеймсу что-то в качестве психологической поддержки:
— Человека с рождения окружают множества явлений, событий, факторов. Или понятий и ощущений невидимых, неосязаемых, предполагаемых. Но они вызывают порой в человеке чувства и эмоции, ничуть не менее сильные, чем вещи, явления или объекты видимые и осязаемые. Не реагируй, Джим, на то, что не случилось.
— Сегодня президентство пролетает мимо меня, — с гримаской брезгливости высказался Миддлуотер, — я не готов. Война — это событие, не вписывающееся ни в какие положения здравого смысла. Тем более, против собственного государства, которому я служил, а оно со мной так обошлось. Но ничего сейчас не изменишь, остаётся принять действительность, вернуться к семье и попытаться жить дальше. Вы отдохните, отец пришлёт за мной самолёт послезавтра. И будь, что будет! Идём? Нет ещё? Тогда спокойной вам ночи.
Утром Акико, лёжа рядом, заметила, что я в ленивой истоме приоткрываю глаза, указала на заснеженную гору Асахи, заполнившую бледно-розовым сиянием всё расшторенное окно, и взяла с прикроватной тумбочки свою верную Джоди:
— Послушаем? Это стихи Рины Левинзон. Она очень поддержала меня своими стихами в Аравии, иначе я могла бы сойти с ума. Я обязательно заучу их наизусть. Ворожат над душами строчки иерусалимской волшебницы Рины, кажется, что она написала их о нас с тобой, Борис:
Я безмолвно шевельнул губами, согласен, пожалуйста, и Джоди стала читать:
СНЕГ В ИЕРУСАЛИМЕ
Снег шёл и таял на лету,
И шёл опять, и снова таял.
И на холмах, и на мосту
Блестела кромка золотая.
Весь Иерусалим в снегу,
Но лишь на миг, как день вчерашний,
И вот опять темнели башни,
И холод покидал строку.
Случайный снежный ком-птенец
Развеял это наважденье,
И наше местонахожденье
Реальным стало, наконец!
— Ещё, пожалуйста, — заворожённо прошептал я, не решаясь заговорить громче, чтобы не поколебать то неосязаемое, но ощутимое, что, вместе с могущественным воздействием сияния легендарной горы и проникновенной мелодики стихов, волшебно спустилось с небес и окутало нас. Акико поискала и скоро нашла следующее стихотворение, с посвящением, которое Джоди тактично опустила, но без названия, такие у Рины встречаются довольно часто:
А жизнь и есть тепло и торжество,
Короткое паренье над веками.
Не надо добиваться ничего,
А просто жить, как дерево и камень.
И просто воздух медленный вбирать,
Не умирать, покуда не приспело,
И не просить, и ничего не брать,
А только жить легко и неумело.
— Ещё, — снова прошептал я и повторил, — «Короткое паренье над веками». Какой дар Божий, слёзы выбивает, лучше и точнее этих летящих строк не скажешь, паренье над всей историей человечества, но всего лишь на отпущенный жизненный срок.
А после… после жизнь начнётся снова,
Совсем другая — лёгкая, как дым,
Как тень крыла и отзвук сна земного,
Дарованная только нам двоим.
Смотри же в эти дали, не печалясь,
Там вечность расставляет невода,
Всё для того, чтоб мы не разлучались
При жизни, после жизни — никогда.
— «И не просить, и ничего не брать, а только жить…», — повторила и Акико, — только жить. Спасибо, Рина. Иногда мне кажется, что Рина и Марина Цветаева — родные сёстры. Так владеть русским языком, так проникать в глубину сердца. Я не в силах выдержать внутренних потрясений больше, чем от трёх-четырёх стихотворений обеих, и Марины и Рины, кряду. Тем более, после того страшного потрясения, которое постигло меня в Аравии.
— Я знаю, как на Сахалине, а он ведь рядом, хирург Зоя Гавриловна после труднейшей операции дала моему отцу, Кириллу Михайловичу Августову, умный совет — никогда не вспоминать о том, что могло бы быть, если это не случилось. Мы с тобой живы, и слава Богу!
— Да. Я больше не стану об этом вспоминать, спасибо и этой русской женщине тоже, светлая ей память. Интересно бы найти обеих её дочерей. И очень хочется воочию увидеть Рину, но она так далеко, в Иерусалиме. Было бы правильно, хотя бы раз в году, живыми видеть тех, кто вечно нам дорог, и собрать всех вместе. Разве не смог бы сделать этого Бог людям добрым, если Воланду по силам собрать на бал преступников? Неужели наши люди не будут и друг другу интересны? Обязательно будут! Ой, проболтаем завтрак! Вставай! Военный подъём, лежебок!
Сегодня обещают днём таяние снега, Борис, а к вечеру снова придёт снежный циклон или антициклон, я не запомнила, или от усталости и переживаний перепутала один с другим, но очень хотела бы после завтрака прогуляться с тобой и Джимом. Его надо поддержать, ведь мы почти друзья с ним, не так ли? Можем стать друзьями, если он будет меньше гнуть из себя. Так по-русски? Да, правильно! И надо что-нибудь купить, хотя бы выглядеть туристами, а не белыми воронами среди них, в наших городских костюмах.
— Таяние снега русские называют и одним словом — оттепель. От тепла. Снег тает, потому что оттеплел, хотя так уже не говорят.
— А здесь неплохо, — сказал Миддлуотер, спокойно встретивший нас в холле первого этажа, — много молодёжи. Но вы, двое великовозрастных, видите только друг друга. И всё же, Борис, дай мне твой сотовый телефон, спишу себе номер.
Я повиновался. Носил его с собой, но не пользовался.
— Да, молодых много, — согласилась Акико и чуть порозовела, — есть даже композитор-китаец, правда, с Тайваня, а не из материкового Китая. Мы не познакомились, но мне нравится, как он музицирует на синтезаторе, в его руках как будто целый оркестр. Ему тоже нравится Рыбников. Китаец часто играет мелодии про карие вишни и белый шиповник.
— Возьму после завтрака лыжи, — добавил Джеймс и вдруг спросил, — кто-нибудь составит мне компанию?
— Мне противопоказано, — немедленно отказалась Акико и поправилась, — я хотела сказать, что так и не научилась ходить на лыжах. И будет оттепель.
— Остаются прогулка и любование горными видами, пока позволяет погода, — согласился американец. — Спасибо вам, вы вчера здорово меня поддержали.
После прогулки он зашёл с нами в универсальный магазинчик при отеле и со смехом сказал Акико, что ни разу не видел ещё, как она покупает вещи. Впрочем, с женой он по магазинам тоже не ходил, подбирать готовую одежду Джеймсу Миддлуотеру не было ни необходимости, ни привычки.
Переодевшись туристами, мы снова вышли на воздух, без Джеймса, но по дорожкам текли ручейки, и далеко мы в этот раз не уходили. Когда мы вернулись с предобеденной прогулки, Акико включила телевизор и устроилась перед ним. Гостиничный телекомплекс показывал запись с Риверданс — темпераментными ирландскими танцами для гармонизации духа и тела, так решила моя любимая.
В номере потемнело. Она подошла к окну:
— Похолодало, всё застывает и снова падает снег. Укрывает под соснами, по склонам гор, все старые грехи. Он, как листы альбома, на которых можно снова писать, пока снег не растает.
Пока я был в тренажёрном зале, Акико исписала, исчеркала, испортила с обеих сторон и выбросила в урну в туалетной комнате всю бумагу, какую нашла в номере. У меня возникло ощущение, что она чего-то ждёт, но мне об этом не расскажет, и я не решался спрашивать.
Но она сказала сама, что пыталась написать необходимое письмо, а вместо него написала стихи на русском языке и, пока у неё не получилось, была, словно в лихорадке, и не могла успокоиться несколько часов. Меня не было в номере три часа. Её стихи остались для меня неприкосновенной тайной. Письмо она могла продиктовать своей Джоди, но не стала. Почему?
На следующее утро мне почудилось спросонок, что я проспал всё на свете. Акико давно встала, и в номере её не было. Я заглянул в окно. Казалось, затяжные снегопады снова отрезали нас от всего остального мира и от горы Асахи, разумеется. Оделся и тоже вышел, осматривая холлы и интерьеры, воспроизводящие интересное японцам швейцарское шале. Мне показалось, что Акико должна быть на первом этаже гостиницы, в каминном зале, стены которого украшали почему-то европейские эстампы в металлических тонких обрамлениях и кашпо с висящими из них зеленолистыми плетями аспарагусов. Наконец-то, я разглядел хотя бы это.
Ещё на лестнице я слышу, как потрескивают полутораметровые поленья в огромном камине, огонь никак не разгорается, потому что сверху давит тёмное небо с плотными многоснежными тучами. Снег за окнами всё валит и валит. На первом этаже гостиницы в полутёмном каминном зале горят лишь несколько лампочек при входе. На душе становится ещё сумрачнее оттого, что в зале лениво перебирает клавиши музыкального синтезатора «Хайтачи» давешний композитор-китаец с Тайваня. Не понять, какую мелодию подбирает он и, не завершив, обрывает печальные звуки. Склоняется в задумчивости над инструментом, вновь переключает тумблеры, подбирая звучания различных инструментов, и слышатся то лёгкие прикосновения к струнам сямисэна, то протяжные вздохи японской бамбуковой флейты сякухати. Вот он взъерошил черноволосую шевелюру, поднял голову и с каким-то странным и неожиданным удивлением, которое я ощутил ясно, повернул лицо к окну, как если бы ждал чего-то для себя отсюда, от окна с невидимой из-за снегопада, но ощутимой горой Асахи.
И я перевёл мой взгляд в том же направлении. У панорамного окна словно закаменела в глубокой грусти моя любимая. Она стоит спиной к каминному залу, и я так и не вошёл в зал из коридора, и остановился у стены, и не решился приблизиться. Мне показалось, что если я сделаю ещё хотя бы шаг, то совершу величайшее кощунство. Я почти вжался в стену и только смотрел и смотрел во все глаза, как если бы хотел запомнить эту неожиданную и печальную до пронзительности сцену на всю жизнь. «Я тебя никогда не забуду, я тебя никогда не увижу...» Всё та же, любимая ею, рок-опера «Юнона» и «Авось!» припомнилась мне.
На Акико белый гладкий свитер, тёмно-синие, как МиГ, брюки от лыжного костюма. Спинку она держала не менее прямо, чем виденная мной некогда Женни Маркс. Фоном за её тонкой фигурой пасмурно-сиреневое небо, покрытые снегом и влажные голые ветки, с которых то и дело обваливаются протяжённые снежные поленья. Волосы Акико свила сегодня в подобие струи водопада, перебросила на грудь и укрыла под своеобразной пеленой руки. Я ведь могу рассматривать Акико со всех сторон и заглядывать ей в лицо, не трогаясь с места.
На нижние ресницы её правого глаза медленно покатилась мельчайшая слезинка. И снова за окном с очередной ветки свалилась протяжённая снежная оболочка.
Как будто тончайшие звоны колокольчиков, в которые звонят эльфы на заре на росном лугу, родились неизвестно где, и неведомо откуда поплыли по пространству зала.
Композитор склонился над инструментом и легко прикасается к клавишам. Мелодия на этот раз получилась у него совершенно определённая, нежная и по-восточному очень печальная, трогающая и проникающая и в сердце, и в самую душу. Он проиграл как будто вступление и поднял голову к Акико. Зазвучали переливы очень знакомого, родного голоса...
Продолжая стоять лицом к окну, негромко запела Акико. Она запела по-русски:
Капля росы,
Как мне жаль,
Что на заре травинку гложешь.
Лучше с ресниц смой печаль,
Хоть не слеза ты — и всё же...
Она умолкла, а печальная восточная мелодия всё продолжала звучать. Я прикрыл глаза, потому что у меня защемило в сердце и тоже захотелось заплакать оттого, что я не понимал причины неожиданной грусти моей любимой. А ещё я не знал, по уговору они с композитором музицируют в каминном зале или это получилось спонтанно.
— На каком языке вы пели, уважаемая прекрасная незнакомка? — Китайский композитор довёл мелодию до конца, опустил руки на колени и выпрямился. Вопрос он задал по-английски.
— На русском, — не оборачиваясь, тихо ответила Акико.
— Это стихи? Ваши стихи?
— Это пятистрочная танка из тридцати одного слога. Она русская. У меня получилась русская танка.
— О чём ваши стихи?
Акико страдальчески закрыла глаза, замотала головой и с трудом выговорила:
— Извините… Спасибо вам за мелодию, в которой я так нуждалась, и вы это поняли.
— Эту музыку, взяв за основу древнюю китайскую мелодию, написал сын великого российского композитора Алексея Рыбникова Андрей к фильму-сказке «Волшебный портрет», это песня Сяо-Цин. Вы хотели услышать именно её, и я интуитивно понял это ещё вчера, когда вас увидел. Но сумел подобрать только сегодня и рад вам помочь.
В эту ночь Акико была со мной то удивительно нежной, то набрасывалась, как голодная тигрица, ненасытно, со стоном, требуя всё новых и новых ласк и удовлетворений.
Мы позавтракали вдвоём, ощущая себя во власти утомления. Миддлуотер улетел ещё ночью. В номере Акико обняла меня, потом неожиданно отстранилась и твёрдо проговорила:
— Я должна оставить тебя, Борис. Я уезжаю. Ты ко мне не приедешь, прошу тебя не перечить. Ты не сможешь полноценно жить здесь. Тебе предстоит научиться жить в своей стране, построить жизнь на Родине. Я не могу этого дать. И, когда ты сумеешь стать…
— Почему, Акико?
— Потому, что теперь это касается лично меня. Того, что предстоит сделать мне самой. Помочь в этом ты не сумеешь. Прошу тебя, не надо слов и долгого прощания. Я не прощаюсь и говорю только: прости меня. Больше ничего…
И она приложила палец к моим губам:
— Отвернись, Борис, и не смотри мне в спину. Мне надо уйти.
3
На семи ветрах. Раздумья возле Храма Любви
В оставшиеся дни разрешённого пребывания в стране Восходящего Солнца мне пришлось снова побывать в Токио, уладить всё, связанное с увольнением из военно-воздушного корпуса сил ООН и получить причитающийся расчёт. В общей сложности, вместе с деньгами, теми, заработанными на бирже ещё у Акико, у меня образовалась сумма в полмиллиона с хвостиком долларов. Мне очень помогли сопровождающие, без которых я ни с чем не справился бы. Они и напомнили купить японские сувениры и выбрали их для меня. Полное безразличие к происходящему не покидало меня, поскольку каждый взгляд на узкие, сверх всякой меры переполненные людьми, токийские улицы, в сутолоку в бесчисленных коридорах официальных учреждений, заставлял отыскивать на минуту отошедшую от меня по какой-то причине Акико, как было всего лишь этим летом. Военная косточка, живая внутри, заставила меня созвониться с Москвой и заказать форму с подполковничьими звёздами на погонах. В кадровую службу Вооружённых Сил я не могу явиться в штатском, а старой формы у меня давно нет. Значки, планки и сами награды всегда при мне.
В Москву я улетал из токийского международного аэропорта Нарита экономическим рейсом с промежуточной посадкой в пакистанском Карачи. Но посадили нас неожиданно в Улан-Баторе, и Монголия вновь напомнила мне о моей любимой.
Мы с Хэйитиро наколобродили и сильно нашкодили на относительно небольших высотах над Азией. Нарушили и сместили временные потоки, испортили погоду и привязали к земле множество воздушных судов. Пусть нас простят великодушно все, кому мы в чём-то помешали в связи с неагрессивной международной борьбой с агрессивным международным терроризмом.
Я сказал в аэропорту таксисту, что мне надо к русским. Не запомнил название российской организации, то ли это было консульство, то ли государственный комитет по экономическим связям, то ли что-то ещё, но отфиксировал, что там меня приветливо встретили, напоили хорошим чаем, профессионально помогли с гостиницей и в покупке билета на скорый поезд Пекин-Москва, но только на завтра. Так у меня образовалось свободное время побродить по столице Монголии.
Понемногу я отвлёкся от печальных дум и хотя бы чуть-чуть стал видеть обстановку, внутри которой перемещали меня непредсказуемо выбирающие направление ноги. Помню, что был на главной площади города, помню там могучее белое здание, похожее на плоское лицо монгольского бахадура в надвинутом до бровей золотом шлеме. Зачем-то решил проехаться на троллейбусе, но не знаю, где вышел. Мне было всё равно, куда идти.
Если бы я правильно выбрал путь движения, и мне хватило сил, через месяц или два я добрёл бы до пустыни Гоби и авиабазы ООН к безупречному служаке Бен Мордехаю, доброй Зиминой и интеллигентным медикам, питомцам парижской Сорбонны, супругам Кокорин. Только что сказать им об уходе Акико? Огорчить тоже?
Какой-то русский водитель стоявшей у чего-то автофуры по доброй воле и от хорошего настроения подсказал мне, что поблизости памятник Георгию Константиновичу Жукову, а в отдалении интересный старинный Храм Любви с множеством интересных скульптур, слившихся в различных классических позах в любовных объятиях. Я побрёл к Храму, не уверен, что к рекомендованному, не заинтересовавшись памятником, и нашёптывал по-русски чьё-то древнее японское стихотворение, памятное по хоккайдскому дому Акико:
Любила ль, нет ли
она меня, — не знаю...
Только образ
её, в повязке драгоценной,
всё время предо мною...
Вдоль просторных столичных улиц разгуливали сильные ветры с различных направлений, отовсюду несли с собой холодную степную пыль. Я вспоминал, как непривычно смотрелась Акико в невесть где добытой газовой косынке, становящейся в воспоминаниях тоже драгоценной для меня. Я не понимал, зачем ей нужно было столько времени уделять мне, заботиться, ласкать и принимать мои ласки, чтобы потом беспричинно взять и всё единым взмахом, как-то по-самурайски, разрубить, даже без боевой ярости, но обдуманно. Я понимал, что и в мыслях избегаю такого словосочетания, как «восточная дикость», потому что не мог допустить, чтобы на образ Акико пала хотя бы тень этих слов. У меня слезились от злого ветра глаза, и я вытирал их рукой, потому что носового платка в штатскую одежду мне почему-то не положили, или я его незаметно потерял, а купить не додумался ни в Японии, ни здесь.
По-европейски одетые горожане прикрывали лица марлевыми повязками, и казалось, что все они провинциально бесцеремонно смотрят на меня с осуждением, как на деревенщину, не знающую бытовых норм. Или на единственного пьяного. Это ощущение врезалось в память, потому что до приезда в Улан-Батор мне и в голову не приходило, что монголы, как провинциалы на отшибе европейской цивилизации, более дисциплинированны и культурны, чем многие в моей стране, включая меня, грешного. Даже некоторые из монголов в национальных синих дэли, похожих на халаты, возможно, степняки, тоже пользовались повязками, но эти не проявляли ко мне ни любопытства, ни интереса. Мне помнятся ещё донёсшиеся то ли из окон общежития с рабочим контингентом из России, то ли из школы бальных танцев, если такая в Улан-Баторе есть, звуки старого вальса «На сопках Маньчжурии»:
Плачет, плачет мать-старушка,
Плачет молодая жена.
Плачут все, как один человек,
Злой рок и судьбу кляня…
Я бродил по дорожкам на территории Храма и, наверное, монастыря при нём. Бесцельно и смутно скользил мой взгляд по двум каменным львам у входа, развеваемым ветрами голубым лентам, изогнутым кровлям и расцвеченным стенам разнообразных внутренних построек, непредсказуемо диковинным очертаниям каких-то вычурных гигантских каменных ступ с прахом после сожжения почивших святых или содержащих привозные реликвии, бронзовых молитвенных барабанов хурдэ, прокручивание которых равнозначно прочтению молитв и гарантирует прощение соответствующих грехов. Запомнил огромную позолоченную статую, наверное, Майтрейи внутри специально выстроенного молитвенного павильона, да простится Буддой моя безграмотность и в реликвиях, и в буддизме, и его ответвлениях и школах, и без конца прокручивал в сумеречной голове одну из последних фраз, слышанных от Акико:
— Я не могу этого дать.
Что она имела в виду? Разве я что-то у неё просил? Что именно касается лично её, в чём я не смог бы ей помочь? Вспоминал неоднократно слышанные от неё слова: «Мы чувствуем человека. Мы принимаем за своего такого, чьи ритмы резонируют, попадая в унисон с нашими собственными». Я — что, ей чужой? Я в какой-то не такой стране жил?! Она — не такая, как другие? Если не понял её сам, из каких источников, книг, газет и фильмов смог бы о ней узнать, чтобы объяснить себе её неожиданное решение об уходе? Если она всё ещё считает меня неполноценным, нуждающимся в её помощи, то отказала в ней, потому что не может «этого дать»? Чего — дать?
Я невольно улыбнулся, впервые после ухода Акико, припомнив премудрые поучения Павла Михайловича Башлыкова в один из моих приездов в Москву на сессию в академии, но уже не помню, по какому поводу: «Ты рассуждай логически, в соответствии с законом тождества — первым законом логики. Принимай во внимание второй — закон противоречия. Поступай же в соответствии с законом исключенного третьего: что — да, а чего нет и быть не может. Пример. Душа твоя может либо достичь, либо не достичь рая. Одновременно там и не там она пребывать не может. Но запомни: закон третий неприменим к мирам иной природы. В иных мирах что угодно и кто угодно может естественным образом пребывать и там, и не там, и где угодно. Быть вместе тем и не тем, как у Льюиса Кэрролла с Алисой в стране чудес».
У Храма Любви, если это был он, с его явственно ощутимой высокой энергетикой при мне имеется полный научный комплект законов логики, я нахожусь не в раю, не в нирване, а в нашем мире. Рассуждаю, первое: я и Акико тождественны, мы любим друг друга. Принимаю во внимание второе, что мы с ней оба хороши и противоречивы. И я совершенно исключу то, третье, что мы расстались навсегда.
Я должен стать достойным её любви и доверия. И пусть мне помогут вечная любовь к нам Бога, все Силы Небесные, все видимые и невидимые боги и все святые всех времён и народов. Да будет так!
Где-то, уже снова в городе, я настолько заставил себя успокоиться, после посещения Храма Любви, что додумался в магазине русской книги купить себе в долгую даже на скором поезде дорогу исторический роман интересного пермского писателя Алексея Иванова «Золото бунта, или Вниз по реке теснин». Мне пришло в проясняющуюся постепенно в Улан-Баторе голову в поездке отключиться от всего и сосредоточиться только на чтении. Каково было моё изумление, когда в двухместном купе спального вагона, открыв её, я увидел, что издана книга в Санкт-Петербурге в 2012 году, то есть через два года! Поскольку сейчас заканчивался октябрь только ещё 2010 года!
Нечего сказать, добротно, славненько полетали мы с Хэйитиро на отцовском МиГе! Ну и последствия. Это же надо, так смешать времена над огромным континентом, что локальные возмущения времени докатились и до Улан-Батора…