Рецензия на повесть «Глубина»
Повесть Игоря Фогеля «Глубина» — это не столько история о сексуальности, сколько рентгеновский снимок современной этики. На поверхности — эксперимент, в центре — женщина, Анна Сергеевна, добровольно согласившаяся на исследование выносливости организма. Но под этой оболочкой разворачивается куда более мрачная и тревожная драма: история о том, как наука, лишённая морального компаса, превращает человека в материал, а исследование — в акт системного насилия.
Главный успех Фогеля — в том, что он не делает из врачей-исследователей монстров. Петр Ильич Кудрявцев и его аспиранты не злодеи в классическом понимании. Они не злорадствуют, не издеваются, не получают садистского удовольствия от унижения Анны. Напротив — они вежливы, методичны, даже заботливы в рамках протокола. Именно в этом и кроется главный ужас. Их равнодушие не агрессивно — оно профессионально. Они не видят в Анне личность; для них она — «испытуемая», «объект», «экземпляр». И в этом холодном, почти бюрократическом взгляде раскрывается истинная природа современной науки, где человек становится лишь носителем данных, а его стыд, боль и уязвимость — шумом, который можно и нужно отфильтровать.
Фогель мастерски показывает, как легко переступить этическую грань, если за ней стоит «высокая цель». Сначала — открытые вопросы, потом — датчики, затем — ласки, порка, публичное унижение. Каждый шаг оправдан: «для чистоты эксперимента», «для сбора данных», «для науки». И в этом механизме нет места состраданию, потому что сострадание мешает объективности. Здесь уместна параллель с «Полётом над гнездом кукушки»: как и в клинике, куда был помещен МакМёрфи, здесь действует система, в которой равнодушие становится двигателем, а человек — расходным материалом. Только вместо электрошоков — сексуальная эксплуатация, замаскированная под научный метод.
Особенно тревожен тот факт, что автор намеренно практически лишает персонажей-врачей индивидуальности. Они не обсуждают мораль, не сомневаются, не спорят. Их диалоги — это технические инструкции, их решения — логические выводы. Это не люди, а функции: «профессор», «аспирантка», «наблюдатель». И в этом — ключевой художественный ход. Фогель показывает: будь они специалистами в любой другой области — нейрохирургии, генетики, психиатрии — они вели бы себя точно так же. Анна могла бы лежать не в процедурной с вибратором, а в операционной с открытым черепом, и логика была бы той же: «цель оправдывает средство». Это не порок отдельных людей — это порок системы, в которой этика уступает место эффективности.
И всё же центральный конфликт романа — не между Анной и исследователями, а между её внутренней пустотой и внешним миром, который эту пустоту использует. Она приходит в клинику не из любопытства к науке, а из экзистенциального одиночества. Её «комфорт» — это привычка к отсутствию жизни. И именно эта пустота делает её идеальным объектом для эксплуатации: она не только позволяет, но и жаждет быть использованной, потому что в этом использовании находит подтверждение собственного существования. Её падение — не трагедия, а почти логическое завершение внутреннего кризиса. И в этом — ещё один уровень социальной критики: общество, оставляющее человека наедине с собой, создаёт условия для его добровольного превращения в вещь.
Автор сознательно избегает драматических поворотов, которые могли бы «спасти» Анну: вмешательство правозащитников, внезапное пробуждение совести у Петра Ильича, бегство. Такой финал обесценил бы поставленные вопросы. Вместо этого Фогель оставляет всё в состоянии хрупкого равновесия: эксперимент завершён, Анна вроде бы свободна. Но читатель понимает: ничего не изменилось. Система продолжает работать и Анна, уже не та. Читатель пройдя вместе с Анной через «глубину» видит, что на дне — не чудовища, а безразличие. И это безразличие кажется страшнее любого насилия.
Однако в этом мире тотального отчуждения появляются два момента, когда этическая оболочка трескается — и не в сторону большей жестокости, а в сторону странной, запретной близости. Оба раза это связано с Надеждой Петровной — аспиранткой, чей профессиональный холодок вдруг сменяется личной заинтересованностью. Эти эпизоды не раскрывают явно мотивов, но заставляют задуматься: где заканчивается наука и начинается потребность в обладании? В отличие от остальных аспирантов — мужчин, для которых Анна быстро превращается в безликий объект, вроде лабораторной мыши — Надежда Петровна видит в ней не только материал, но и возможность личной пользы. Её действия не нарушают формальных границ протокола, но подрывают саму идею «чистоты эксперимента». Это не забота — это эксплуатация другого рода, более изощрённая и потому ещё более тревожная.
Важно отметить и сдержанность Фогеля. Его проза лаконична до жёсткости: он не растягивает повествование ради объёма, не возвращается к уже пройденным сценам, не смакует ради эффекта. Автор сознательно пропускает целую неделю жизни Анны в клинике — тот период, когда, казалось бы, можно было бы бесконечно повторять и варьировать сексуальные процедуры, превратив роман в эротический сериал. Но Фогель этого не делает. Он отказывается от соблазна, от клише, от всего, что могло бы сделать текст «удобоваримым» или «вирусным». Здесь нет ни намёка на сентиментальность в духе «50 оттенков серого», нет попыток оправдать персонажей или смягчить их поступки. Повесть остаётся жёсткой, почти документальной, лишённой украшений.
И, возможно, именно в этом — причина её относительной незаметности. «Глубину» трудно рекомендовать с энтузиазмом. Нельзя написать в отзыве: «Круто!», «Захватывает!» — потому что в ней нет героев, за которых хочется болеть. Нет ни злодеев, которых можно было бы осудить, ни жертв, которых следовало бы пожалеть. Есть лишь люди, действующие в рамках своих систем: Анна, добровольно сдающая себя в плен одиночеству и скуке, и врачи, для которых этика — помеха на пути к «чистым данным». Читатель, сопереживая, оказывается в ловушке: он либо отождествляет себя с пустотой Анны, либо — с холодной функциональностью исследователей. Признаться в этом публично — значит признать собственную уязвимость перед системой, в которой мы все, так или иначе, являемся расходным материалом. А это, как известно, не самый популярный жанр саморефлексии.
Открытый финал романа на самом деле не так уж и открыт. Автор всё сказал. Возвращение к рябине, к прежней жизни — лишь иллюзия. Анна остаётся лежать на полу больничной палаты, в свете утра, среди запахов пота, духов и унижения. Мы не знаем, встанет ли она. Мы не знаем, сможет ли она снова быть Анной Сергеевной — учительницей, женщиной, которая смотрела на рябину и мечтала о простом человеческом присутствии. Но мы точно знаем одно: даже если она выйдет за дверь, она уже навсегда останется внутри этой системы, где её тело стало языком, на котором говорят не она сама, а те, кто обладает властью. Хотя возникают и другие вопросы - а была ли Анна вне системы и изменилась ли ее роль в ней? Может быть объект не изменился, его лишь система переложила на другую полку и чуть другим боком?
За личной драмой Анны проступает нечто большее: судьба — лишь увеличенное отражение участи каждого из нас. В глазах Большой фармы, индустрии рекламы, маркетинга, школы, офиса и власти в целом мы все — вещи. Не люди, а ресурсы, данные, потребители, объекты управления. Нас формируют, измеряют, стимулируют и утилизируют по тем же принципам, что и Анну в её больничной палате. Только большинство из нас даже не замечает своих смирительных рубашек — они сшиты из привычек, страхов и иллюзий свободы.
«Глубина» — редкий пример романа, в котором форма и содержание сливаются в единый этический вызов. Фогель не осуждает, не морализирует, не даёт ответов. Он просто показывает — с холодной точностью — как легко человек становится материалом, когда его боль перестаёт быть значимой. И в этом — вся сила и вся горечь этого произведения.