Мансарда. Париж

Иллюстрация для Однажды летом: в карты на могилке от Светланы Кучер 

Каминная полка освещалась зажженными ароматическими свечами из кокосового воска с запахом печеного яблока. Их пламя отражалось в квадратном зеркале, обрамленном позолоченной рамой с вензелями. 

Диван с унылый серой обивкой укрывал новенький плюшевый плед крупной вязки, бледно-голубые нити напоминали облако, которое матушка принесла с собой и укрыла мебель. На низком журнальном столике из дуба (Штефан сделал его собственными руками, шлифуя каждую деталь) возвышалась стопка перевязанных бечевкой книг по медицине, среди них затесалась парочка пестрых журналов по кулинарии. Надья не переставала учиться. 

Ступив на сине-голубой турецкий ковер, Штефан отметил, что тот будто вернули из химчистки: ни соринки, ни волосинки, даже пятна от кофе исчезли. 

Надья взяла прихватку и открыла духовку, убедившись что хлеб окончательно запекся она осторожно вытащила противень, но случайно обожглась и выругалась на родном языке.

Усмехнувшись Штефан подошел к цыганке и обнял сзади:

 – Да́е[1], вечно ты торопишься, – он поцеловал ее в щеку. От витавших в воздухе частиц перца мужчина не удержался и чихнул.

Надья засмеялась и закрыв духовку похлопала сына по плечу:

 – Садись, ту миро́ го́жо[2]. Будем ужинать. – она застелила изумрудной скатертью узкий белый столик рядом с кухонным уголком и отодвинула обтянутый черной кожей стул.

Штефан послушно сел, наблюдая как широкая фарфоровая тарелка окрасилась ярко-красным цветом. В воздух поднимался ароматный пар. В густом борще темнели кусочки сочной говядины, а на разделочной доске появились ломти мягкого серого хлеба с хрустящей корочкой. 

 – Бахтало́, да́е[3], – борщ обжигал язык, но Штефан ел с большим аппетитом.

[1] Мама (цыг).

[2] Ты мой красивый! (цыг).

[3] Я счастлив, мама (цыг).