XII. ПОВЕШЕННЫЙ.
Ловушка. Жертва. Апатия.
– Ты меня вообще слушаешь?
– А ты меня?
Герман пристально, въедливо глядел на Любашу. Они встречались почти полтора года и, вроде как, даже любили друг друга, но иногда разговаривали на разных языках. Она была творческой, воздушной, могла часами рассуждать о философии Канта, а Гера ничего в этом не понимал. Поэтому просто слушал, кивая, пока она тратила свою нескончаемую энергию на разговоры.
Вот и сейчас, Любаша увлеченно трещала про институт и очередной показ в учебном театре, кажется, даже предлагала прийти. А Герман сидел, бездумно уставившись в одну точку. Обычно он старался хотя бы вникать в ее слова, но сейчас все речи Любы пролетали мимо его ушей.
– В смысле? – удивленно переспросила Люба. – Ты ничего не говорил.
– Я отца похоронил две недели назад. Правда думаешь, что мне хочется слушать о спектаклях?
Ее брови недоуменно нахмурились, видать, Люба и вовсе забыла о трагедии в его семье. Такая странная у них была любовь – вроде вместе, а вроде и каждый сам по себе.
От ее рассказов тошнило. В них сквозило сплошное равнодушие, нисколько не желание отвлечь его от происходящего, не уверение в том, что жизнь продолжается. Будто Люба стремилась показать, что ей наплевать на случившееся – мир вокруг Геры не вертелся, и разговоры она вела только о самой себе. Герман не препятствовал, только снисходительно молчал.
Герман вспоминал мельком, какой Люба была раньше: она казалась ему нежной и одухотворенной, притягивала своей иноземностью. Но сейчас это не шло на пользу их отношениям – она, все такая же оторванная от мира, совсем не умела сочувствовать, и все положительные качества померкли на равнодушном фоне. Сейчас Герман видел в ней разве что пластиковую пустышку с безынтересным ему набором функций.
Между ними повисла тишина, и Герман не знал, как ее разбавить. И не был уверен в том, что ему хотелось стирать шероховатости в надоевшем разговоре. Внутри него осело горькое разочарование, особенно от ощущения, что Любаше совсем безразлично его горе.
Такие мысли заставили болезненно съежиться на потрепанном, пропахшем затхлостью диване. Отвращение, испытываемое к Любе, не давало ему толком на нее посмотреть, но Гера все равно заставил себя. На ее красивом лице застыло обиженное недоумение от прерванной беседы.
– Люди умирают, Герочка. Так бывает, – небрежно отмахнулась она.
– Не называй меня Герочкой! – рявкнул он, чуть ли не взвившись на диване от негодования, и резко развернулся к Любе. – У тебя совесть есть? Мы о моем отце говорим, а не о незнакомом человеке!
В глазах ее читалось раздражение, и Герман мог поклясться, что Люба вот-вот начнет плеваться ядом. Ему и самому хотелось плюнуть в нее, только по-настоящему, и попасть прямо в ее наглые глаза. Слюна мерно скатилась по горлу, и Герман отвернулся.
Любовь между ними таяла – несколько минут назад Любашка трепетно к нему жалась, а теперь оттолкнула руку Германа.
Гера тоже отстранился. Он поднялся с дивана, раздраженно фыркнув, а в глазах горела опасная отметка: «не приближайся!». Любаша и не планировала – она сидела все также на старом диване, поджав под себя ноги.
– Послушай, ты сто лет не спрашивал о моих делах, не интересовался моими спектаклями, – перешла в наступление Любаша. – Ты вообще ко мне охладел?
– Я спать не успевал, не то чтобы спрашивать, какой очередной спектакль ты играешь. А ты, Люба? Ты хоть раз позвонила за все это время? Может быть, пришла на поминки, чтобы мне помочь? А может, хоть раз помогла утихомирить мать?!
Ярость затмевала сознание, точка невозврата осталась позади: Герман уже при всем желании не смог бы остановиться.
– Я тебе говорила, что у меня важные показы!
– Важные показы у провинциальной актрисульки, которая мнит себя примой? Овца ты из погорелого театра. Нам дальше не по пути! – выплюнул Герман ей прямо в лицо, больше не выбирая слова.
Гера вышел из гостиной. Иногда у Любаши он оставался на ночь, и поэтому некоторые его вещи еще лежали в старых шкафах-купе. Герман собирался забрать даже ненужную зубную щетку, чтобы эта квартира больше не помнила его присутствия.
Мельком взглянув на рюкзак, валяющийся у двери, он усмехнулся – как чувствовал. Обычно Герман приходил налегке, с небольшой сумкой или вовсе только с телефоном в кармане. Рюкзак он взял с собой случайно, но тот очень пригодился для всего накопленного за год барахла.
Люба наблюдала за происходящим насупившись. Ее тяжелый взгляд провожал его из комнаты в ванную, а пухлые, кукольные губы оскорбленно поджались. Но Герман, словно в отместку, не желал считаться с ее чувствами.
– Ты всегда был невыносимым, – протянула она, наблюдая, как синяя зубная щетка Colgate исчезла в недрах рюкзака. – И целовался так себе. Твой брат хотя бы делал это не так настойчиво.
– Что ты сказала?
Герман дернулся и замер. Желание уходить пропало. Рюкзак выпал из ослабевших рук и шмякнулся с глухим стуком на пол.
– Я сказала, Женя целовался не так настойчиво, как ты, Герман. Уходи! – решительно сказала Люба, подтолкнув его к выходу. – Давай, ты же собирался. Проваливай.
Люба была совсем чужой, Герман смотрел на нее и не узнавал в этом холодном взгляде некогда любимую девушку. Воспоминания начинали душить – запах клюквенного шампуня доносился из ванной, а по коридору разливался аромат сладких духов, подаренных Любе самим Германом. Раньше он любил в этой квартире каждую деталь: цветастые занавески, старый диван, обои в тонкую полосочку. А теперь даже мебель отдавала серыми тонами.
Герману показалось, что его предала не только Люба, но и эта тесная двушка в панельном доме.
Любашу захотелось ударить. Пальцы сами собой сжались в кулак, и Герман осознал: если она скажет еще хоть слово, он разобьет ей лицо. Отец всегда говорил: женщин бить нельзя. Но сейчас некогда близкую сердцу Любашку хотелось расплющить по стенке, чтобы она замолчала, чтобы почувствовала клокочущую внутри него боль.
– Увижу еще раз – пожалеешь, – отрезал Герман, все-таки сдержавшись. – Иди к черту, Любаша.
Он оглушительно хлопнул входной дверью, и Люба навсегда осталась позади. Из окна подъезда открывался тоскливый вид на слякотную, грязную улицу, и Герман не выдержал. Закурил. Пришлось, правда, приоткрыть форточку, чтобы ментоловый кент выветривался из подъезда быстрее.
Герман нервно курил, затягиваясь впопыхах, как подросток. Ему казалось, что вот-вот из-за двери одной из квартир выглянет нелюбимая первая учительница и выскажет ему все.
Она, конечно, не выглянула, но зато какая-то тетка в подъезд все-таки зашла.
– Здесь нельзя курить! – взвизгнула она. – Для кого таблички висят?! Весь подъезд провонял!
– Ну так проветри! – рявкнул в ответ Герман, быстро закинув рюкзак на плечо, в последний раз показательно затянувшись и затушив бычок сигареты прямо о подоконник. – Заткнись!
Он так и не понял, крикнул он последнее слово оскорбленной тетке или Любаше, которая точно его уже не могла услышать.
В наушниках, пока Герман брел к остановке, орала Ария. Зима стояла ледяная, у Германа почти мгновенно замерзли руки, и застыла грудь под тонким свитером, но он и не подумал натянуть перчатки и застегнуться. Он летел к автобусной остановке, не зная, кого сейчас ненавидит больше – Женю или Любашу.
В голове не укладывалось: Женя целовался с Любой! Происходящее казалось ему нереальным. Он предполагал, что Любашка могла солгать, но почему-то не воспринимал эту мысль всерьез. Такое сложно выдумать, да и эмоции от услышанного брали верх. По приходу домой Герман мечтал услышать от Жени, что все это – ложь.
Морозный воздух отрезвлял, но не настолько, чтобы он мог успокоиться. Герман иногда переходил на бег, но быстро выдыхался. Он сел на холодную лавку на остановке, и взгляд его уткнулся в заснеженную тротуарную дорожку.
Он сидел долго. Холод отошел на дальний план – заиндевевшие кисти рук Герман сунул в карманы куртки, но отогревались они медленно. Мимо него проходили люди, проезжали автобусы, сигналили друг другу водители автомобилей.
Нужно было идти домой, он не мог оставлять мать надолго на попечении сестры.
Подъезд встретил его зелеными стенами, на одну из которых в пролете между вторым и третьим этажами кто-то плюнул. Герман ненавидел возвращаться домой мимо разрисованных вандалами стен. Нецензурная брань на них перетекала в граффити, а граффити – в «Аня – коза». Герман никакую Аню не знал, но ему было ее заведомо жаль. Хотелось бы завтра подписать «Женя – козел».
Открывая дверь квартиры, он продолжал надеяться, что Жени нет дома, однако ботинки брата стояли у самой двери. Свои Герман аккуратно поставил на полку и зло пнул обувь близнеца.
– Сапоги свои убирать не пробовал?! – рявкнул Герман из коридора, глядя, как его точная копия тенью выползала из-за двери.
Женя был бледным, таким же, как сам Герман. Он смотрел на него прохладным взглядом, и даже его дыхание Германа раздражало. Близнец тут же поспешил ботинки убрать, пытаясь лишний раз не провоцировать конфликту.
Герману теперь и смотреть на брата было противно, не то что говорить с ним. Хотелось уколоть его побольнее, сказать что-нибудь такое, что заденет Женю за живое. Но не понимал – что.
– Хочешь померить мои старые кроссовки? – внезапно сорвалось с губ Германа. – Доносишь, как и мою девушку.
Женя непонимающе крякнул, попятившись назад. Ощущения его не обманывали – на их квартиру действительно надвигалось маленькое стихийное бедствие. В прихожей от напряжения даже лампочка начала мигать, а внезапно раздавшийся надрывный плач матери только усилил накал.
– Ты все не так понял, – тихо сказал Женя.
– А что я должен был понять? – ядовито спросил Герман, сощурив глаза и впившись в брата взглядом. – Что я, по-твоему, должен был понять?
Женя попятился назад, но Герман его цеплял, словно магнитом, не позволяя сбежать от неприятного разговора. И брат покорно стоял, пытаясь слиться с глянцевым потертым шкафом.
Германа не раз удивляла способность близнеца становиться хамелеоном: везде, где надо, тот подстраивался, умело лавировал между обстоятельствами и двигался по пути наименьшего сопротивления. Женя ловко мимикрировал под нужного ему человека – Германа или любого другого, чтобы его считали своим.
– Она просто нас спутала, – испуганно шепнул Женя. – Неловко вышло, Гера, я хотел тебе сказать.
– Но не сказал, – иронично хмыкнул Герман.
– Не сказал, потому что заведомо знал реакцию. Ты же не способен никого адекватно выслушать.
– То есть, целовался с Любашей ты, а я виноват в том, что не стал бы тебя слушать?! – взревел Герман.
Женька испуганно пятился в комнату, но это было бесполезно: гнев брата достал бы его и там. Герман совсем разъярился, он плотно сжал челюсть и кулаки, еле сдерживаясь.
Дыхание близнеца утяжелилось от накатившего страха, а Гера почти занес кулак для удара. Почти.
– Да нет же! – воскликнул Женя, очутившись в их общей комнате и присев на свою кровать. – Я не то имел в виду. Только хотел сказать, что Любаша бежала к тебе, но наткнулась на меня и просто перепутала. Я ее сразу оттолкнул, ну почему ты мне не веришь?!
– Потому что ты лжешь!
Герман обычно брата защищал. Они цеплялись дома, как дворовой пес и домашний котик с бантом на шее, но при незнакомых людях Герман за него всегда вступался. Женю иногда обижали в школе, Германа – не смели.
А теперь Женя нуждался в защите от собственного брата.
Занесенный кулак все-таки врезался в Женькины губы в жестком ударе. Герман зажмурился, отдернув руку, отвернулся, не желая глядеть на брата. Когда все-таки посмотрел, Женька уже повалился на кровать. Пальцы его прижались к разбитому рту, и между тонкими фалангами сочилась кровь.
– Ты везде видишь ложь! Видишь вокруг себя только врагов, Герман! – рявкнул Женя, внезапно обретя голос и стирая кровь.
– Потому что только они меня и окружают! – рявкнул Герман, пытаясь перекричать надрывный плач матери из соседней комнаты. – Маман, которая называет меня твоим именем! Брат, который целуется с моей девушкой! Ты живешь в стеклянном куполе, Женя, который вокруг тебя старательно строили! Ты никогда не видел настоящей жизни, даже с матерью не хочешь мне помогать, хотя любит и ждет она тебя!
Женя перевел дыхание, вытирая кровь с пальцев о простыню. Взгляд его стал грустным и растерянным одновременно.
– Не кричи. Я знаю, что ты не такой. Всегда ведь меня защищал, всегда заступался. Даже перед родителями выгораживал иногда. Ну, Гер.
– Закрой рот, – невозмутимо отозвался Герман.
Он уже выдохся, потратив энергию на удар, и теперь смотрел на брата больше устало, нежели зло.
– Гера, успокойся, – примирительно попросил Женя. – Слишком много всего свалилось на нас. Я знаю, что ты бросил институт. Знаю, что пошел работать. Вот зря думаешь, что мы не благодарны за все. Но стоит выдохнуть и остановиться. Понимаешь?
Женя бегло взглянул на брата. Герман молчал, позволяя тому продолжить.
– Тебе надо притормозить. Даже в авиакатастрофе пытаешься найти виноватых. Это стечение обстоятельств.
– По стечению обстоятельств, Женя, самолеты не падают. Всегда есть чья-то вина, ясно? Даже если это авиакомпания, допустившая к рейсу неисправное судно, или экипаж! Я должен знать правду. Ничего не хочу слышать о несчастном случае! – заявил Герман, а потом хитро улыбнулся. – Кстати, ты обещал мне помочь. Давай, самое время реабилитироваться.
– И чем я могу тебе помочь? – без энтузиазма спросил Женя.
Герман присел рядом с ним на кровать, спиной оперевшись на холодную стену. Женя постоянно слизывал выступающие на разбитой губе капли крови. На лице Германа заиграла удовлетворенная усмешка.
– Как начинающий журналист, ты можешь провести свое расследование, – вкрадчиво начал Герман. – Или я могу сделать это под твоим именем. Физиономии-то у нас одинаковые.
Женя растерялся.
– Герман, не думаю, что это хорошая идея…
– Нет, это великолепная идея! – перебил Герман, едва сдержав вновь накатившее раздражение.
– Ладно, – покорно кивнул Женя, решив не обострять.
– Поехали завтра в аэропорт! Попытаемся что-нибудь выяснить у представителей авиакомпании, – воодушевленно заявил Герман. – И, может быть, я прощу тебя за Любашу.