Рецензия на повесть «Родненькие мои!»
Повесть Валерии Казаковой "Родненькие мои!", как честно предупреждает автор, вдохновлена известным "Плинтусом" Санаева, и это чувствуется с первых страниц – не прямым копированием, а скорее общей атмосферой детства, увиденного сквозь призму непростых семейных отношений, где взрослый мир вторгается в детский с силой стихии. Однако история Оли, главной героини и рассказчицы, быстро обретает собственный голос и свои, уникальные болевые точки.
Начинается все с бытовой, почти анекдотической пропажи телевизора, которая оборачивается символическим прологом к большим переменам. В жизнь восьмилетней Оли, ее мамы, папы (фигуры скорее фоновые) и особенно бабушки (Ба) врывается Ида – новая пассия дяди (или другого близкого родственника) Антона, которого Ба трогательно зовет Тошиком. Ида – это квинтэссенция "ветра перемен", но такого, что сбивает с ног и рушит привычный уклад. Громкая музыка, сомнительные гости, кальян, исчезающая из холодильника еда – все это маркеры нового порядка, где семья героини оказывается на периферии собственной жизни.
Казакова очень точно передает детское восприятие этого хаоса. Оля – наблюдатель. Ее способ справиться с происходящим – "игра в ассоциации", где запахи (духи Иды, табак гостей, тревожный "сырой запах смерти" от непонятного визитера) становятся ключами к пониманию людей и ситуаций. Это интересный и органичный для ребенка способ осмысления мира, который выходит из-под контроля. Второй ее инструмент – зарождающийся писательский дар. Именно попытка перенести свои наблюдения и чувства на бумагу, облечь реальность в метафоры (пусть поначалу и неосознанно) становится для нее и спасением, и источником новых проблем.
Первая часть, написанная в порыве детской жестокости и беспомощности, вызывает скандал, непонимание со стороны Ба ("Что ты за гадости написала? Что за больные фантазии?!") и приводит к смене школы. Этот эпизод важен: он показывает столкновение внутреннего мира ребенка, его способа переработки травмы, с ожиданиями взрослых, желающих видеть "радость и красоту", а не неприглядную правду. Дальнейший путь Оли – это попытка примирить свой внутренний взор с внешними требованиями, втиснуть свои истории в рамки школьных сочинений и "правил русского языка", что тоже не всегда удается.
Повесть охватывает значительный временной пласт. Мы видим Олю повзрослевшей, уже студенткой, погруженной в изучение "племенной культуры и магических ритуалов", что выглядит как еще одна, уже научная, попытка понять и упорядочить хаос человеческих отношений, найти параллели между древними сообществами и дисфункциональными семьями современности. Эта линия с Базой знаний и антропологией кажется немного неожиданной, но логично продолжает тему поиска Олей инструментов для анализа окружающей действительности.
Центральная трагедия повести, как мне показалось, заключается в цикличности. Ида уходит, оставив после себя "болото горечи", но на ее место приходит Белла – другая женщина Антона, и ситуация повторяется с пугающей точностью. Снова Оля чувствует себя чужой, снова оказывается в "пределах ограниченных маршрутов", снова наблюдает, как ее близкий человек (теперь уже не только Ба, но и сам Антон) попадет под влияние чужой воли. Этот мотив "фантомных болей", когда прошлое не отпускает и проецируется на настоящее, звучит очень сильно.
Книга оставляет сложное ощущение. Это история взросления в токсичной среде, поиска своего голоса и попытки разорвать порочный круг семейных сценариев. Язык повести достаточно ровный, местами очень точный в деталях (запахи, ощущения), хотя иногда, возможно, переходы между временными пластами могли бы быть чуть более плавными. Образ Ба, несмотря на ее ригидность и непонимание творческих порывов внучки, вызывает сочувствие – она тоже жертва ситуации, пытающаяся "спасать Тошечку" и сохранить хотя бы видимость порядка.
Напоследок можно сказать, что "Родненькие мои!" – это честная и довольно мрачная проза о том, как детские травмы и семейные паттерны формируют личность и как трудно бывает вырваться из их плена, даже вооружившись наблюдательностью, интеллектом и словом. Чтение непростое, но иногда так необходимое.