Рецензия на роман «Via morte. Книга исцеления»
Сквозь смерть — к Жизни
Метемпсихоз — учение о переселении души после смерти в иное тело — и память человека о прошлых жизнях давно уже стали традиционной темой и в литературе, и в кинематографе. От романа Джека Лондона «Смирительная рубашка» до фильма Гаспара Ноэ «Вход в пустоту» таких произведений насчитываются сотни. В их ряд становится и «Via morte. Книга исцеления».
Правда, у меня возникло подозрение, что автор создал хорошую историческую повесть, но, будучи не уверен, что она вызовет интерес у публики, обрамил её мистической историей героини, ищущей себя и в процессе прозревающей свои прошлые жизни. Однако финал меня разубедил: кажется, произведение было так и задумано изначально, и главное, что хотел сказать автор, содержится в его конце.
Наша современница, частная массажистка, одинокая дама по имени Тамара (имя, которое она почему-то считает очень редким и потому не любит), не слишком довольна своей жизнью. Проблемы у этой приехавшей в большой город из деревни женщины довольно банальны: подавляющая её мать, подростковый бунт дочери, неудачные отношения с мужчинами… Ощущая неизбывное душевное томление, она прибегает к практике «регрессиологии», с помощью которой можно, якобы, проникнуть в свои прошлые воплощения. И, конечно же, ей это удаётся.
По всей видимости, её самым важным воплощением был Фатхутдин-Фома — врач, живший в XIII веке в Леванте. По крайней мере, большая часть романа посвящена описанию его долгой жизни. Родившийся в 1246 году в крайне нетипичной для того времени и региона семье грека-христианина и крещёной еврейки, он прошёл удивительный путь, включающий в себя немало крутых поворотов. Он обучался многим наукам, отдавая предпочтение целительству — вершиной его врачебной карьеры стал пост придворного лекаря Иерусалимского королевства в конце его существования. На фоне постоянных войн крестоносцев, мусульман и монголов он переживает горькие потери и обретает истинную любовь. Много внимания уделяется его духовному росту, формированию своеобразного мировоззрения.
В конце книги краткими росчерками показаны ещё несколько воплощений души ГГ, которая в финале осознаёт кармическое значение своих актуальных жизненных проблем и принимает их, достигнув гармонии с миром — в соответствии с названием романа, исцеляет свою душу через смерть.
Здесь стоит сказать пару слов о структуре произведения. Как отмечено выше, история Фатхутдина является основной частью этого типичного обрамлённого повествования. Остальные жизни ГГ даны лишь краткими эпизодами: по неведомой причине убивающая гусарского офицера молодая аристократка; хирург Первой Мировой войны — беспринципный Дон Жуан, хладнокровно использующий женщин; опустившийся питерский наркоман недалёкого прошлого. И это создаёт некоторый композиционный дисбаланс.
Аналогично выстроенный упомянутый роман Лондона «Смирительная рубашка» выглядит гораздо более сбалансировано. В обрамляющей повести сидящий в камере смертников ГГ рассказывает о тюремной жизни, периодически совершая экскурсы в свои прошлые воплощения. Таких полноценных вставных новелл четыре-пять на текст, плюс несколько кратких флешбэков. Как и в разбираемом романе — в котором, однако, основная вставная новелла всего лишь одна, и она представляет собой большую часть произведения. Таким образом читатель даже не очень понимает, кто ГГ романа — Тамара или Фатхутдин. Понятно, что по авторской идее это фактически единая личность, но я говорю о чисто литературном аспекте.
Впрочем, повторюсь, как историческая повесть, история Фатхутдина очень хороша. Очевидно, что автор добросовестно углубился в тему, тщательно изучая выбранный им период. Это видно по множеству мелких деталей: реалиям быта, аспектам общения людей, описаниям одежды, медицинских практик — всему тому, что придаёт историческому повествованию сложную и плотную фактуру, повышая его достоверность. Перед читателем словно воочию встают неприступные стены Акры, которые на его глазах скоро и падут, гомонящее улицы Хайфы, величественный Дамаск. Хорошо автору удаются и батальные сцены — что, вообще-то, редкость для работающих в историческом жанре женщин. Иногда мелькают даже моменты жёсткого натурализма: например, сцена отсечения заражённой ноги раненому рыцарю (правда, мне показалось, что она позаимствована из популярного телесериала «Викинги», но это с тем же успехом может быть и совпадением) или где мамелюкский султан и его гулямы мочатся и испражняются на пленённого ГГ…
Хотя не обошлось и без анахронизмов, например, в речи персонажей. Так, в устах сенешаля Иерусалимского королевства сомнителен пассаж:
«беспардонно манкируя достигнутыми ранее договорённостями».
Есть и другие досадные огрехи. Скажем, в российской историографии устоялось название «битва при Хаттине», а не Хиттине. Или название «Великий шёлковый путь» придумано европейскими учёными XIX века и в речи обитателя того времени и того региона неуместно. Секрет пурпурного красителя тхелет в то время не был ещё утрачен — по крайней мере, в красильнях Византии его вполне использовали вплоть до конца XV века. Китай автор упорно именует Великое Цинь, хотя такого названия вообще никогда не было: были древняя империя Цинь, павшее к тому времени государство чжурчжэней Цзинь, в будущем — маньчжурское Да Цин. А в это время север Китая был уже захвачен монголами, а на юге ещё держалась империя Сун.
Наследником Чингисхана был не ильхан Ирана Хулагу, а его брат Мункэ. И Хулагу не мог приять тибетский буддизм (хотя и правда им интересовался) — чингизиды обязаны были официально оставаться в вере предков, тенгрианстве. И вообще львиная доля исторических шероховатостей в романе связана с монголами: похоже, автор придерживается распространённого взгляда на Монгольскую империю, который Лев Гумилёв называл «чёрной легендой». Скажем, Ближневосточный поход монголов описан, как вторжение огромной дикой плохо организованной орды — словно какая-то миграция:
«гонимые животные с приплодом, женщины и дети в разноцветных одеждах», «серым морем, похожим на полчища саранчи», «цветистый монгольский табор».
Между тем армия Хулагу была относительно небольшой и состояла из профессиональных воинов — чтобы противостоять столь же профессиональным войскам мамелюков и весьма подготовленным отрядам диверсантов-ассасинов.
То же и по поводу монгольской мотивации:
«Казалось, одна только ненасытная жажда крови движет этими невысокими кривоногими людьми с жёлтыми приплюснутыми лицами и раскосыми глазами».
Вообще-то, причины для войны у них тогда были весьма основательные — прежде всего религиозные, недаром некоторые учёные называют эти события Жёлтым крестовым походом. Да и политических было немало. Что касается жестокости, да, монголы убивали, грабили и угоняли в рабство, но не больше, чем те же мамелюки или крестоносцы. Вообще, творившаяся в XIII–XIV веках на Ближнем Востоке резня — один из самых жестоких эпизодов человеческой истории.
То же и о религиозных мотивах монголов. Автор пишет:
«Ещё не так давно монголы были язычниками и поклонялись духам и идолам. Столкнувшись с более цивилизованными народами, монголы забирали себе всё, что могли, включая и религиозные представления».
Во-первых, традиционное степное тенгрианство не примитивный культ, а сложная религия — вовсе не «многобожие», как говорит один из персонажей романа, а нечто близкое пантеизму. Во-вторых, мировые религии — христианство, буддизм, ислам — степняки стали воспринимать уже очень давно. Так, например, мелькнувший в романе главный военачальник Хулагу Кит Буга был представителем найманов — народа, принявшего христианство несторианского толка задолго до рождения Чингисхана. И его мотивация «освободить Гроб Господень» была не менее (а может, и более) искренней, чем у тогдашних крестоносцев: упомянутый Гумилёв называл его «последним паладином восточного христианства».
Собственно, автор сам сообщает и о том, что монголам против мусульман помогали христиане и евреи, и что хан этих «диких кровожадных» людей построил новую обсерваторию.
Но больше всего вопросов вызывает описанная в романе религиозная ситуация. Понятно, что в регионах конфессиональных контактов как-то сосуществовать вынуждены даже приверженцы крайне враждебных друг другу религий. Однако мне всё-таки сомнительны такие эпизоды романа, как, например, совместная колонна христианских и мусульманских паломников, которую охраняют от бедуинов рыцари-госпитальеры. Или когда отец Фатхутдина обращается к католическому рыцарю «брат мой по вере» — для католиков православные уже тогда были еретиками, «от которых Самого Бога тошнит». И несколько десятилетий назад крестоносцы с удовольствием разграбили православный Константинополь.
Больше всего поражает семейная история Фатхутдина и его собственное отношение к религии. Его отец — греческий торговец Илия женится на Марфе, дочери еврея, которого он спас от нищеты. И тот соглашается не только на брак дочери с христианином, но и на её крещение. Вообще-то, и его, и дочь в то время и в том месте евреи запросто могли бы побить за это камнями.
Далее — более: Илия называет первенца Фатхутдином — в честь своего давнего друга, врача-мусульманина:
«Отчего же сыну грека и еврейки не называться мусульманским именем?»
В самом деле, отчего же… Правда, мать называла его «коротким еврейским именем Фома» — которое на самом деле не еврейское, а вполне христианское и происходит от арамейского прозвища апостола Иуды Томо (Близнеца). Марфа, кстати, тоже прозвище от арамейского слова «госпожа». Но какое имя у ГГ было в крещении?.. Или родители не удосужились провести над младенцем этот обряд? Но в таком случае они не избежали бы неприятностей с христианской общиной — ведь они жили на землях крестоносцев.
В любом случае ГГ, отец которого благодушно даёт сыну полную свободу в выборе веры, использует свою мультирелигиозную принадлежность к собственной выгоде:
«Среди евреев я был Фомой, сыном еврейки и потомком Завулона, а мои длинные чёрные кудри вполне сходили за пейсы. Среди мусульман я звался Фатхутдином: тогда я наматывал на голову чалму, выразительными карими глазами, доставшимися от матери, и уверенной речью на арабском располагая их к себе. Среди византийцев, говоривших на греческом, я был сыном христианина».
Но ведь в данном случае важны были не только внешность и язык, но и атрибутика, и паттерны поведения: намаз у мусульман, крестное знамение у христиан, кисти-цитит у евреев. В тех краях и сейчас — при плюс-минус схожей у всех внешности и повсеместном знании арабского, люди сразу прекрасно понимают, еврей перед ними, мусульманин или курд. А уж в Средневековье…
Мне кажется, что автор, как и многие другие, экстраполирует на те далёкие времена современную относительную терпимость, возникшую в условиях глобализации и общей секуляризации. Это подтверждается и дальнейшим духовным путём ГГ, который, пройдя через мусульманское медресе, послушничество с обетом молчания в монастыре кармелитов и обучение у отшельника, имевшее признаки йоги, даосизма и алхимии, наконец приходит к некоему варианту пантеизма: «молился тому Богу, который есть Жизнь». Подробности этой концепции не раскрываются, но, судя по внутреннему монологу ГГ, она напоминает мистическую созерцательность дзен-буддизма:
«Я мог лишь преклониться перед Жизнью, не позволяя себе отвести глаз от пульсирующего её средоточия. В благоговейном почтении я сложил руки в молитве, ощущая присутствие Творца в его живом ещё творении».
Учитель ГГ — отшельник — тоже выдаёт подобные сентенции:
«если Бог живёт в душе человека — вся его жизнь обретает смысл и цель», «все религии правильны, если человек ищет Бога».
Однако в последующих воплощениях ГГ теряет приобретённый свет и «ухудшает карму» убийством, прелюбодеянием, наркоманией и прочими грехами. Особенно показательна жизнь ленинградского наркомана Константина, который ту же пантеистическую мистическую риторику совершенно извращает, применяя к своей пагубной страсти:
«Почему-то Костя тогда решил, что познакомился с настоящим Богом. Поток чистой энергии, души, которая не нуждается ни в физическом теле, ни в погоне за деньгами, ни в этикете социальных отношений, ни в бесполезных знаниях — вот что такое настоящий кайф».
Однако его страшная смерть открывает ложь такого подхода, когда схожее, казалось бы, духовное откровение, меняет знак на противоположный: свет превращается в тьму, любовь в ненависть.
«Так же страстно жаждал большего, чем Жизнь, и медленно падал Люцифер во Тьму, им же порождённую. Порождённую его мечтой о необыкновенной судьбе, которая выше Жизни. И не было больше спасения для меня».
Прожив жизни своих предшественников заново, Тамара понимает, что до сих «отрабатывает» свои «кармические долги». И вот уже в своей матери она видит убитого ею в одной из прошлых жизней офицера, а в дочери Асе — очередное воплощение возлюбленной жены Фатхутдина Асият. Дочь в шутку называет Тамару «баб-Тома», а та слышит «баб Тома́», то есть «почтенный учитель Фома»… И осознаёт, что Жизнь даёт ей ещё один шанс выйти к свету.
Всё это возвышенно-многозначительно, хотя несколько абстрактно. Но, несомненно, метафизический пафос и конечная надежда дадут читателям позитивный заряд.
Как и другие привлекательные черты романа, к примеру, романтическая линия Фома-Асият — довольно своеобразная, поскольку в какой-то момент ГГ, потрясённый виной за смерть матери, даёт обет полностью избегать плотской любви. А потом спасает любимую девушку из взятой мамелюками горящей Акры, женится на ней и счастливо живёт до старости:
«Мы с Асият стали близки, как муж и жена, и в близости нашей не было одной только плотской страсти».
Правда, я не совсем понял, откуда при таких обстоятельствах к двум приёмным у пары прибавились ещё трое своих собственных детей…
Что касается стиля, придраться практически не к чему — плотный, легко усваиваемый и чистый текст. Разве что изредка попадаются стилистические шероховатости, вроде «пахло дикой вонью».
Ещё есть некоторое несоответствие в повествовательной структуре: Тамара смотрит на жизнь Фомы, а тот при этом рассказывает о ней от первого лица. И в таком случае странно выглядит его описание словно бы со стороны:
«только любопытство познания горело в моих искренних карих глазах».
Кое-где исторические события пересказываются слишком торопливо, и текст начинает напоминать научно-популярную статью. Случаются резкие перескоки и в описании жизни Фомы:
«Мне было двадцать девять лет, я был абсолютно счастлив. И я знал, что необыкновенная судьба ждёт меня. Так прошло пятнадцать следующих лет».
И стоило бы итальянское название романа «Via morte» сразу перевести на русский и дать примечанием на первой странице — для удобства читателей.
Имею возможность, способности и желание написать за разумную плату рецензию на Ваше произведение.