Рецензия на роман «И света здесь нет. Сид и Нэнси»
Роман «И света здесь нет. Сид и Нэнси» написан хорошо. И явно способен вызвать читательский интерес. И уже вызвал немало рецензий. Но если мы здесь выступаем в ипостаси критика, то попробуем взглянуть на книгу с точки зрения литературы. Той, которая, считается, что служит. Применим ракурс художественной правды.
Итак, что мы имеем? Алиса-Элис-Нэнси-Маша не смогла ужиться с матерью, ушла из дома и примкнула к панк-музыканту контркультурщику Сиду. В двух словах, визит из культуры в контркультуру. Это правда бытовая. Или просто правда. Но для художественной правды это лишь сценарий. Потому что художественная правда есть правда срежиссированная, имеющая привнесённую художественную сверхзадачу. Если вы хотите рассказать людям просто правду, тогда вооружитесь видеокамерой или айфоном и прилежно снимайте. Но если вы пишете художественную книгу, тогда ваша задача не столько рассказать, что там на самом деле случилось, что там сделали Сид и Нэнси, но через то, что герои сделали, раскрыть их художественные образы. Таких образов (главных) в романе три. Мать-недомать-антимать как символ того, против чего контра. Сид — сама контра. И Нэнси — наблюдатель-фокалист, путешественник из культуры в контркультуру, перебежчик между мирами или мостик между мирами.
Начнём с матери. Это слабейшее место книги, какой-то шаблонный гротеск или провокация. Наверное, с точки зрения контркультуры мать и должна как-то так выглядеть, но с точки зрения литературы или даже просто психологии тут всё свалено в кучу без разбора, свалено и перемешано: шизозофрения, разные там поиски, даже уринотерапия, безмерный эгоизм и побои, побои, побои. С точки зрения художественной сразу же хочется возопить: ну НЕ ВЕРЮ!!! Не раскрыт образ даже близко. Мы знаем, что яблоко от яблони недалеко катится, но понять мать через дочь тоже не получается, слишком много разного. Можно попытаться домыслить за автора, можно представить, что мать Алисы стала матерью как раз в момент слома великой страны, когда наступила разруха везде, и в головах и в сердцах, когда чёрное вдруг стало белым, а белое — чёрным, когда у людей исчезли все накопления, исчезла привычная работа и вместе с нею привычная зарплата. Да, такое бывает с людьми. Бывают войны, революции, кризисы — но матери из-за этого не превращаются в антиматерей, базовое в человеке, фундаментальное не разрушить каким-то там кризисом, иначе человечества давно бы уже не было. Поэтому образ матери как антиматери в романе не раскрыт, не обоснован. Отсюда, забегая вперёд, можно сказать, что и контрпротест не обоснован, оказывается без фундамента.
Образ Сида кажется самым удачным и последовательным. Разные мытари-неформалы были всегда. Раньше, во времена Достоевского, про таких говорили «среда заела». С тех пор прогресс неизмеримо продвинулся, у нас есть теперь трёхцветная зубная паста, стиральных порошков сортов триста, ещё есть мобильники, интернет и соцсети — но среда, похоже, заедает всё также. Правда, этому появилась новая отмазка, в духе времени, её сформулировала Алиса:
«Всё оттого, что в моей голове было насрано».
Наверное, это «насрано» можно перенести и на Сида и вообще обобщить на всю контркультуру: те, у кого в головах было насрано. Но во внутренний мир Сида нам залезть не дают. Остаётся реконструировать. Главный его поступок, на наш взгляд, вовсе не в финале, а в середине книги. И этот поступок символичен. И без подробного обоснования со стороны автора он выглядит как провокация, ещё одна провокация книги. А ля Pussy Riot. Сид и Нэнси пришли в церковь. Сид хочет анафему. Отречься от имени. Проклять родителей. Анафему можно купить за небольшие деньги — но Сид ведь афигенно страдает. У него на руках умерла бабка, к которой он испытывал тёплые чувства. А родители ничего не сделали и… Тратить деньги на анафему с какой стати? Их же лучше потратить на сиги и на бухло. Страдающий Сид, сплав эгоизма с гордыней, закуривает в церкви. Он же не может иначе. Он же страдает, у него уже вместо лёгких никотиновые жабры, он и так совершил подвиг, он только закурил, а мог ещё и выпить. Но бабулькам, которые рядом, это сильно не нравится, что он курит в церкви. Но это же не его бабулька, не та, которая умерла у него на руках, на чувства этих, чужих, НЕ ЕГО бабулек ему откровенно плевать. И он плюёт. И ещё кулаком по иконе. До Бога не дотянуться, а до чего дотянулся, то и ударил. Взамен. Здесь мы выходим на очень сложную тему, которую нельзя подавать походя, как провокацию. Наверное, во времена Фёдор Михалыча тогдашние писатели потратили бы глав пять на подводки и обоснуи, на всякие трансценденции и метафизики, но сейчас всё видят иначе. Читателю, простому читателю, тому, который приносит лайки и библиотеки, ему нахрена лишних пять глав про какие-то трансценденции, читателю подавай экшен и провокации, автор и подаёт. А нам остаётся лишь удивляться странному словечку попускает, которое временами затёсывается среди мата и выглядит как секретный маячок той самой литературе, за которую мы тут ратуем. А поступок Сида в церкви без достойного обоснования художественным актом не становится, но остаётся шаблонной провокацией контркультуры — на образ играет, но никак не раскрывает.
Разберём теперь финальный поступок Сида. Когда он из-за Нэнси бросается на ножи. Поступок хороший, для Нэнси он как будто свидетельствует о любви, но можно ли говорить о любви посреди «адища»? Навряд ли. На ножи бросаются не только из-за любви. Иногда просто бросаются за своё, кровное, которое не отдать. Иногда за друзей, за товарищей или за Родину, как на войне. А Сид ведь на протяжении всего года, пока длится действие, подчёркнуто держит Нэнси только в друзьях. И в этом он последователен. Любовь означает приятие мира и соучастие в этого мира продолжении. А ещё означает возможность продлить своё имя через потомство. Но Сид ведь отказывается от имени. Что продлевать? Добавить в это «адище» ещё страдальцев? Нэнси не понимает, льнёт к Сиду, хочет полной любви, full contact и возможность стать матерью, но Сид разве верит в мать, он же отрёкся, он знает лишь антимать и он — отдадим ему должное — не хочет видеть Нэнси как антимать. Пускай остаётся подругой. Адище в общем. Homo homini lupus est. Человек человеку волк. Так любят говорить. Но даже в стае волков присутствует необъяснимый альтруизм. Например, в стае имеют право размножаться только альфа-самец с главной волчицей. Остальным не положено. Если поймают — сурово накажут. Вплоть до убийства. И если даже как-нибудь выведут подчинённые «незаконных» волчат, главная волчица их наверняка безжалостно уничтожит. Наверное, для подчинённого волка, у которого главари уничтожили потомство и едва не убили его самого за ослушание, жизнь тоже кажется адищем. Но всё равно если на потомство этих обидчиков-главарей нападёт враг, подчинённый волк, даже если он один, будет биться за чужое потомство с не меньшей отвагой, чем Сид бился за Нэнси. Этологи называют такое социальным инстинктом или ещё как-то так, называют, но не объясняют. Так вот и поступок Сида легко показать и можно как-то назвать, но вот объяснить уже куда сложнее. Нэнси это кажется любовью. Нам кажется другим. Но поступок всё равно остаётся хорошим. Достойным финала.
Перейдём теперь к самой Нэнси.
«Когда тебе шестнадцать — мир почти прекрасен. Иногда. В те моменты, когда ты не планируешь суицид».
Планировать суицид — это понты. Подростковые. Планирует ум. Или отсутствие ума. А оно, это, приходит само. Спонтанно. Захлёстывает как волна. И ты либо сразу бездумно ныряешь, либо так и будешь планировать до седых волос. И неважно, где ты находишься. Можешь и дома сидеть при хороших родителях и полном холодильнике, при всём — но вот вдруг накатило, и человек вышел в окно, воспарил, что называется. И хрен какой писатель объяснит, почему. Не получится. А у Алисы, когда она станет Нэнси, у неё же будет много возможностей для суицида — но ведь боится, панически боится, например, зоновцев в сквоте, у которых всегда при себе ножи и заточки. Просто скажи им нужное слово — и будет тебе безгрешный суицид. Всё сделают за тебя. Но Алиса-Нэнси не про суицид. Про другое. У неё есть стыд. Ничто человеческое ей не чуждо. Мать её якобы дубасит каждый день, должна была бы всё выдубасить как пыль, оставить лишь безвольную тряпку, но вот стыд почему-то не выдубасила. Этимология утверждает, что стыдиться и стынуть родственные слова. Алиса не застыла. Может быть, потому и остаётся «терпилой», не поднимет руку на мать, не сопротивляется побоям. Иногда кажется, что ей самой стыдно за свой стыд. Наверное, поэтому она и выбирает Сида, оставляя нормального Илью и красавчика Грегори. Противоположности сходятся. Стыд хочет увидеть не-стыд, мотылька тянет на огонь. Нэнси вроде бы на фоне Сида ничем не выдаётся, кажется блеклой, но это не так. У неё, в отличие от Сида, есть фундамент, есть базис — простой общечеловеческий стыд. Вот Сиду не стыдно. Ему пофиг на всё, что не его. А Нэнси не такая. Стыд — это способность быть «с-ты». Не забивать на другого, но сопереживать и сочувствовать, представлять себя в его шкуре. Сид контркультурщик, но Нэнси не «контр», для неё это только прикид. Она прежде всего человек, а не контр. Значит, вернётся когда-нибудь к людям, к нормальным, а сейчас просто в разведке. У романа как будто бы символическое название. И света здесь нет. Нет в адище света. Но это не так. На самом деле он есть. Просто он ещё маленький и маскируется. Покуда не разгорелся. Свет есть в Нэнси, остался, теплится в её стыде и когда-нибудь, наверняка, разгорится. Но всему своё время.