Рецензия на роман «Слуги Зла»

Перечитывая эту книгу в очередной раз, я сделала попытку сосредоточиться только на одном её слое – определении идеи человечности. Не то чтобы эти поползновения однозначно увенчались успехом – сюжет всё равно затягивает, и поди тут на чём-нибудь вообще сосредоточься. Однако кое-какие наброски сделать удалось.

В мире романа, выстроенном на основе толкиеновской системы, действуют орки, люди и эльфы; предполагается (обитателями мира), что эльфы стоят на высшей ступеньке, а орки на низшей. Людям же, конечно, хочется к эльфам и прилагающемуся бессмертию, для чего желательно истребить всё зло в мире, и орков в частности.

Диспозиция, таким образом, взята классическая – а дальше начинается очень жёсткая полемика с Профессором.

Главными героями неожиданно становятся орки, и читателю волей-неволей приходится расставаться с любимыми шаблонами. Процесс идёт постепенно: в первой части мы ещё видим происходящее извне, со стороны; во второй в центре повествования оказывается человек, находящийся в этом же самом процессе слома всех шаблонов, и смотреть на мир приходится уже его глазами; третья часть вообще написана от его лица, углубляя сопереживание по максимуму.

С первых страниц начинается погружение в ситуацию, которая более-менее знакома каждому читателю, а значит, может быть примерена на себя: усталость, голод, отдых в тепле. Постепенно становится понятно, что речь идёт о солдатах-наёмниках, что кто-то из них ранен. Это всё очень человеческие вещи, вызывающие сопереживание – а детали пока не уточняются. Внимательный читатель может истолковать вскользь брошенный намёк про «неисчислимые орды», а невнимательному придётся подождать ещё несколько страниц, пока не станет понятно, что усталые солдаты – это орки.

Но до того, как это название прозвучит, уже  даётся несколько определений, абсолютно нехарактерных для орка в толкиеновской традиции, и первое из них – «честь»:

Хотелось стонать, даже кричать, честь велела молчать - и боец вел тихий поединок с болью и самим собой.

Качество, совершенно неприложимое к оркам в мире «Властелина колец». И тут же возникают ещё две характеристики: «профессионализм» и «ответственность». 

А рядом – пара определений для действий эльфов, тоже явно смещающих восприятие: «грязные чары», «злая воля».  «Изменение собственной сущности».

Система координат уже сбита – и теперь можно внимательно присмотреться к тем, о ком идёт речь. Причём присмотреться глазами орка, исходя из его собственных критериев красоты, которые совершенно отличны от человеческих, но в таком изложении становятся понятными и естественными:

Не у всякого такие крупные уши - на острых кончиках жесткая шерсть чуть ли не кисточками, и волосы он специально завязывает сзади шнурком, чтобы уши не закрывали - разумеется, чтобы случайная девочка, бросив случайный взгляд, представила, как укусит за это ухо...

К этому моменту вполне можно поверить, что орки – тоже люди, просто с другой внешностью. Пока что мы видели их только в статике, спящих или мучающихся от ран, так что начинает казаться, что отличия – чисто внешние. Но сцена сменяется, герои начинают говорить и двигаться, и оказывается, что у них другая, более грубая с человеческой точки зрения манера общения, что умирать прилюдно – стыдно, а любить – нет, что мёд им есть невкусно, а живую корову – самое то. Маятник пошёл в другую сторону, и теперь он так и будет раскачиваться между человеческим и нечеловеческим.

При этом временами совершенно непросто определить, где проходит граница. Идти на помощь «своим», с которыми даже не знаком – это человеческое? Как хочется думать, что да… А есть мясо своих сородичей, когда нет никакой другой еды? Опять же, хочется думать, что нет, но на практике не раз выходило совсем по-другому. Что же до «совмещения еды с развлечением» (это я про коров), то неизбежно вспоминаешь о некоторых изысках китайской кухни…

Вся первая часть романа – то самое раскачивание маятника, сдвигание привычных взглядов (на человека, а не на орка, собственно говоря). Главный герой появляется в тексте только в конце этой части, и дальше нащупывать границу придётся уже ему.

И здесь даются два основных условия, необходимых для того, чтобы в принципе захотеть понять другое, непохожее на тебя существо. Бесстрашие (которое в случае Инглориона – наведённый морок, чара, но всё равно работает, как надо) и любопытство. Если смотреть, а главное, видеть, то рано или поздно из увиденного придётся делать выводы.

Эти выводы оказываются совершенно не в пользу людей, и вот тут Эльф находит удивительное слово. Люди – не «низкие», «глупые», «подлые» и так далее, подставить значения по вкусу. Люди – «беззащитные». Перед мороком, перед обманом, собственной жадностью, глупостью и жаждой власти. У каждого из них очень просто украсть душу.

Я чувствовал уже не злость и досаду, а горячую признательность гному и странную, непонятно чем вызванную жалость к людям. 

Странную жалость к жестоким, грубым, глупым пропойцам. Неэльфийскую. 

Вероятно, думал я, дело в том, что я тоже человек. Я - человек. Мне, по-видимому, свойственно жалеть себе подобных. Ведь они такие же, как я. Их тоже легко обмануть, подставить, использовать. Они тоже верят всему, что видят - и пойдут за тем, кто покажет нечто соблазнительное.

В итоге человеческое определяется не через то, что «есть сейчас». Человеческое – это «то, как должно быть». По факту в обществе аршей это самое «как должно быть» встречается в разы чаще, чем у людей. Что-то в укладе орков  к людям неприменимо, что-то просто непонятно Эльфу, но принимает он в конце концов всё, за одним исключением – это то самое поедание живьём, которое ещё и развлечение. Он твёрдо уверен, что любое убийство и мучительство для развлечения – вещь нечеловеческая в принципе, несовместимая с человеческим.

чья бы то ни было смерть не должна доставлять существам, обладающим душой, такого удовольствия. Это противоестественно. Радоваться чужим мучениям - противоестественно.

Человеческое в итоге – это творчество, способность понимать красоту в очень широком диапазоне, от эльфийского идеала до орочьего. Человеческое – способность к любви и дружбе. Способность воспринимать чужое, непривычное. Но и беззащитность, наверное, тоже, потому что попасть под обаяние этого чужого (и пожелать его себе) очень легко. 

Это очень красиво: хрупкое человеческое существо, сражающееся на кромке между «тем, что есть» и «тем, что должно быть» за свою суть. Если смотреть снаружи, конечно. Но пока мы читаем книгу, мы смотрим на это изнутри.

А изнутри – как всегда: больно, страшно и даёт бесценный опыт нахождения сути на пространстве отдельно взятой человеческой души.