Рецензия на роман «Крадущая сны.»
Есть такой штамп: «не оставить равнодушным».
К книге Эда Кузиева можно отнестись как угодно, за одним исключением: равнодушным она не оставит никого. И эмоций вызовет массу.
В одном из романов Пелевина был такой образ: чтобы продолжать наслаждаться цифровыми благами, герою надо изредка совершать забег страдания, чтобы сохранять баланс положительных и отрицательных чувств. Первая половина романа «Крадущая сны» — это самый настоящий забег страдания в чистом виде. Причём страданий не тонких, не высоких, а самых что ни на есть низменных, липких, животных. Само по себе композиционное решение начать завязку с изнасилования(!) — смелое и рискованное. Читатель сразу получает мешком по голове. Дальше, чтобы не просесть, надо либо лупить его мешками всё сильнее, либо дать успокоительную микстуру. Автор идёт третьим путём: мешки не кончаются, но и не тяжелеют — качество достигается за счёт количества. И выдержать этот забег помогают только рассыпаемые повсюду намёки, подмигивания и завуалированные обещания — мол, жди читатель, будет и на нашей улице катарсис. Сгущенная атмосфера несправедливости, разгульного зла — не пафосного, с развевающимся плащом, а как в фильмах Балабанова, повседневного, знакомого, обыденного, — оплетает героиню как сеть. И только в самом конце, как это водится, всё оказывается не так: и мешки не мешки, и героиня не жертва, и зло не безнаказанно, а очень даже наказуемо. Читатель дожидается своего катарсиса — но остаются вопросы...
Сама по себе острая критика общества посредством изображения крайностей имеет давнюю традицию, а в России ещё и обретает дополнительную благородную окраску: политической фронды. Но только не в этом тексте. Весь узнаваемый облик Москвы 90-х, пусть и со смартфонами, постепенно скатывается к тёмному и подзапутанному мистицизму, к злу сверхъестественному, а потому неуязвимому к критике — ведь никто не будет всерьёз предъявлять Бабе Яге, что она детей ест. Текст как бы вешает ярлыки на злые поступки: изнасилование — плохо, обман — дурно, гоп-стоп с членовредительством — так себе. А потом всю эту кучу поджигает. Но никаких конкретных причин возникновения подобного зла не называется. Кроме одного. Но об этом позже.
Символизм романа богат, но не упорядочен. За текстом виден больший культурный пласт, но без внятной системы. Тут у нас мифы греческие и скандинавские, щепотка Лукьяненко, немного Сумерек, шаманизм обыкновенный, а также старый-добрый сказочный бакаляй-макаляй. С одной стороны, в наш век постмодернизма такое не только давно легитимизировано, но и приветствуется. С другой стороны, от такой мифологической эклектики скоро начинает рябить в глазах.
Авторский стиль узнаваем и своеобразен. Если определить его в двух словах: «ассоциативная избыточность». Автор пишет так, чтобы к написанному ничего нельзя было добавить. И увлекается. Бесконечно подробные описания деталей, интерьеров, одежды, внешности, локаций даны не только в сюжетно-неспешных местах, но и в моментах активного действия — а из-за этого сильно проседает динамика. Сам ритм текста везде строится по одной схеме: назовём его «принцип трёх». Если дать схему предложения, построенную по этому принципу, то она будет выглядеть так: x (описываемое) было y, z и q (атрибуты описываемого). При этом на последние обычно навешаны один-три эпитета. Примеры из текста:
«Полную идиллию нарушали лишь вой сирен скорой помощи, сработавшая сигнализация да шумная компания позади.»
«Зайдя в номер, Лиза удивилась затхлому запаху тины, высокой влажности, а также метаморфозам, которые исказили тело толстяка до неузнаваемости.»
[Или здесь аж 2 раза подряд:] «Утаить информации в мире контента, тысяч способов коммуникации и передачи сообщений было неоправданно наивно. А хоть сообщество нелюдей условно закрытое, их все же не получилось запереть по дистриктам, резервациям и клеткам.»
Сам по себе единый ритм — не проблема. Но вот его однообразное повторение может вызвать у читателя ощущение монотонности.
Впрочем, язык автора довольно разнообразен. Все персонажи говорят в разных регистрах. Однако иногда некоторые из них увлекаются, и диалоги перерастают в монологи: особенно у главной героини, когда она внезапно начинает давать выжимки из Википедии про коал, мумии и архитектуру (после парочки подобных вторжений я начал всерьёз подозревать, что она нейросетевая сущность).
Язык автора, как та губка Пастернака, впитывает всё, что носится в воздухе. Тут есть и смелые, нестандартные выражения с интересными метафорами («выкружить прибыль», «сморщенная гармошка лба»), и самые заезженные штампы («как весенний ручеёк»), и откровенные неловкости («Лиза улыбалась бесплатным трудом Ильи»). Создаётся ощущение, что автор пишет как дышит — и фейс-контроль на его текстуальном пороге никто не устраивает. Из-за большого количества ошибок и опечаток («не уж то», «тот час» и «не смотря» протестуют против пробелов) доверие к тексту постепенно снижается и, например, такие выражения как «согласно договорА» воспринимаются с закономерным недоумением: это специально вытащили такой архаичный канцеляризм или просто недоглядели? С русскими персонажами проблем особо не было, но вот иностранские поданы скорее как клише, и у них мало того, что имена гуляют (Делакруа-де Лакруа, ФранЦуа-ФранСуа), так ещё и говорят они что-то совершенно невозможное для носителей («ля ФрансЕ» вместо Франс, тяжеловесное «du musst dich auruhen» вместо какого-нибудь короткого «mach eine Pause»). Редкие куски с авторской речью с рассуждениями о зле или морале а ля русские классики выглядят инородно — как будто вторжение закадрового голоса из документального кино в художественном фильме. Многие абзацы растянуты — у читателя заканчивается дыхание до следующего enter'a.
В отличие от технических аспектов, идейная сторона романа полностью закончена и закруглена. И она, увы, совсем неутешительна для человечества в целом. И дело вовсе не в изнасилованиях и не в иных проявлениях «теневого», как окрестил бы это психоанализ. Понимание ключевой идеи книги даёт всего одна сцена. И она вовсе не шокирующая, и даже не уныло-мучительная. Но от неё становится так бесконечно безнадёжно, что никакими сценами физического насилия таких эмоций и рядом не создать. Я процитирую её целиком:
«Интересно наблюдать, как спешащие по своим делам прохожие, зло и недоверчиво глядя вокруг себя, вдруг замирали, лишь только услышат знакомую мелодию. Старик ли играет на видавшем виды аккордеоне, интеллигентного вида мужчина тянет из скрипки шедевры мировой классики, гитарист берет баре на семиструнной подруге. А порой и творческие коллективы состоящие из трех и более членов уличного оркестра. Разная музыка и репертуар, подача и темп, но неизменным были легкие улыбки, покачивающие в такт музыки головы, а порой и тихое подпевание знакомым мелодиям.
— Смотри, вон на тех, кто записывает видео на мобильные телефоны, — указав пальцем на зевак, произнес парень и сплюнул на землю, выражая свое недовольство. — Они уже не могут воспринимать информацию или получать эмоции иначе. Лишь только через экран смартфона. Даже сейчас этих операторов интересует не мелодия или харизма музыканта. Их больше заботит другое: сколько людей найдут записанное и размещенное в соцсетях видео достойным и оценят лайками, репостами и эмодзи. Вся их жизнь неотрывно связана с этим. Позже они познакомятся в сети с такими же homo online, заведут puer online, и будут смотреть на свое чадо через призму камеры телефона. Подберут имя через астролога и нумеролога на онлайн-сайте, заведут аккаунты в популярных пабликах для ребенка. Как тебе такое крещение "новой верой"?
— Самолюбование и хвастовство? — резюмировала Лиза. — Это не ново. Кто-то вычурно одевается, другие красят волосы, лица или делают татуировки, третьи совершают подвиги...
— Смотри внимательнее... Они тени самих себя. Ждут автобус на остановке, как другие, но через приложение на телефоне. Общаются с сотней людей одновременно, только если убрать фотографии, видео, смешные ролики и прочий мусор, там абсолютный бред, не имеющий ничего общего с диалогом. Отбери у них телефон, и всё о чем такие будут думать, сведется к тому, как добраться до точки и купить новый.
Как наркоманы, подсаженные на иглу интерактива, боящиеся глянуть на мир своими глазами без фильтра авто коррекции.
— А еще я вижу, как музыканты купаются в своей маленькой славе. В овациях и внимании. Радуются подношениям на алтарь их таланта, — парировала девушка. — Каждая монетка в ведре приравнивается к молитве и подаянию.
— Так они продают СВОЙ ТАЛАНТ! Свой! Умение играть, петь, ловить экспромт и настроение публики! А эти... Они просто шли мимо, поймали момент, не умея ничего.»
Это — приговор человечеству. Если относительно физических насильников читатель и дожидается сатисфакции, то здесь же получить её не от кого. Это манифест цинизма, на котором крупными буквами написано: «Л — люди». Это изнасилование — но не юной девушки, а гораздо хуже — всего человечества. Сто лет назад на всех москвичей, которых испортил квартирный вопрос, нашёлся всё-таки один мастер с гениальным романом. А здесь и его не осталось. Есть только вечный цикл — с неизменным населением, в неизменном мире. В котором нет места любопытству человеческого гения, который покорил космос, отваги бескорыстной борьбы против Левиафана или согревающей любви, побеждающей смерть. А только один суховей над заброшенными гаражами, да использованные презервативы на немытом полу...