Рецензия на роман «Путь стали»
Пришлый Судия
(о романе Алексея Лаврова "Плач стали", в новом издании - "Путь стали")
Тоска по жанрам
Пара дней у меня ушла на то, чтобы прочесть эту книгу залпом, и ещё больше месяца - на то, чтобы разобраться с жанрами и определениями и вообще, что же я такое прочёл.
Перед нами одна из тех книг, в которых авторский замысел гласит: если не понимаешь, то и не поймёшь.
По себе могу судить, что подобный пессимизм чрезмерен. Материал книги с трудом, но поддаётся рефлексии, хотя, возможно, первично здесь всё-таки смутное ощущение прекрасного и целостного, которое лично у меня возникло сразу и которое удерживает внимание и память на романе. Читатель здесь как бы взвешивается, и его находят лёгким или полновесным. Достойными, "полновесными" автор признаёт Русских людей, не растерявших свои корни и потенциально способных вернуться к языческим культам, а главное – честным и безусловным «почвенническим» понятиям о жизни, о смерти и о свободе. Рабство – хуже смерти, так что селения, добровольно избравшие рабство, обрекаются мечу и петле. Нет нужды изображать в художественных подробностях участь рабов. Продажные и подлые городские элиты торгуют людьми и наживаются на своих же соотечественниках, пируют и обогащаются, а ещё горазды поглумиться над девичьей честью, но нет нужды живописать их реализовавшееся искушение, их пиры, их казну, их разврат и насилия.
Мне недоставало в Плаче Стали многих описаний: природы, городов, установившихся социальных отношений в поселениях «лесовиков», законодательства… Поскольку рассматриваемый роман является лишь первым томом серии, а от того, чтобы сделать «Плач стали» заголовком серии, автор в итоге отказался; серия называется – «Здесь Умирают Молодыми» - будем надеяться, что такая «зарёванная» оптика, в которой сливаются бесконечные дороги, леса, лесные поселения и жители лесных поселений, прояснится в дальнейших книгах (обнадёживает, по крайней мере, слово «Молодыми»). Это «оптика» героя, Димы, о котором известно в основном то, что в современной России он не нашедший себе места отставной военный. Наблюдательностью и симпатией к мирной жизни Дима не отличается,
случись что, убить или покалечить может запросто. Ему совсем нельзя драться, выпивши, а это для него просто как голым ходить. Он всегда мог постоять за себя и за друзей и совершенно не представляет ситуации, когда нельзя слова сказать в ответ. А где слово, там и без слов короче объясниться, особенно с хамами. Дело совсем не в том, что просыпаются боевые рефлексы, или съезжает сбитая войной планка – он всегда был не прочь подраться. Просто на войне впервые испытал нечто…
От бытовой неустроенности он сбегает в неоязыческую реконструкцию в деревне Веснянка.
Если уж говорить прямо, автор вежливо обходит умолчанием такое откровенное обстоятельство, как маргинальность героя – хотя тот придерживается строгих моральных убеждений и трезвости (вынужденной, как понятно из приведённого отрывка).
На общем затуманенном фоне повествования ещё контрастнее и ярче проступают блистательные батальные сцены; сражений в книге много, и они исполнены автором на «шесть из пяти». Пластика героя сверхъестественна; на таких вот моментах кажется, порой, что сейчас будет переход в ЛитРПГ:
В ворота ударило третий раз – беру разбег, прыжок вперёд, выставив перед собой меч. Грохот и треск четвёртого удара, прижимаю рукоять к груди, группируюсь, сальто – и ногами в обломок ворот – тресь. Падаю сбоку от тарана среди мужиков с уже натянутыми луками.
Но подобные «трюки» описываются, хотя и динамично, а всё же реалистично, убедительно, так, что дух захватывает.
Главное, не хватает отчётливого различения между «своими» и «чужими».
Тоска по этике. Обретение дома. Кто же – свои?
Наверное, это из разряда вещей, которые «если не понимаешь, то и не поймёшь»: есть славяне, заманивающие героя в смертельно опасные ловушки, сами опасающиеся его (героя) явления в своих городах пуще эпидемии – но это «свои», это отступники, которые подлежат «нашему» суду. И есть викинги, которые занимаются почти тем же самым: грабят город, угоняют жителей в рабство, вырезают подчистую сопротивление. Отношение к викингам – принципиально иное: это чужаки. Когда попаданца-Диму другой попаданец просит сформулировать одним словом цель его перехода, тот находит однозначный ответ:
Я с наслаждением выговорил ставшее таким сладким слово. – Месть!
Строго говоря, месть викингам – это чужая месть для Димы: не его селение, не его биологических родичей (по наводке кого-то из своих) настигли в безнадёжной обороне ворот городища и зарезали. Крайне важно понять, что это ритуал. Признание героя настолько искренне, насколько нелюдимый воинственный россиянин сроднился со Своими из доисторического прошлого Руси.
Можно, ненадолго приостановившись, иронически прищурясь, вопреки авторскому суровому умолчанию, поинсинуировать ещё немного о тех незыблемых понятиях, что отличают в «Плаче Стали» Своего от Чужого. Например: имеет место религиозно-мистический матриархат. Волхвами в селении, теоретически, бывают и мужчины, но такие волхвы похожи на политиканов, их авторитет не бывает столь незыблем, их слову не внимают с таким благоговением, как слову Волхвы-женщины (от феминитива «волхва»). Например, мать Горислава, главного героя «из оттуда»: ей не смеет перечить никто, включая его самого, безбашенного, изворотливого и дерзкого мальчишку.
…мама всегда называла его поступки своими именами, а ему самому давала вполне заслуженные характеристики: оболтус, трус, подлец и подлиза. В душе Горислав с ней, конечно же, не соглашался, но не перечил, скромно снося заслуженный выговор, поскольку понимал, что сам он вовсе не пуп земли, попросту пустое место, а центром вселенной является мама, вторая жена могучего Владислава. Только благодаря близости к маме, хозяйке, фактически владычице, он и пользовался особым отношением братьев и дяди.
В соседних селениях она также внушает «нашим», не исключая самых лицемерных отступников, уважение и трепет.
Когда же викинги атакуют поселение, участь Волхвы предрешена: она становится просто одним из воинов или беглецов, только беззащитнее остальных, поскольку женщина.
Не до конца выдержан сюжетно, по моему мнению, имморализм, заявленный автором:
Его весьма позабавила концепция борьбы абстрактных, всеобщих добра и зла с обязательной победой добра, в результате которой мир погибнет.
Хотя бы потому, что в следующей же фразе читаем:
Буквальное же «воплощение любви и добра» представлялось ему настолько естественным (…)
(дальше шуточка над Законом об оскорблении религиозных чувств, на которую мы не будем отвлекаться, назло психологическому правилу о запоминающемся окончании фразы).
С натяжкой, можно соотнести с абсолютным добром – радость битвы, добродетели воинской доблести и храбрости, а с абсолютным злом – «рабство».
Но этот имморализм, опьянение, оглушение и даже беснование бойца представляется более соответствующим духу текста критерием выявления «своих», причём, в обоих мирах:
- Понимаешь, это походу как героин, - смущенно рассказывал Дима, - ну, или водка. Кому-то пофиг, а других уносит и забирает с первой дозы. Секунды растягиваются в часы, ты всё видишь, как оно на самом деле – отчётливо, ярко… всё делается простым и ясным… ты жив, кто-то умер, часто только потому ты и жив, что кто-то умер раньше. Есть они со своими страхами и злобой… и мы с нашей правдой…
Горислав даже ущипнул себя за запястье, чтоб убедиться, что вот это он слышит наяву от «современного» человека!
Мужское, не-детективное и неэпическое.
Книга достаточно умная, хотя практически лишена рассуждений.
У героя – и у автора – есть молчаливая убеждённость в своём месте в мире, которая не требует пояснений, рассуждений и сомнений. При умопомрачительной непредсказуемости сюжетной линии, при остроте и быстроте мысли героя, осознающего перевернувшуюся кверху тормашками ситуацию то и дело быстрее читателя, бросающего небрежную реплику, не столько поясняющую, как ему удалось выжить, сколько демонстрирующую адресату перехват инициативы - есть серьёзная разница в мировосприятии между этим романом и детективом. Даже, может быть, противоположность позиции. Книга повествует о мести, предательстве, о верности, о мужестве и о битве так, что это можно понять лишь однозначно. Мы можем гадать или, как выше, инсинуировать насчёт того, кто в этом пространстве «Свои», а кто «Чужие», но для главного героя это не составляет вопроса ни на секунду. Детектив же, вроде как, должен проводить общую для жанра идею: торжество правосудия, невозможность нераскрываемого преступления – но так ли это? Есть несколько разных профессиональных подходов к объяснению популярности детективного жанра, и меньше всего исследователи согласны между собою и готовы настаивать в вопросе определённости добра и зла в детективе, приятия читателями самоуверенности и решительности стороны Добра. Всегда ли/часто ли читатель самоотождествляется с детективом, а не с убийцей? Интересная загадка, упражнение для интеллекта, неожиданности, оборачивающие выводы в противоположные, а читателя с высокой вероятностью одурачивающие – эти составляющие канона гуманистичны, и в плане интриги классическому детективу не уступает и «Плач стали». Но чего в рассматриваемом романе точно нет – сомнительного, нездорового свойства, интереса к преступлениям, трупам, уголовному миру. Повторюсь, в случае детективов тоже нельзя этого авторитетно утверждать, но в отличие от них, представленная нашему вниманию книга вне любых подобных подозрений в принципе.
Чуждо, как чужды лукавства языческие истуканы. Которые, впрочем, оказываются на страницах «Плача стали» в роли не более чем «подставок» под ковшик с живой водой.
Трип под истуканами. Бог по имени Средняя Фигура.
Для меня самое любопытное – как удаётся придать повествованию это величественное достоинство эпоса, при избегании мифологических подробностей: что за бог заполнил чарку времени, обеспечивающую переход между мирами, благословение и могущество? В каких он отношениях с другими богами? За что ещё благодарят его люди кровавыми подношениями?
В первом томе серии, по крайней мере, об этом ничего не сказано.
Когда придёшь на площадку с тремя каменными фигурами, возьми из рук средней ковш, испей из него…
(…)
. Как говорил колдун, на ней стояли три грубо вытесанные каменные фигуры, и у средней в руках обнаружился ковш. Хоть и был Горик совершенно один, понимая, что имеет дело с богами или их идолами, поклонился в ноги
- вот такого рода «описания» идолов в языческом фэнтези – каково! Других нет и в дальнейшем. Только такое, только бог по имени «Средняя фигура». Или вообще:
Болваны начинают бесить, улыбка каменеет.
Есть достаточно подробное описание действия чудодейственного эликсира:
Серьёзно, будто принял что-то очень качественное, ароматное и по-настоящему крепкое – внутри взорвалась термическая бомба. Послевкусие так себе – металлическое, резкое, кровавое, точно зубы выбили. Горло запоздало стало саднить, першение усиливалось.
Это оказалось очень кстати, я смог сохранить остатки пристойности перед богами - петь не получилось, хотя и очень сильно хотелось. (…) меня в жизни так не уносило ни с какой водки! Да и не водка это была, действительно что-то… божественное!
Огонь разлился по жилам, воспламенил каждую клеточку, казалось, пламя вырывалось с дыханием (...) В тоже время кожей ощущалось малейшее дуновение, сам воздух вокруг стал чем-то живым, наэлектролизованным – я чувствовал воздух (…) Я не просто стоял – рос из земли, стал её продолжением, как скала.
Но ведь мистическое обаяние книги уж никак не сводится к «трип-репорту». Автор – не Кастанеда и даже не Пелевин. Присутствием богов, мудростью пророчеств, магией свитков и рун пронизана вся жизнь героев, даже в России наших дней. Почему же эти боги не являются на страницы книги? Мне потребовалось время, чтобы осознать этот вопрос, чтобы подобрать масштаб, окинуть верным взглядом повествование и дать свой ответ, почему содержание пророчеств об главе Рода, который окажется перевертнем, раскрывается читателю только в меру сюжетной необходимости? Почему нет эпической «самой подлинной правды» о коварстве, интригах и могуществе богов, о том, как боги, а не смертные, влюбляются, мстят, проклинают?
Дневники чекиста.
Мой ответ: ни Диме, ни Гориславу (Горику) всего этого формулировать не обязательно. Не с кем это обсуждать. Да и не попадаются поводы вспомнить.
Самое близкое к «Плачу Стали» жанровое определение – дневники чекиста. Нескончаемая дорога, летучий отряд, мелькающий между городами. Пламенная преданность идее, одержимость идеей, не допускающая ни сомнений в ней, ни даже мысли о необходимости пояснять её. Беспощадность по отношению к врагам и к своим, готовность выносить и самолично исполнять смертные приговоры, невзирая на чины и звания. Звериная подозрительность и чутьё. И упоение битвой. А как разрушение ради разрушения, как слом любого мыслимого миропорядка революцию вряд ли осознают сами революционеры (в большинстве). «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…» - не менее важным, чем обязательное продолжение «затем», представляется понятие «основание» мира – там, где внешним представляются руины. В глазах такого революционера, наличный материальный мир предстаёт искажением некоторых изначальных, природных принципов, насилием над исконной природой человека, а террор и демонтаж есть восстановление исконного. Революционный агитатор апеллирует к сердцу публики, которое стремится к свободе испокон веков, и смысл агитации – всего лишь в том, чтобы трусоватый неразвитый ум перестал мешать, чтобы развивать умы, чтобы в умы вместилось осознание осуществимости этих стремлений.
Характерным здесь представляется диалог из мемуаров генерала Позднякова, который я вынужден пересказывать по памяти, так как книга ныне недоступна. (Возможно, кому-то из читателей больше повезёт в поисках онлайн этих литературно замечательных рассказов о русской революции старого большевика.) Предреволюционные годы, молодой партиец (сам рассказчик) спрашивает у старшего товарища, своего учителя агитации: как, мол, разобраться в политике, ведь соперничающие партии убедительны, все непримиримые стороны партийной борьбы умны, образованы, какое же направление выбрать, чтобы образовываться самому и не запутаться окончательно? Тот ухмыляется чересчур лестной оценке «всяких эсеров с меньшевиками», ориентир же задаёт такой: ищи, дескать, в жизни проявления несправедливости, замечай несправедливость - не только к себе, но по отношению к кому угодно, никому не прощай несправедливости. Внимательность и непримиримая ненависть к несправедливости обеспечит и политическую зоркость, и воспитание мужества.
Кто-то наверняка скажет, что в этом нет конструктивной программы. Трудно, однако, поспорить, что такая практика действительно есть «закалка» и обретение личностной целостности.
Сходные мотивы есть и у Чернышевского, и у современных стилизаторов под революционную прозу вроде Акунина, но диалектика революционного отрицания лично мне «запала» в сознание именно с этой случайной незаслуженно малопопулярной книги.
Попав в тело мальчишки Горика, новоявленного главы вырезанного викингами почти подчистую славянского рода (я не считаю спойлером изложение событий вступлений книг, на то оно и вступление), волевой, решительный, опытный, казалось бы, уже закалённый воин Дима приобретает ЗАКАЛКУ именно такого рода: закалку судом над неправедными.
По прочтении книги, вдумаемся, чем, с точки зрения Димы принципиально отличается его родной мир, в котором он всего лишь дембель, изгой и маргинал, находящий себе пристанище только в реконструкторском посёлке Веснянка, от того мира, в котором Горик – историческая личность, где он судит и казнит урядников и бояр, решает судьбу целого народа? Первое напрашивающееся объяснение, которого придерживается даже сам герой – современный мир испорчен и обречён, в нём всё покупается и продаётся, а простой человек без денег не способен ничего изменить. Но разве в языческой Новгородчине жизнь устроена так уж кардинально иначе? Горожане эксплуатируют деревню, знать продаёт своих же сородичей в рабство, древние боги почти забыты, волхвы лукавы и даже преступны (по подозрению главного героя), откровенные разбойники способны подмять под себя город. Селения, не угодившие фискалам, "зачищаются" "единокровными" ратниками.
Что же обеспечивает резкий взлёт героя?
Некоторое преимущество положения в древнем мире, конечно, нашему современнику даёт владение величайшей тайной ковки мечей, недоступной искуснейшим кузнецам, а также превосходство в обращении с оружием, боевое искусство у-шу, - но смешно даже предположить, чтобы владение каким-либо ремеслом или навыком, даже эликсир богов, повышающий все человеческие способности - обеспечивал такое могущество – в мире, где политики ничуть не более простодушны и не менее проницательны, чем в нашем.
Между прочим, даже положительные герои при поддержании жреческого авторитета совершают такой подлог, что эпическая, казалось бы, книга здесь смыкается вплотную с плутовским романом.
Похоже, разгадка – и явная примета революционной ситуации – в появлении у Горика особого декрета. Автор в переписке утверждал, что нравы и принципы главенствования в его мире предельно бесхитростны: кто с мечом, тот и главный, а кто возбухнет – того в расход. Между тем, наблюдательный читатель замечает, что авторитет Горика держится не только на оружии и готовности рубить сотнями как врагов, так и сородичей. У него ещё есть благословение богов, он подходит под описание в древних пророчествах. Также, на него «сваливается» формальный статус главы рода, хотя от того рода и осталась одна семья. Революционный сюжет всегда переплетён с мессианским сюжетом и с сюжетом о воцарении.
Ещё один признак революционной ситуации: автор несколько раз подчёркивает, что, куда ни забрасывает героев "нелёгкая" – новая, вывернутая наизнанку ситуация им оказывается ещё комфортнее, больше отвечает их врождённым смутным неосознанным влечениям. Например, одного из героев испытывают гигантскими волками, но тот не только поладил с ними, а даже впоследствии открыл в самом себе оборотня.
Отношения с Христианством.
В толерантности отношении нашего ГГ - вершителя судеб – ко христианству – нет смирения, но есть презрительное снисхождение.
Герой оставляет христианского монаха в живых несмотря на то, что обстоятельства диктуют ему покончить с опасным свидетелем, а родовая честь – вопреки любым обещаниям безопасности, покончить с «агентом влияния», что пришёл на чужую землю и ничем не отличается в лучшую сторону от новгородских сатрапов, да и не обещал никто ничего миссионеру. И всё же, новое предложение отправить смерть, заговорённую стрелу, в погоню за черноризцем отклонено. Хотя такое вообще-то не только в обычае аборигенов, но и не противоречит далёким от христианства убеждениям самого Горика.
Как же это следует понимать? Как признание, что Откровение Христово и благоговение перед учением Церкви иррациональным невольным образом коснулись душ и героя, и автора? Вряд ли. Как полемический приём, обращённый автором ко своим - к язычникам, или же ко христианам? Христиане могли бы найти здесь как раз такое признание в скрытом сочувствии, но в дальнейших книгах можно было бы высмеять это доверие; признание оказалось бы не более, чем интеллектуальной провокацией. Язычники, дескать, чуют за христианским монахом и его плутовством «чудесного спасения» некоторую Божью правду… Тоже забавно и абсурдно, а в качестве провокации – мелковато для автора.
Предположу, что автор хотел воплотить на этих страницах некоторую свободу духа. Свобода духа отличается от веротерпимости; пощадить монаха - личное решение главы рода, а вековечные устои древнего мира чужды веротерпимости. Стабильность эта не скучна, для любителей адреналина; мир книги суров даже к своим, то и дело подвергает мужчину угрозе смерти от руки соплеменника... но через суровую военную утопию даже в космогонии мира проламывается мессианство, и новые, невиданные доселе соплеменниками, хотя и более естественные для них, утверждаемые давно знакомым мистическим страхом и новыми наработками китайского искусства мечевого боя из 21 века правила - не оказываются чем-то банальным в жестокости. Горик несёт полноценную новую жизнь, а жизнь – она разная.
Боевая подруга.
Вообще, Света в "Плаче Стали" – неубедительно смотрится. Заявка на сильный женский персонаж - не реализовавшаяся. Дело даже не столько в том, что она быстро сдаётся герою, и не в том, что так же быстро становится его женой (очевидно, главная героиня в современном коммерческом жанре не может не то, что остаться девственницей, а даже долго ломаться, если ты только торгуешь не воинствующим асексуализмом на литературном рынке), а в том, что она плоть от плоти языческого мира, а когда из героя прёт мессианство, ей, таскающейся по всему лесу за ним, остаётся либо слиться с фоном, либо мешаться под ногами. Света не состоялась как запоминающийся герой: её затмил Горик.
Тексты в текстах. В учебниках нет песен. Кома поёт.
Писатель Максим Керн (кажется, не только он) любит говорить: «кто требует, чтобы книга чему-то «учила» - читайте учебники!». В первую очередь, хотелось бы отметить подмену понятий в этой чеканной остроте. Учебники – не учат; учит – учитель по учебникам. Учебники содержат информацию, ответы, а не приучают задавать такие вопросы, на которую отвечают их параграфы. С меньшей натяжкой можно ещё сказать, что учит – задачник. Для обучения необходим голос – голос учителя, ментора, а в случае с художественной литературой и эссеистикой, опытный писатель избегает менторства, но – не «экшеном» взамен «голоса учителя», а превращением монолога в диалог и полилог. Литературоведы говорят ещё о «полифонии», обо множестве голосов как основном содержании. Впрочем, то, что мы понимаем сегодня под коммерческой литературой, не просто чуждо, а прямо противоположно эссеистическим метаниям и диалогам. Диалоги в таком сюжете не решают ничего, разве что проясняют читателю происходящее. Возникающие у героев мысли и сомнения и ирония касаются исключительно разворачивающегося действия, все воспоминания не бесполезны. В этом плане, Плач Стали – характернейший достойный образчик формата сайта «Целлюлоза». Невозможно представить себе, например, Крейцерову Сонату Толстого, эту жемчужину для теории интермедиальности (теория объединения разных выразительных средств, различных художественных языков: художественный рассказ о музыке, рассказ, в котором звучит музыка, видеодекорации для балета, видеоклип и т.п.) – в ТОПе литературного коммерческого сайта, хотя фабула убийства из беспочвенной ревности и тема дотошной пафосной мизогинии вполне может быть популярна. Не знаю, убеждены ли хотя бы сами современные прозаики, что бесконечные диалоги, цитации из столпов школьной программы и переклички прозы с музыкой, например – «не продаются». Многие из современников, вероятно, просто не умеют их строить, да и общаться не умеют, зато научились коммерчески эффективно доносить свою правоту.
Интересно проанализировать «Плач Стали» с точки зрения «текста в тексте». Мейнстрим на той же «Целлюлозе» – представление (как раз-таки революционное), что книги и книжное мировоззрение читателя - не самоценны. Книги должны приносить пользу, с точки зрения революционного сознания. Едва ли будет сильным преувеличением предположение, что все поголовно популярные писатели этого самого «коммерционализированного» литературного портала Рунета веруют безапелляционно, что от книг должна быть какая-то внелитературная польза. Возможно, эти авторы не применяют этот критерий к собственным книгам и не могут указать, какие полезные и достоверные знания об окружающем мире содержатся в их собственных опусах, да и я подобрался к отгадке относительно недавно, и догадка эта насквозь мистична.
Но – посмотрите, как и что читают и слушают те их герои, которых замыслили как книгочеев! Те самые учебники, от которых открещивался Максим Керн.
Никто не ворочает в уме интересный сюжет или мотивчик, ничего не цитирует, тем более, классику; по их неуклюжим попыткам сформулировать свои самые характерные жизненные принципы и ключевые мысли непременно своими словами, по их натужной собственной иронии, многословию, даже в боевой обстановке, даже будь «крылатая фраза», подходящая по смыслу, общеизвестна – складывается впечатление, что даже школьники с атеистическими, социофобскими и луддистскими демотиваторами на стеночках (во вконтактиках!!) в социальных сетях принадлежат (через культуру цитирования) ко книжному миру больше, чем «Математик» Максима Керна или всезнайка – «Повелитель мёртвых легионов» Владимира Пекальчука, юный библиотекарь Максим.
Зато прочитанные книги позволяют попаданцу ответить ошеломлённым аборигенам альтернативного Средневековья на вопрос «как ты до всего этого додумался»: «я происхожу из мира свободного книгопечатания, в котором двенадцатилетний школьник знает больше всех ваших мудрецов».
И это-то нам приходится принимать за свидетельство культа Знания в книге.
В любовном фэнтези, конечно, чаще присутствует такой артефакт, как «красивая сказка в цветастой обложке, в которую героине не верилось до тех пор, как…». Но это не текст в тексте; содержание этой книги не раскрывается, даже на уровне уточнения, полностью ли «красивая сказка» оказалась верна в финале. Любой обзор не релевантных нашему текущему обсуждению жанров утомит читателя, но всё-таки упомяну вскользь про скрижали, свитки, магические трактаты и фолианты, которые, выражаясь языком продаваемого жанра ЛитРПГ, все суть «мануалы» (!) либо «ресурсы». А также – что наиболее коммерчески успешен и нетребователен к литературному качеству сейчас жанр космооперы Eve-online, который не похож на одноимённую игру, который столь многообразен, что единственным обязательным атрибутом в нём представляются… имплантируемые в мозг нейросети, избавляющие героев от долгого и утомительного чтения книг (!), а также предопределяющие исчезновение любой не практической информации из этого футуристического мира.
В «Плаче стали» слово «книга» не употребляется ни разу ни в каком падеже. «Свиток» - всего лишь мельком упомянутый статусный предмет:
Напротив стоят двое в дорогих кафтанах без брони и без оружия, один тощий что-то говорит, размахивая свёрнутым свитком, второй толстый брезгливо поглядывает на аборигенов.
Под «песней» же подразумевается чаще всего битва:
Вражеские воины смешались, сценарий разрушен, звучит наш джаз – это наша песня!
Или же волчий вой:
Над логовом лёгким туманом едва ощутимый покой спящих, тревожные всполохи дозорных костров – песня Старшей тоже отозвалась в них
иногда – обморок:
В ответ зазвучала песня смерти, что убаюкала меня тогда, так же снимая боль, успокаивая, смягчая душу. Сознание поплыло, изображение смазалось, пропало, сменилось снами.
и лишь однажды песня оказывается чем-то с человеческой речью, но это обесценивающий устойчивый фразеологизм:
- Лично мне нужно только… - начал я свою песню о мести, но замолчал под насмешливым взглядом.
Итак, волки – поют, марево предвечного мира, из которого родом паранормальная колдовская интуиция – поёт, даже кома – поёт, людям же песни ни к чему, а возможно – постыдны.
Ведь о чём людям петь?
Тоска (даже волчья) – постыдна, даже надежда – постыдна: новый, более чистый и справедливый мир уже рождается, и станет он творением твоих рук, россказни о нём для Человека – не более, чем способ отлынивать от работы. Или же пустая похвальба.
Любование и описание красоты – постыдно: иди и «бери» тело своей возлюбленной. К чему стоять и болтать, как будто ты зауряден, к чему принижать свой зловещий магический статус перекрутня, «тени ниотсюда»: такое достоинство позволяет, невзирая на свой младший возраст, в первую же неделю заполучить красавицу в любовницы благодаря одной лишь отчаянности оной красавицы.
Осуждение на словах – постыдно: ты же каратель, ты суд, сеющий смертную казнь, и работы у твоего суда – непочатый край, реальной работы.
Песенное повторение своих символов верности и веры – постыдно: «ну, на-ачал свою песню»… мир вокруг настолько изменчив и друзья так часто оказываются врагами, а враги – не врагами, а «всего лишь» временными смертельными угрозами, что вслух ты можешь «отстать», оказаться неискренним по отношению к своему внутреннему цепкому и резвому пониманию действительности. Как я уже говорил, герой умён и сообразителен, хотя и лишён рефлексии начисто. Твоя месть не обессмыслится никогда, но назвать этот общечеловеческий революционный мотив всецело «своим» всегда будет опрометчиво, а сам же ритуал – вот этот конкретный ритуал, мести – разве же требует песен? Разве не стыдится песен?