Рецензия на рассказ «Рукопись, найденная под прилавком»

Бывают рассказы, про которые можно сказать больше, чем про иной роман. «Рукопись, найденная под прилавком» - вещь давно любимая, неоднократно перечитанная, и всё же не рискну утверждать, что я поняла её до конца. Тем интересней.

Пока это самый объёмный рассказ цикла «Город Внизу» - не столько по размеру, сколько по картине мира, вместившейся в него. В остальных пяти рассказах показаны отдельные, локальные участки, а наибольшее представление о Городе даёт именно «Рукопись».

Кроме того, как мне кажется, это самый сложный текст цикла с точки зрения стиля. Рассказ складывается из трёх составляющих, и сочетание совершенно неожиданное: сарказм, поэзия, безумие.

Сарказм у Макса Далина встречается редко, но едко. Тем более, что герой рассказа, продавец книг, говорит о наболевшем: о писателях и читателях. Остальным проходящим мимо, впрочем, тоже достаётся.

Однако Книжник не только продавец, но и читатель. Причём читатель тонкий, понимающий и чувствующий. Поэтому на поэзию герой оказывается способен ничуть не меньше, чем на сарказм, и рассказ сплетён из метафор, из отражающихся, рифмующихся смыслов, из параллелей и умолчаний.

Самая сложная тема – безумие. Верить ли всем этим историям, которые так щедро рассказывает Книжник - про мертвецов, про текущие из книг слова, про электрических пауков? Верит ли этим историям он сам? Когда он говорит о продавщице: «Она смотрит на меня раздраженно, вытаскивает из-под кассового столика еще теплое человеческое сердце, завернутое в лаваш, и ест, запивая суррогатным кофе» - что это? Метафора, бред или реальность описываемого мира? Половину рассказа сомневаешься, не сошёл ли герой с ума. Но поездка в метро ставит всё на свои места. Пожалуй, нет – скорее весь его мир безумен. Почти как наш, разве что диагноз отличается.

Собственно говоря, миров здесь два, связаны они через метро. Первый, в силу привычки и стереотипов восприятия, долго воспринимается как наш, даже электрические пауки не помеха. Только в самом финале недвусмысленно объясняется: нет, не наш. Оба этих мира – Город Внизу. Отражения реальности, зеркальный лабиринт.

Для обоих городов в рассказе есть общий символ: цветы. Неживые лилии в искусственном свете цветочного магазина; не-мёртвые призрачные розы и залетейские бесцветные ромашки в руках у девушки-вампира. Цветы тоскуют по настоящему солнцу, которого никогда не увидят, люди – тоже. У обоих городов есть два уровня. Над землёй и под землёй – в мире Книжника, день и ночь – в мире чумных. Солнце светит, но продавец книг не успевает его увидеть, чумным запрещено выходить на улицы днём, для вампиров солнце смертельно. Поэтому весь текст пропитан холодом и тоской по солнечному теплу и свету – так или иначе недостижимому свету настоящего мира, о котором можно только смутно вспоминать.

Атмосфера городов похожа, однако второй мир даже Книжнику, привыкшему к тихому бытовому ужасу своей собственной реальности, кажется адом. Здесь есть две бесспорно страшные вещи: вампиры и чума. Вампиры страшны не сами по себе, они, как и люди, очень разные. Но их сила чувствуется слишком явно, она притягательна, как наркотик. Это тяготение легко принять за любовь, хотя, по сути, это только желание присвоить себе часть чужой силы. Поддашься – потеряешь себя, превратишься в вечно голодную тварь, которая человек только с виду. 

И чума. Эта идея много лет казалась мне чудовищно несправедливой, пока однажды не стало понятно: дело тут не в справедливости. Когда в темноте Города Внизу в человеке начинает вдруг светиться душа, этот свет разрушает всё – и своего носителя в первую очередь. Инфернальная физика, инфернальная логика. В нашем мире – то же самое, в конце концов.

И, конечно, обитатели Города абсолютно правы. Чума заразна. Они не понимают, каким образом она распространяется и как им угрожает, зато верно чувствуют опасность. 

Здесь самое время раскрыть Макса Фрая, который утверждает: «Простое ненавидит сложное, смутно подозревая, что в сложное помещается больше бессмертия». Принцип заражения чумой у Фрая описан детально и со знанием дела.

«Простое ненавидит сложное, потому что смутно, очень смутно, совершенно этого не осознавая, подозревает, что от близости к сложному может стать сложнее само. Простое чует, что сложность заразна.

Совершенно правильно чует, вот что я вам скажу. Всякое простое может стать сложным. В каком-то смысле, оно уже таково. Сложность дремлет во всяком простом, близость другого сложного может сработать как детонатор. А может не сработать, но это означает только, что к данному экземпляру нужно подобрать другой ключ. Тоже сложный, но какой-нибудь другой.

Простое панически боится становиться сложным, вот в чем штука. И правильно боится. Потому что вместе со сложностью в него войдет Бог – столько, сколько поместится, в том виде, в каком получится. И после этого уже не будет пути назад, в уютный мир питания, размножения, выделения и бесконечной конкуренции за повышение качества этих захватывающих процессов».

В мире Книжника чумы нет – но попав в другое отражение, он обречён. За долгую ледяную ночь он, до того существовавший в зябком полусне, успевает пережить вещи, которые неминуемо будят душу. Он готов умереть за другого человека, убить за другого человека, он отказывается от своей любви, потому что понимает теперь, что это зависимость, а не любовь. 

Почти в самом финале рассказа мелькает словно бы краем глаза замеченный образ:

«Станция пересадки целиком из черного мрамора. В конце перрона - темная чугунная статуя странного существа, карикатуры на танцующего Шиву. В десятке его растопыренных рук - красные светящиеся сердца. Человек-паук...»

В этом символе сходятся многие линии текста. Пауки, пьющие электричество; вампиры, пьющие кровь любящих; люди-упыри, пьющие вампирью силу; девушка из цветочного магазина, вгрызающаяся в тёплое человеческое сердце, завёрнутое в лаваш… Светящиеся человеческие сердца – самая желанная добыча в обоих мирах. Вернее, во всех трёх.

Книжник, конечно, всё понимает правильно – он уже болен. Финал известен с самого начала – все в курсе, что случается с авторами таких вот найденных рукописей, где бы они ни обнаружились. Но, по крайней мере, он знает, куда ему отправиться, когда процесс станет явным. Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти.