Рецензия на сборник поэзии «Авторам»
Рецензия на сборник стихов «Авторам» – Рейнмастер.
Честно говоря, не люблю писать рецензии на сборники – стихов, рассказов, статей. Это сложнее, чем отрецензировать какое-то отдельное произведение, а я ленив и сложностей не люблю. Но тут удержаться не смог.
У стихов, составляющих данный сборник, – целый букет достоинств. Прежде всего, они, как и другие стихотворения автора, очень музыкальны. Так и просятся в песню. У них очень точные рифмы, здесь практически нет ассонансов (встречаются все же, но отнюдь не на каждом шагу). Они полны живых, ярких и запоминающихся образов. Вот, к примеру, самохарактеристика лирического героя: А я, отставной гуманист, / В анамнезе матерь Тереза, / Кромсаю исчерканный лист / Секаторами из железа. В память этот образ врезается намертво. Кроме того, избранный пример хорошо демонстрирует еще одну грань таланта автора – великолепие иронии и умение должным образом применять оную.
Впрочем, хороша не только форма, содержание стихов ей ничуть не уступает. Попытаюсь показать это на примере четырех стихотворений, отражающих разные грани бытия литератора.
Сборник открывает ода авторскому аду. Современные теологи склонны рассматривать ад как таковой больше, как состояние, нежели локацию. Таков и авторский ад. В комментариях автор описывает его так: «Персональный авторский ад – он почти как вечный двигатель, иссякает только вместе с автором. Причём он, гад, не соотносится ни с самооценкой, ни с вдохновением, ни с показателями успешности и вообще, похоже, представляет собой самостоятельное метафизическое образование».
В стихотворении, однако, акцент сделан отнюдь не на метафизике. Перед нами мгновенная зарисовка ярмарки тщеславия, которая шумит у входа в преисподнюю. Поскольку литератор должен нести наказание за свои грешные игры с самой структурой мироздания, кара автоматически становится знаком отличия. И вот уже в пекло ломится, расталкивая друг друга локтями, целая толпа с бессмертным вас здесь не стояло на устах: Позвольте, я первым войду – / Вы, кажется, здесь не стояли? / Из перечня смертных грехов, Ломающих мироустройство, / У вас только томик стихов / Не самого лучшего свойства! И в финале крик души прорвавшегося вперед литератора: Я первый! / Я первый! Каюсь, без спроса утащил кусок этого шедевра себе на эпиграф, за что готов понести любую кару.
Еще одна ипостась преисподней показана в стихотворении Редактура. Здесь тема работы с текстом решена в палаческо-садистском ключе: Ну вот и все, закончена работа. / Палач щипцы кладет и рукавицы, / Стирает с глаз бельмо кровавой мути. Здесь же автор играет с классическим архетипом русской поэзии – образом поэта-пророка. Только классики чаще всего сосредоточивались на акте избрания пророка и на самой пророческой миссии. Мы отлично помним пушкинское: Восстань, пророк, и виждь, и внемли, / Исполнись волею моей, / И, обходя моря и земли, / Глаголом жги сердца людей. Но тут акцент смещен к финалу деятельности пророка, и возникает аллюзия на евангельский сюжет с усекновением главы Иоанна Предтечи. Причем речь идет о казни, которая должна непрерывно повторяться: Несешь слепую голову на блюде, / Встаешь перед владыкой на колени… / И снова примеряешь рукавицы. Литератор здесь одновременно и палач, и казнимый. Так возникает совсем уже изначальный мифологический архетип тождества жреца и жертвы.
В стихотворении В моем шкафу обыгрывается извечное трикстерство, хамелеонство литератора, постоянно примеряющего какие-то маски, играющего перед читателями роль за ролью: Гадаю на сгоревших спичках / И на трамвайных номерах: / Каким порадовать обличьем / Своих читателей с утра? При этом для лирического героя игра самоценна. По сути, ему не интересно нравиться читателю: Напялю маску наудачу. / Простите, милые, не прав… Герой просто хочет лицедействовать и лицедействует. Аудитория не важна. Если что, всегда можно оправдаться неразборчивостью бирок на сценических костюмах. Тут поневоле вспоминаешь спектакли, устраиваемые вполне реальными деятелями литературы, из тех, что постоянно смешивали жизнь и текст. Скажем, выходку Константина Бальмонта, возжелавшего декламировать свои стихи под сенью пальм и, за неимением последних, залезшего под стол.
И напоследок – стихотворение Очень приятно, царь. Тут тоже речь об игре, но об игре в Бога, которую автор ведет со своими персонажами: Я ваш метеоролог, / Я ваш заплечный ангел, / Ваш бог, / Ваш царь, / Ваш князь. Весьма выразительна игра слов: заплечный ангел – тот, кто стоит за плечом, но и заплечных дел мастер, палач. Литератор аттестует себя так: Я циник, но с дефектом, / С бумажным мятым сердцем, / Способным сострадать. Этакая пародия на бумажного солдата Окуджавы. Тот переделать мир хотел и пожертвовал собой, а этот строит свой мир, пытая персонажей с бумажным состраданием. И – финал: Доверьтесь мне всецело, / А я вам оригами / Из сердца подарю. Оказывается, даже бумажное сердце все равно приходится резать и хитро складывать. И, наверное, даже бумажному сердцу при этом больно.
Что еще сказать? Книгу следует брать в библиотеку, читать перечитывать, заучивать наизусть. Особенно начинающим авторам. Пусть знают, на что идут…