Рецензия на роман «Уходящие из города»
Мешок #156. Двадцать второй и другие годы
«Кажется, я где-то что-то подобное слышал». Не кажется. Название романа Анатолия Рыбакова обыграно намеренно и нахально — потому что сам роман я не читал, и дальше речь пойдет не о нем. Не так уж много в рецензируемой книге светится двадцать второй год уже совсем иного века, но в него все упирается, и в первую очередь, судя по всему, название. «Уходящие из города» — под этим мог бы скрываться роман о катастрофе, об отшельниках, о новых русских кухонных демографах, органически не понимающих, что низкая рождаемость нынешних времен — следствие урбанизации, но кем-то в кои-то веки заколдованных на подачу примера своей пастве и гордое удаление спасать русскую деревню... Да даже о тех самых детях из вирусного стиха Даны Сидерос, которые уходят из города, в марте, сотнями, и ни одного сбежавшего не нашли.
Но нет. «Уходящие из города» — это еще один бытовой роман Эмилии Галаган. Бытовая драма, если говорить более понятными современнику терминами. Написанная наибытовым из всех бытовых способов: в ней даже нет линейного сквозного сюжета, что её не делает при этом не держащей в напряжении, не говоря уже о непригодности к прочтению — но я на всякий случай зашёл задом наперед, с конца. Поэтому в рецензии акцент на двадцать втором году, хотя в романе его, акцента, нет.
А на чем же тогда акцент в романе?
На маленьких кусочках эпохи, окружающего бытия. На маленьких винтиках. На маленьких глазиках в составе одного большого глаза (кажется, это у энтомологов называется «фасеточный глаз»), как у пчелы. Или у мухи. Каждый видит своё, складывая в цельную картинку. На людях. Что и объяснено с помощью «сборных» глав, составленных из цитат из школьных сочинений героев романа. По какому-нибудь важному вопросу: от трагедии Ромео и Джульетты до (моё агностическое сознание ставит в приоритет третий вопрос) возможности избежать второй мировой войны. Хотя такое время, как тридцатые, ничего, кроме войны, породить не могло, так что есть ли смысл... Есть, он всегда есть. Иначе я бы и не взялся за изучение этой книжки.
Правильнее было бы спросить, на ком. Но это ладно, это мы уже проходили. И с «другими годами» я хватил: свой собственный портрет из них имеет лишь искомый двадцать второй. Чего никак нельзя сказать о тех, кто эту историю документирует, как маленький глазик... Правда, сначала я в них немного путался. Пацанов еще мог кое-как отделить одного от другого, а с девчонками вышло сложнее. Слишком много буквы Л в женских именах. Если бы не авторский подход к описанию, они все точно бы слиплись в один ком, и поди оторви одну от другой...
Но они не слиплись, и благодаря первой части, где одна глава отводилась на одно действующее лицо, каждая успела обрасти собственными отличительными признаками. Как разные виды (в микологическом смысле) шампиньонов, которые, казалось бы, все белые и с тёмными пластинками, но самую малость друг от друга да отличаются, и со временем у меня даже получилось в них разобраться. В шампиньонах, не в персонажах. Но оставим микологию на потом и займемся... чегологией? Да чего угодно, но прежде всего следует — для общего понимания картины — изучить этот самый авторский подход.
Всё начиналось с детства, раннего детства, когда тебя потехи ради ставят на табуретку и заставляют читать... кто стишки для Деда Мороза, а кто и криминальную хронику, потому что ты ее слово в слово запоминаешь, а в довесок имеешь еще и кучу слов собственного изобретения, как самая первая и самая трагическая героиня сего сказа. Если и есть за что предъявить автору, так за Полину. Почему именно ее? Да еще и со спойлером в первой же главе?.. Но, читая, понимаешь, что иначе и быть не могло, по крайней мере, в книжке; ход, может быть, и избитый, но если бы сгинул кто-то другой, этого бы... Ну, нет, почему, заметили, конечно — но нужного контраста все равно не вышло бы.
Всё начиналось с детства — чарующе выписанного детства, без идиотического сюсюканья и попытки выбить из читательницы слезу умиления, а читателей вообще прогнать нафиг читать свои боевички и боярку. Взрослые тёти (и дяди), пытающиеся описать раннее детство, нередко лажают, макая читателя мордой в розовое ляляля, сворачивая акцент в плюшево-манную сторону, а так как тёте или дяде, как правило, уже за тридцать, все это лишь антураж, сам фокус непременно съезжает либо на родительскую сторону (если есть свои дети или переел содержимого чайлдхейтерских сообществ), либо на собственные, просеявшиеся и окостеневшие воспоминания. А если не макают, то и описание получается по-взрослому деловым и плоским. Нет, здесь совершенно иная постановка. На свойственном детям одухотворении неживых предметов и даже бесплотных образов, вроде голого солнца, вроде рыбы в животе. На мелких бытовых картинках типа жгущей спину батареи, врезавшихся в память, как щебенка в горячий асфальт. На выдуманных на коленке легендах о почтовых ящиках фей. «Никто не хотел быть большим и сильным — все хотели фей». На прикреплении «камеры» к голове героя в прямом и переносном смысле.
Ключевое отличие «Уходящих» от предшествующей большой работы Эмилии — взявшего «Рукопись года 2021» и вышедшего в бумаге романа «Я люблю тебя лучше всех» (мешок № 113) — многокамерность: если тот роман написан от первого лица и через голову всего одной героини, то здесь героев того же возраста много, все росли в примерно схожих финансово, но различных психологически условиях, и у каждого — своя история; при этом не отслеживается попытки противопоставлять их друг другу, разделять на плохих и хороших, двоечников и отличников, добрых и злых, и даже мальчиков и девочек в привычных для них интересах и занятиях — первично время и место, которое и лепит персонажа. Не распределены роли в спектакле — кто трагический герой, а кто шут гороховый, не написана усредненная для предназначенного герою сегмента общества судьба — и хотя они разные, сам метод изображения их везде одинаков, что и делает «Уходящих» не просто романом, но важным историографическим документом. Именно по этой книжке в далеком будущем надлежит изучать Россию начала двадцать первого века — а вовсе не по политическим трёп-шоу.
Потому что общество наше, постсоветское, несмотря на классовое и финансовое разделение, на разделение политическое и культурное, не сословно в основе своей. Книги про сословные общества — это, честно говоря, психологически скучно, потому что там во многом за героя говорит его статус, самостоятельная, фабричная душа, встроенная в разум. Здесь нет статусов. Никто не пытается (кроме Лу, да и то из-под палки) вписаться в определенный портрет. Живи как умеешь — говорит время своим детям. Не на бытовом уровне «хочешь жить — умей вертеться», но на уровне более глубинном, более базовом. Ты — это ты, и никем, кроме тебя, ты стать и быть не сможешь: жестоко, но оно так. Кто понял — тот, можно сказать, познал дзен.
Если подобное суждение кого-то натолкнуло на упаднические настроения — это не повод обвинять роман в их насаждении. Это личная проблема читателя, в коей роман и его герои никак не замешаны.
В этой рецензии практически нет пересказа событий — редкий случай, но встречающийся: не нужно разъяснять читателю, о чем в буквальном смысле написана история. Она не «о чем» и даже не «о ком», она — срез времени. Времени и тех, кто его населяет. Можно вывернуться, подставив под второй вопрос «о людях своего времени», но это будет именно что вывертом. И да, это в глобальном, общем смысле. Посему и название «двадцать второй и другие годы» для рецензии показалось подходящим. И сцена реакции на «англичанку»-армянку введена была прежде всего для иллюстрации о непостоянности человечьих убеждений: в двадцать втором конфликтующие стороны поменяются ролями. Не то чтобы совсем прямо... но тег «взросление» поставлен не из чисто возрастного разделения на персонажей в состоянии детей, подростков, юнцов и взрослых, но и взросления ментального, и отмочивший дрянную шутку Куйнашев в двадцать втором ведет себя чисто логически нестыкуемо с собой прошлым. Соответственно, и Влад Яковлев точно так же.
Если ранние повести — «Чернее», «Если бы можно в сердце поглубже» — демонстрировали «эффект подглядывания» главным образом в бытовом смысле, где первично было действие, а потом уже реакция на него, то «Уходящие» — книга более зрелая, более глубокая, более выстраданная; первично здесь происходящее в умах и душах персонажей — если соблюсти принцип разделения, хотя чисто логически это одно и то же... И только иллюстрацией, картинкой, уже идут сами действия и антураж, в которых он происходит, в «Уходящих» Эмилия засунула камеру прямиком в мозги, а не прицепила к воротнику... Здесь менее плотная визуализация текста, чем в ранних работах — но плотнее, подробнее задокументирован «журнал» измышлений персонажа, его мотивов, побуждений, тревог и моральных диллем, причем не напрямую, как указкой по лбу, правду-матку в глаза, нет, это нужно вывести самому. Это книга для аналитиков, умеющих и любящих работать с информацией и самостоятельно выводить выводы.
Огромный, нет, гигантский фасеточный глаз неведомого существа, в коем каждый глазок видит что-то... и двадцать второй год, и другие...
Оценка по критериям:
Стиль и слог автора: 12/12. Безоговорочно. Живой, словно записанный с «бормотографа», подсунутого под окна, с наложением видеоряда со скрытой камеры, установленной прямо в думало персонажу, со всеми сравнениями, олицетворениями, аналогиями, выводами. Переводить эту книгу на иной, более лаконичный язык, было бы плохой идеей — половина бульона убежит из кастрюли, а мясо окажется пересушенным. Нет, конечно, она не потеряет своей актуальности как бытовая проза, но как языковая — переводчику пришлось бы вывернуться наизнанку.
Сюжет: неоцениваемый критерий (сквозной сюжет в привычном смысле этого понятия отсутствует)
Проработка персонажей: 12/12. Нет, наверное, даже 13 (шутка). Собственно, на разборе именно этой стороны и строится в основном тело рецензии, поэтому второй раз таскать плуг по паханому уже не имеет особого смысла.
Социально-культурная ценность: 12/12. Документ своей эпохи, хороший, бесстыжий документ, культурный эксгибиционист, вытряхнувший всё, что физически можно было вытряхнуть, а даже если бы он таковым и не являлся (что было бы странно!) — при замене критерия на атмосферность вышли бы те же 12/12, разве что маршруток в Заводске как-то странно много... Или у них необычный принцип нумерации: 1 и 8 нет, а 31 и 38 есть.
Обложка и аннотация: неоцениваемый критерий (состряпать действующую обложку к Уходящим пока что не взялся ни автор, ни читатель), однако аннотация даже при плохой обложке обеспечила бы 8-9 баллов. Вносить их пока не стану, подожду у моря погоды электричку на заводском вокзале.
Общая оценка после округления: 12/12. Книга отличного качества.