Рецензия на роман «Я люблю тебя лучше всех»
Мешок #113. Печаль будет длиться вечно
Номер 113 был обещан совсем другой книге совсем другого автора, но, как видно, обстоятельства повернулись несколько иначе, книга ушла в платный сегмент, и мимо рубрики, как водится, пролетела. Так что как-то вот так вот. Печаль.
Впрочем, печаль ли? Я недолго раздумывал, чем можно заполнить пробел.
Потому что на эту историю мешок был бы написан всенепременно, весь вопрос заключался в том, когда именно, потому как книга из тех, на которые с бухты-барахты, тотчас после прочтения, ничего не напишешь, да и сказать можно мало что, ибо итогом всех трех прочтений было состояние, близкое не то к шоку, не то к неуместной эйфории. Эйфории технического толка: шанс встретить что-то, близкое по качеству, в самиздате — почти равен нулю. Что недавно с блеском подтвердилось на «Рукописи года-2021» от «Астрели-СПб», где эта история взяла второе место, и я не удивлен, что не первое, лишь потому, что никаких других не читал, мало ли, вдруг там есть что-то еще более фееричное — хотя лично мне и этого хватило.
На роман «Я люблю тебя лучше всех» у Эмилии Галаган, по ее собственным словам, ушло больше трех лет. Что опять же неудивительно — для романа он, конечно, небольшой, 8 авторских листов, но разве дело в объеме? Прошлые ее вещи, попавшие в мешки (их номера — 42 и 56, если кому-то интересно) на роман по объему не тянули, и при этом за сто с лишним выпусков — всего две книги, получившие 12/12 по всем критериям, и это именно эти две истории. На сём этап хождения «вокруг да около» объявляю завершенным, преамбула и так вышла слишком длинной.
В прошлых мешках я относил книги Эмилии к редкому и пугающе названному жанру «бытовой роман». На самом деле, конечно, в официальной системе литературных жанров такого нет вовсе, но иначе не назовешь, потому как это именно то, что в кино- и особенно анимационной индустрии было прозвано «повседневностью». Повседневность — это, как водится, про обычные дела, обычные дни обычного (ну, максимум — не очень) человека, и вместе с тем это непременно что-то большее, нежели просто описание будней нашего современника и соотечественника, иначе такой роман просто не имел бы смысла. Точно так же и «Чернее», и «Если бы можно в сердце поглубже» — что-то большее. Но я не буду останавливаться на них: номера мешков, в которые попали эти повести, уже были указаны выше, сюжетно они не связаны, а спойлеров в рецензиях немного, читать можно в любом порядке и хоть сейчас. И уж тем паче что-то большее, нежели просто бытовой роман-жизнеописание — «Я люблю тебя лучше всех». Отнесу, пожалуй, к жизнеописаниям, потому как по форме сюжета этот роман вполне соответствует.
Две сестры, Лена и Наташа, с четырехлетней разницей, родились в «усредненном» маленьком городке где-то на северо-западе европейской части — может, Ленинградская область, может, Новгородская или Псковская, не суть (вывод сделан на основании выбора города для ПМЖ старшей сестрой впоследствии, так что, может, я и неправ, но со всех остальных мест северной и средней России прутся в другие города, так что, видимо, северо-запад). И сами они являют собой — сами их образы — пример «усредненного» человека определенного пола и поколения. Наверное, автором нарочито были даны им такие распространенные, простые, почти «будничные» имена. В середине семидесятых в советском обществе бытовала шутка, «у тебя кто родился — мальчик или Лена?», хотя наша Лена родилась несколько позже, в восемьдесят пятом. И уже одним этим фактом ее биография представляет однозначный интерес исторического и антропологического толка — можно по-разному относиться к девяностым, но нельзя не признавать, что это одно из наиболее интересных историку десятилетий двадцатого века.
Так же просто, почти буднично (не хочу обидеть носителей, но даже в книге есть акцент на этом) звучит их фамилия: Поповы. «Даже фамилия русая» — вздыхает Лена, описывая свою невыразительную внешность в одном из эпизодов. Одним словом, читатель имеет дело с «усредненными» образами нашего современника и соотечественника. Выросшего в совсем не «усредненное» время. В книге практически нет так называемой «чернухи», модной ныне манеры изображать девяностые в духе «страшно на улицу выйти даже днем». Жизнь продолжалась в любом случае, не так уж отличаясь на самом деле от того, что было до и после. Как все дети девяностых, Лена представляет из себя вовсе не образцовую героиню для детской книжки. Приключения ее — либо противоречивого толка, либо вовсе отрицательного, поведение и решения тоже далеки от тех, что диктовали сказы о правильном пионерском детстве до ее рождения. Все повествование построено на моментах неглубокого проникновения в голову и сущность персонажа, на будничных по сути своей моментах, филигранно выписанных, сочным, образным языком, с множеством сравнений и олицетворений — чем, собственно, книга и врежется в память с высокой вероятностью даже тем, кому такие повествования мало интересны (ЦА любовных и женских романов мы в расчет не берем, ок?) — слишком уж оно образно показано.
И, конечно, наибольший интерес представляет — во всех планах и прежде всего в философском — середина книги, относящаяся к юности героини. Вся эта дурь, которой занимались люди «с отравленными девяностыми мозгами», как любят выражаться некоторые (сам я на восемь лет и три месяца младше героини, но, видимо, еще попал в эти рамки), не передаваема никаким рецензированием и никакими примерами, это следует читать или наблюдать в оригинале. Или пережить. С наблюдением ныне туговато — не было тогда телефонов с камерами и привычки фиксировать на них каждое, пардон, испускание газов, пережить довелось не всем, и нам остается читать.
Книга про девяностые (на самом деле, нет), лишенная почти обязательной ныне для таких книг болезни — акцента на клокочущем вокруг аду, который, впрочем, по множеству свидетельств, тогда особо-то и не ощущался, как бы тяжело ни было. И интересна уже одним этим.
Время идет, девяностые заканчиваются, а за ними и нулевые, героини взрослеют, и становится ясно, что именно время и обстановка привили героине такую черту, как... кхм... ментальную самостоятельность. Особенно на контрасте с ее сестрой. По мнению своей матери — дамы с довольно нелегким характером — Лена занимается всякой фигней. Сбежав в Питер, она лжет матери, что работает редактором в издательстве, на деле стоя на кассе в магазине игрушек. Вечером она, придя домой, ложится на пол — так меньше болит спина, знакомо, только я просил жену ходить мне по спине, пока я лежу на полу на пузе, а вот Лене просить некого. У нее не возникло ментальной и душевной близости с подругами, с которыми она совместно снимает квартиру. У нее вообще только одна подруга — безалаберная, если не сказать беспутная, Катька, юность потратившая на бестолковую мечту стать поп-звездой разными нравственно морально приемлемыми и не очень методами, и в итоге оставшаяся одна с ребенком и с работой продавцом в ларьке.
И вместе с этим в образе повзрослевшей, «неправильной» Лены Поповой, не помышляющей о предписанном обществом всякой женщине «долге», заложено кое-что, что иначе, чем намеком на саму суть бытового романа как жанра, назвать нельзя. Она увлеклась фотографией, но более всего любит увековечивать... двери. Казалось бы, совершенно бытовую, ничего не говорящую сама по себе вещь, ну — дверь и дверь. Что в ней интересного? Ну, кроме явного намека, что каждый человек — дверь. И сам я в детстве любил разглядывать двери — в комнаты, в квартиры, в частные дома... Вспомнилось мне это лишь в ходе прочтения, так как этот интерес быстро прошел, наверное, сбилась какая-то тонкая настройка, потерялся еще один ключ к пониманию природы людей и вещей. У меня. У Лены — не потерялся, напротив, она нашла его уже взрослой. И параллель — как в фотографии будничной вещи может быть заложено очень многое, так же и в книге, состоящей из описаний просто жизненных событий, за редким и обычно неприятным исключением, в общем-то, будничных, заложено отнюдь не только сухое документирование каких-то событий из какой-то чужой жизни, из которых, на первый взгляд, и вынести-то ничего нельзя, кроме «делай так и не делай эдак» для людей с пластилиновыми умами — таких, какими всех нас считает одно небезызвестное движение с круглым красным логотипом с рупором.
И, наверное, эту фишку с дверями можно назвать квинтэссенцией вложенной идеи.
В обычном можно и должно увидеть необычное. Имеющий глаза да увидит. Намеком-знаком именно на это и было, вероятно, «лицо в зеркале», похожее на маску Вид, такое же мертвенно-бледное, пугающее, но живое — точнее, более живое, но Лена Попова, хоть и смотрела активно телек, Вида не разглядывала, обозвав его «слепком» (дело было в девяносто восьмом, когда не наткнуться на маску хотя бы раз в неделю было, мягко говоря, затруднительно). А может, и я бы так сделал, узрев сам его... Она больше не видела его, но чувствовала, что оно здесь. Более приземленная Наталья на такие тонкие материи настроиться не смогла — а может, просто смогла «ответить на смерть жизнью», изгнать привидение, шут его знает...
Казалось бы, можно было бы «исправить положение», оборудовав героиню ощущением прошедшего мимо счастья: тридцать пять лет, а ни кола, ни двора, ни детей, ни плетей, замуж не вышла, диссертацию не защитила, даже рецепта своего фирменного пирога не имеет, что за неудачница? — терзаниями героини по этому поводу... Нет, потому как книга совершенно не о том, «как правильно жить», и в этом ее мощь и сила (помимо прочих моментов, конечно). На контрасте с непутевой Леной выведена Наташа, у которой вроде бы и все хорошо, муж, дети... Муж. Все, что можно сказать цензурного про этого мужа — то, что он объелся груш. Как-то меня подмывало спросить, как фамилия этому Саше — не Дебольский ли часом? (см. мешок № 31). У того вроде как, помнится, тоже жену Натальей звали... но жили они в Москве, и сына у них звали не Семка, а Славка, да и какая разница, по сути-то это, может, и разные Саши, но изъян ума у них одинаковый. «Хорошо, что у тебя там сын, у меня будет сын, если вдруг с этим что...» — размышляет Наташин благоверный, когда у Семки находят доброкачественную, но все же опухоль, которой занимается врач-онколог, а удаляет хирург. Семка не имеет самостоятельной ценности, как не имеет, судя по всему, и сама Наталья — ценность имеет статус, что у него, почтенного Александра Батьковича, все как надо, жена и дети. Так где оно, женское счастье? Сама Наталья тоже на довольную жизнью замужнюю даму, мать семейства, как-то не особо тянет.
Хорошо, что это не для нее предназначалась семейная тайна, раскрытая матерью в конце романа, та самая, на которую Лена, вся жизнь которой, помимо прочего, пронизана воспоминаниями об отце, умершем, когда ей было двенадцать... на которую отвечает совершенно не то, что принято отвечать в книгах, фильмах, чем угодно. Ей все равно. Ей интересно, кто убил Лору Палмер, потому что — а что это изменит? Важно не это. Важно то, что печаль будет длиться вечно — и незадолго до того, в двенадцатой главе второй части, устами младенца глаголет истина, когда Катька ведет свою, похоже, не вполне здоровую на голову дочь дошкольного возраста на выставку живописи, на Ван Гога, где главным экспонатом оказалась не посетительница «на лабутенах, нах, и в оухительных штанах*)» — а последние слова Ван Гога. Печаль будет длиться вечно.
Что не мешает Лене оспорить это в эпилоге — непонятно, впрочем, насколько успешно, но оспорить же. Пока ты жив, никто не запрещает и не мешает тебе поспорить с этими словами, и пока ты знаешь об этом — ты жив.
Оценка по критериям:
Стиль и слог автора: 12/12. Собственно, глупо было бы раздумывать над возможным баллом, уже зная, что это Эмилия Галаган — автор из «большой тройки», куда, помимо нее, входят Дария Беляева и Сара Бергман, тоже многократно мною и не только хвалёные; я, правда, расширяю «тройку» до пятерки, добавляя к ней еще двух авторов — Миру Терневу и Наталью Цареву. Но это тема отдельной публикации, уместной скорее в «Блокноте козырного валета», а если говорить строго о стиле и слоге, то можно утверждать, что он крепче даже, чем в «Чернее» и «Если бы можно в сердце поглубже». Может, более крупная форма позволила ему раскрыться ярче, и тем не менее, мне он кажется более образным, более живым. Слог насыщен — временами кажется даже, что перенасыщен, но это иллюзия количественной природы — сравнениями, отходами повествования (от первого лица, если что) в какие-то тонкие, малозаметно связанные с генеральной линией «миры». Лена Попова пытается все, что видит, если не одухотворить, то найти ему неодушевленную параллель, в духе «вопросы — это ветки...» и далее по тексту, что и дает слогу ту неповторимую ноту свежести, живой ветрености, которой не лишены и другие повести Эмилии, однако там она чувствуется не так... ярко? Я бы даже сказал, надрывно.
Сюжет: 12/12. Не имея цели сказать нам что-то абсолютно конкретное, Лена Попова говорит это нам, просто делая свои повседневные дела — вплоть до лежания на спине на голом полу после тяжелого рабочего дня, и это и есть сюжет этого странного в самом лучшем смысле романа.
Проработка персонажей: 12/12. И еще более странно было бы вообразить, что у Эмилии получатся пустые картонные персонажи — нет, такого просто не может быть, даже если бы она сама этого хотела, этого бы не получилось, что вытекает уже чисто из ее манеры изображать героев в подробностях, буднично-прямолинейно и при этом совершенно... нет, не достоверно, не то слово. Они живые и стоят перед глазами, даже имея в романе роль «третьего плана», вроде школьных или институтских подружек, или городского чудика Помойного Деда, старика с синдромом Плюшкина, или того гондона с вокзала, сотворившего то, за что смешают с дерьмом даже самые нравственно отбитые уголовники. Это, наверное, заслуга двух моментов — и мастерства автора, и самого выбранного времени и места действия, потому как типажи хорошо знакомы, наверное, всем, кроме представителей обеспеченной прослойки жителей благополучных регионов (мне так за мою Керыльскую область всыпала читательница из Краснодарского края, не поняв, что в 2011 году почти вся Россия именно так и жила, кроме Москвы с Питером, да еще нефтяных-газовых и особо сытых сельскохозяйственных местностей). При этом отмечается интересный эффект: Эмилия не чурается упоминания в тексте всяческой физиологии, вплоть до маленькой нужды своих героинь, и это не создает эффекта сухого документирования. Эффект подглядывания за персонажами, выраженный в двух ранних повестях, здесь слабее, но погоды это нисколько не портит: здесь взята слишком широкая тема и слишком большой временной период, это полноценное жизнеописание, которое можно и нужно вывозить на других акцентах.
Социально-культурная ценность: 12/12. Помимо высокой культурной ценности, обусловленной тремя предыдущими критериями — эта книга ценна и хороша уже тем, как качественно и тщательно она сделана — она имеет и немалую социальную, представляя собой интерес исторического и антропологического свойства, рассказывая, кто такие эти выросшие в девяностые, как они росли, что из них выросло... и почему человеку, вопящему о «потерянном поколении», следует двинуть в челюсть.
Обложка и аннотация: 12/12. Как и простуженная серая надрывная аннотация, и авторская обложка, и обложка издательская, — в сумме уже обеспечивают искомые двенадцать.
Общая оценка после округления: 12/12. Книга отличного качества. Одна из лучших на сайте. Возможно, что и лучшая.
Июнь 2021 г., с поправками