Терпение Мэри иссякло раньше, чем любовь тётки, но все же позже, чем обязательства государства. Уже почти пять месяцев тётка официально не была опекуном, но Мэри продолжала жить в её доме. Постоянно находились причины: надо было заняться ремонтом старого дома, принадлежавшего родителям Мэри, надо было заключать по новой договора с поставщиками газа, воды и электричества, а потом и Рождество подоспело – семейный же праздник, а «ты по-прежнему семья». Сопротивляться доводам тетки было сложно.
И ведь действительно, тётка её любила, заботилась не ради пособия, а потому что Мэри – часть её большой семьи, но тут, в Нортгемптоне, все было временным. Временная семья, временный дом, временная работа, временные друзья, временный па... Да нет, Джек был не временным, Мэри хотелось, чтобы он был раз и навсегда, хоть тётка и кривилась при виде его.
Нортгемптон был временным прибежищем, спасшим её от ужаса потери семьи, но она всегда помнила, что её дом, настоящий дом, в Лондоне. И он ждет её, он зовет её, только там можно будет выдохнуть и сказать спустя пять лет после начала неудачной поездки на горнолыжный курорт Гленко: «Ну вот я и дома!» Мэри хотела, чтобы эта прокля́тая, ненавистная поездка в Гленко наконец-то завершилась, хоть и так поздно.
Долгих пять лет дороги домой. Тётка твердила, что на этом фоне полгода – ерунда, но она не понимала: Мэри ужасно хочет домой. Несмотря на барахливший таймер отопления, несмотря на требующие замены краны, несмотря на дорогущее зимой отопление. Домой. Просто домой. Иногда тоска по дому была такой необоримой, что Мэри в темноте своей временной спальни, слушая, как затихает засыпающий дом, кусала зубами угол подушки, чтобы не выть от боли, как волк.
В последний адвент, чувствуя себя дикой предательницей и пригретой на груди змеёй, Мэри собрала свои вещи, сколько влезло в рюкзак, написала тётке записку, чтобы та, когда вернется из церкви, не потеряла Мэри, распечатала билет на электричку и... Рванула домой. Главное, не думать, не бояться, не отвлекаться, а двигаться к цели. И эта цель – дом. Он звал её. Он ждал её. Он жил в её сердце. Там все станет, как прежде.
Электричка, потом метро, потом автобус, потом пешком через парк и дом... Все было тщательно спланировано, и, естественно, полетело вверх тормашками. Сперва испортилась погода: поднялся сильный ветер, принесший с собой снежную бурю. Мэри, хоть и оделась тепло: в свитер, теплые штаны и куртку, – все равно продрогла до костей, превращаясь в облепленную снегом сосульку на перроне в Нортгемптоне. Электричка опаздывала, метро... Нет, к нему почти не было претензий, не считая того, что пришлось долго стоять в очереди, чтобы попасть в вожделенный вагон. А вот автобусы не ходили. Метель, снег, все офисы и магазины закрылись раньше, а кто-то и не открылся вовсе. Общественный транспорт прочно встал в заносах и пробках, такси не поймать и не дождаться. Снежный коллапс, на санках и то быстрее было бы. Происходящему радовались только дети, высыпавшие на улицу с ледянками – в школах отменили занятия.
Дорогу от станции метро до дома Мэри помнила смутно – мама всегда шутила, что она вся в отца, страдавшего топографической дезориентацией. Мэри почти не удивилась, когда её попытка срезать через вроде бы знакомую улочку привела к тому, что дорогу обратно она уже искала с помощью уставшего, заледеневшего и тщетно пытавшегося разобраться с очередной дорожной пробкой констебля. Хвала небесам, королеве и мэру – в Лондоне констебли обязаны помогать искать нужный адрес заблудившимся.
До дома Мэри уже доползла в темноте, мечтая об одном – о тепле. И покое. И еде, за которой еще нужно топать в ближайший, наверняка, пустой из-за отсутствия привоза магазин. Она оглянулась назад, вдоль слабоосвещенной уличными фонарями улицы туда, где за очередным поворотом прятался магазин, и подумала, что сэндвичей, захваченных из дома тётки, булочек и упаковки с сосисками ей вполне хватит для жизни. А есть еще пакетики с чаем и банка кофе. И упаковка сливок. А без молока вполне можно прожить, кто сейчас пьет чай с молоком?
«В магазин можно и утром пойти», – утешила она сама себя и повернулась в сторону дома, еле проглядывающего за зарослями вишни. Дом был старый, двухэтажный, сложенный из красного кирпича, с узкими, красивыми окнами, сейчас темными и давно не мытыми.
Мэри тяжело сглотнула. Как-то дом из воспоминаний не походил на тот, что ждал её в конце улицы. Не горел свет над крыльцом. Пустые окна слепо смотрели на улицу и саму Мэри. Тихо на ветру скрипели ветви разросшихся вишневых деревьев. Ни единой живой души в доме. Холодный, пустой, как раковина, из которой жемчужину давно извлекли. Хрупкий и пугающий – особенно на фоне соседских домов, где, перемигиваясь, горели рождественские гирлянды и сверкали красиво украшенные ели. Её в доме никто не ждал. Никто не встретит и не обнимет, там только холод и темнота. Мэри поежилась – пугающей когтистой лапой по спине пронесся холодок. И тут мысль про магазин, яркий и освещенный, с покупателями и уставшими, но улыбчивыми продавцами, показалась Мэри очень заманчивой. Она даже оглянулась назад, на перекресток... И заставила себя пойти домой. Через страх и глупое, детское «не хочу».
Дом темной громадой вставал на пути Мэри, а ноги все тяжелели и тяжелели, хотя до дома оставалось всего ничего. Ей казалось, что домой надо бежать стремглав, но на сердце сгустились тучи – она впервые возвращалась в совершенно пустой дом, и, как оно там будет, пугало её. А ведь утром она летела из дома тётки как на крыльях. Кто бы мог подумать, что на последних ярдах она струсит.
Все ближайшие деревья вокруг были облеплены воронами. Они сидели, нахохлившись, на ветвях, и, казалось, следили за Мэри своими пустыми глазами-бусинами. Стоило сделать шаг в сторону дома, как вся стая с громким хлопаньем крыльев взметнулась вверх, кружа над Мэри в полной тишине. Только этого не хватало!
Пришлось себя уговаривать сделать хоть один шаг – заложив три круга «почета» над Мэри, стая улетела прочь:
– Ну же, трусиха, давай... – Мэри закусила губу и пошла по неосвещенной, гравийной, заросшей по краям одичавшими розами дорожке. Только лед хрустел у Мэри под ногами, неожиданно и громко. Розы шипами цеплялись за джинсы, не пуская домой – словно отговаривали её или предупреждали. Сердце Мэри и так стучало, как сумасшедшее, а когда наперерез ей из кустов, пугая до одури, выпрыгнула пара огромных, серых существ со сверкающими в темноте глазами, оно попыталось вырваться из груди. Мэри выдала слабый писк – она любила природу, и все детство выпрашивала у родителей то кошку, то собаку, то хорька, то енота, но не любила, когда эта природа напрыгивала на неё из кустов. Родители именно этим и обосновывали свой отказ, а еще вспоминали бешенство, стригущий лишай и прочие «прелести», переносимые этой самой природой. Существа остановились перед ней, блокируя проход, и в унисон принялись орать – истошно, долго, словно на что-то жалуясь или рассказывая.
«Мейн-куны!» – с облегчением опознала их Мэри, сперва приняв за собак. Впрочем, эти «еноты» от собак по размерам недалеко ушли.
А кошки все пели и пели, пытаясь что-то донести до неё.
Мэри выдохнула, еле взяв свой голос под контроль:
– Напугали же вы меня, чертяки... Ну-ка, брысь с дороги! – Она махнула на них рукой, прогоняя с дорожки, хоть сердце и ухало в груди от страха.
«Брысь» не помогло, а на глаза не попадалось ничего более увесистого и существенного, хоть Мэри и искала – если только ветку вишни сломать? Кошки продолжали напевать, медленно переступая лапами в её сторону.
Мэри вновь повторила свою угрозу:
– Брысь, я кому сказала, а то... – Что «то» – она придумать не смогла, но кошки впечатлились. Мейн-куны переглянулись, что-то мяукнули в последний раз и, как призраки, умчались прочь, только их и было видно.
– Фух, вот это встреча. И кто это из соседей завел себе таких? – бормотала Мэри себе под нос, нервно ища ключ от дома в карманах. Тот нашелся лишь со второй попытки, а попал в замочную скважину с третьей, умудрившись перед этим упасть на каменное, в пару ступенек крыльцо – все же кошки напугали Мэри, и так сильно перенервничавшую.
***
Она закрыла за собой дверь на засов, не доверяя замкам, привычно правой рукой нашарила выключатель, зажигая свет в небольшом холле. Мэри устало прислонилась к двери спиной, прикрывая глаза, и еле выдавила в пустоту и тишину:
– Вот я и дома... Папа, мама, я вернулась... – Она всегда так раньше кричала на весь дом, возвращаясь с прогулки или со школы. Невольные слезы навернулись на глаза. Больше так кричать некому.
Она вернулась домой. Одна из всей семьи. Прошло пять лет, и поездка в Гленко наконец-то закончилась. Только дрожали ноги, и руки обвисли от слабости, и перед глазами все плыло. Мэри сползла по двери вниз, обнимая себя за колени, и, уткнувшись в них, принялась тихо, безнадежно плакать. Иногда достигнутая цель оказывается не тем, что хочется. Хотелось объятий, тепла и участия. Хотелось… В Нортгемптон – там дом всегда был полон людей, там было уютно, и там был Джек, которому можно было позвонить, и он бы примчался обнимать и утешать. А тут…
Одна в пустом, пыльном, холодном доме, освещенном ярким, белым, режущим глаза светом, чем-то напоминающим бестеневые лампы больницы. А уж по больницам в свое время Мэри много «попутешествовала». Авария не пощадила её родителей, искалечив и саму Мэри.
И вспомнилось, что отец предпочитал пользоваться другими лампочками – с приятным желтым светом. Это тётка или ремонтники вкрутили то, что им привычнее.
Дом казался убитым – пропала его душа, мягко освещавшая и согревавшая всю их жизнь. И что с этим делать восемнадцатилетняя, резко ставшая маленькой Мэри не знала. Хотя мысль о первой же утренней электричке она еще гнала прочь.
Слезы текли и текли из её глаз, но проплакаться ей не дали. Дверь под её спиной вздрогнула от могучего удара – словно кто-то со всей дури ударил ногой. Дрожь тяжелой, деревянной, прочной – отец в шутку говорил, что она и таран выдержит, – двери передалась Мэри – по позвоночнику, вглубь мышц, которые и так были, как желе, после встречи с мейн-кунами и в сердце.
Мэри вздрогнула.
Соседи так бы не поступили, да и вряд ли за праздничными хлопотами кто-то заметил её возвращение, так что Мэри, на миг замерев от испуга, как овечка, спешно принялась рыться в рюкзаке в поисках телефона. Слезы высохли как по мановению волшебной палочки.
– Только не будь разряжен, только не будь разряжен...
А дверь снова ухнула под её спиной, заставляя отползать в бок и еще быстрее искать телефон. Завязки и замки рюкзака, как на зло, мешались и не спешили открываться, решив не сдаваться без боя.
Бу-у-ум!
Бу-у-у-ум!
Дверь дрожала под ударами, но пока держалась. Телефон еле нашелся. И не включился. Он был слишком старый и плохо переносил холод.
– Да что же это такое... – Мэри подняла глаза вверх, утыкаясь в потолок – небеса её не услышали бы.
Дверь в очередной раз ухнула, а потом наступила тишина, подозрительная в своей неожиданности. Мэри осторожно, на ватных ногах встала, не веря, что беда прошла стороной, и прикоснулась рукой к двери.
Громкое: «Мря-я-яу!» – раздалось с той стороны двери, а потом кто-то вспомнил про дверной звонок и позвонил в него. Одновременно на улице раздался мягкий «шмяк», как будто кто-то неудачно приземлился, и снова громкое:
– Мря-я-яу!!! Мяу, мяу, мр-р-р-я-яу!!! – Кажется, этот кто-то упал в кусты диких роз, обильно растущих вокруг крыльца. Бедные розы!
Рука Мэри легла на засов. Понимая, что это глупо, безнадежно, совершенно безрассудно, она накинула на дверь цепочку, не позволявшую двери широко распахиваться, и осторожно приоткрыла её, выглядывая на улицу.
– Ой! – Мэри вздрогнула, поняв причину переполоха. Страх прошел.
На крыльце, аккуратно обернув себя хвостиком, сидела маленькая рыжая кошечка, немного мокрая, немного снежная, немного подранная и полностью несчастная. В зубах кошка держала кусочек бумаги. Кошка осторожно сделала шаг вперед, вытягиваясь и глазами умоляя взять записку.
Мэри сглотнула – происходящее было совершенно безумным. Она попыталась рассмотреть всю улицу, но в узкую дверную щель было видно только, как у самого начала дорожки, почти на тротуаре сидели два серых мейн-куна и внимательно смотрели на неё. И ни одного человека в округе.
Рыжая кошечка поняла, что брать записку никто не собирается, и резво попыталась протиснуться в дверную щель, но Мэри быстро захлопнула дверь – скорее от неожиданности, чем от страха. Эта рыжая её не пугала. А вот записка... Записка немного настораживала и нервировала. На улице в два голоса завели песню про «Мр-р-ряу!» оба мейн-куна. Рыжая молчала, видимо из-за записки в зубах.
Мэри, ругая себя, положила пальцы на холодную цепочку и скинула её, открывая дверь. Рыжая так и сидела на крыльце, клочок бумаги в этот раз лежал под её левой передней лапкой. Оба мейн-куна проворно спрыгнули с крыльца подальше, видимо вспоминая Мэрино «А то...!»
– Мя-яу, – как можно жалостнее мяукнула рыжая. – Мя-я-я-яу…
Мейн-куны осторожно ей завторили, благоразумно из кустов роз.
– Боже, что я делаю... – Мэри наклонилась к бумаге, беря её в руки. Пьяными, пляшущими буквами, еле узнаваемыми при том, на бумаге было написано: «Помогите мне!»
– Вот же... – Мэри растерянно вышла на крыльцо, осматривая территорию перед домом и дорогу – никого, кому бы требовалась помощь, она не увидела, а рыжая кошка ожила: она легко спрыгнула с крыльца и метнулась в бок за дом, туда, где раньше была большая поляна с качелями и летней мебелью. Сейчас там было белым-бело от снега, искрившегося в темноте.
– Эй, рыжик, ты куда?... – Мэри сошла с крыльца, плотно притворяя за собой дверь дома, скорее для порядка, чем для сохранения тепла – что в доме, что на улице, было одинаково холодно.
Рыжик проворно вернулась на крыльцо, мяукнула, жалобно поглядывая Мэри в лицо, и вновь помчалась прочь, словно приглашая её за собой. Мэри пришлось пойти за кошкой. Страннее ничего в своей жизни Мэри еще не делала.
Улица за домом делала поворот и уходила прочь через небольшой хорошо освещенный парк. Границей между парком и садом была лишь невысокая изгородь из терна, которую видимо, перестали считать таковой – в ней виднелись несколько вытоптанных проходов, которых раньше не было.
На поляне, ещё бывшей садом Мэри, посреди почти нетронутого снега – только кошачьи следы кругом, – был выдавлен в сугробе силуэт лежащего человека, как будто кто-то играл в снежного ангела.
– Мя-яу! – Рыжая села посреди этого силуэта и снова жалобно мяукнула: – мяу...
– Ох ты, маленькая моя... – пожалела её Мэри.
Рыжая прервала свой мяфк на середине, словно поперхнулась.
– Прости, маленькая, – уже представила по следам всю трагедию произошедшего Мэри. – Кажется, твоему хозяину уже помогли. Наверное, его забрали спасатели или парамедики...
Рыжая заорала дурниной.
– Прости, – вновь повторила Мэри, – я могу, конечно, обзвонить все больницы...
«Когда заряжу телефон… И если он заработает!» – добавила про себя Мэри, все же отрицать сволочной характер телефона было глупо.
– ...но больше я помочь ничем не могу.
Рыжая развалилась на спине посреди снежного силуэта в полном отчаянии, раскидав лапы в разные стороны и внимательно рассматривая Мэри. Та же лишь выдавила:
– Ой, так ты мальчик!
Рыжий даже подпрыгнул от счастья:
– Мяу! Мяу, мяу, мяу-у-у!
– Но все равно помочь я тебе ничем не могу.
Тот лишь закрыл лапой свои глаза, словно умываясь.
– Мр-р-р-ряу.... Мр-р-р-ряу... – Он явно ругался или плакал, только Мэри не понимала, почему.
– Прости, котик...
Мэри пошла в сторону пустого дома... Замерла на крыльце... Оглянулась на сидящего в снегу рыжего кота. Он был грустный и одинокий, совсем как она, а детская любовь к котам еще где-то тлела в сердце Мэри.
– Эй, рыжий… Пойдем, что ли, в дом… Я обзвоню больницы.
Рыжий, прижимая хвост, поплелся в дом.