Рецензия на сборник рассказов «Князь Забвеньин»
Жизнь и смерть одно и то же?..
Персонификация смерти сильно различается в культурах, художественных традициях, да и у отдельных авторов. И функции у таких персонажей различны. Скажем, хрестоматийный скелет (или старуха) и косой — это лишь психопомп, сопровождающий душу покойного в загробный мир, но не влияющий на время смерти: «Не Смерть убивает, а жизнь кончается», — как сформулировано в разбираемом произведении. То же можно сказать и об ангелах смерти. С другой стороны, древние боги смерти, вроде Анубиса или Ямы — хозяева области мёртвых, зачастую определяющие их посмертную судьбу.
Герой произведения Пелагии — скорее, и есть бог смерти, царь (вернее, князь) загробного мира. Дмитрий Августус Забвеньин, князь надела Посмертного — персона загадочная и многозначная, как, впрочем, и все персонажи этой короткой сказки-притчи. Можно долго искать в его имени различные ассоциации: например, само имя Дмитрий может означать посвященный или Митре — арийскому богу солнечного света, справедливости и дружеских связей, или древнегреческой богине плодородия Деметре, богине плодородия, Великой матери…
Однако в сказке Дмитрий Августус именно владетель области мёртвых, которая притом не слишком похожа на традиционные описания загробного мира:
«Герой наш собирает туда чистые страдавшие души — детишек, что погибли от мороза и голода; растерзанных девушек, умерших родами матерей; самоотверженных воинов и погибших за правду».
Души те превращаются в бабочек, которых князь ловит в банку и выпускает в свой роскошный сад, где
«они кружат в пленительном танце, вечно весёлые, питаясь сладчайшей росой».
Как видим, это «преисподняя» без инфернального нуара, светлая и даже радостная. Хотя подспудно ей жуть всё равно ощутима — как дышат потусторонней тревогой светлые ангелы Андерсена, уводящие на тот свет страдающих детей. Но: «Смерть из рассказа нашего — не злодей». Ни в коем случае: «Этот дух любит розы и бабочек». А ещё он производит впечатление куртуазного и обходительного вельможи… хотелось написать «живущего в своё удовольствие», но всё-таки вряд ли слово «живущий» применимо к подобным существам.
Зато оно вполне применимо к главной героине, даже по её имени: «Зоюшка, что по-эллински означает Жизнь». Она жива и — она хочет умереть. Легче всего интерпретировать эту историю как аллегорическое отображение суицидальности, но мне кажется, всё не так просто. ГГ приходит в сад Смерти и просит его хозяина:
«Я… я ошибка. Вся жизнь ошибка. Обнулите меня и весь этот срам, вы можете!..»
Причём в тексте нет никакого объяснения этого разочарования и воли к смерти молодой девушки. Просто — так есть.
По большому счёту, вся мировая литература держится на двух темах: любовь и смерть, причём очень часто одна переходит в другую. И, поскольку все мы умираем в одиночестве, каждый автор осмысливает тему смерти по-своему, уникально:
«Много ходит по свету разных Смертей, ибо жизнь у людей разная».
В данном случае перед нами вполне оригинальная, местами изящная и замысловатая интерпретация.
Между хозяином сада и его настойчивой гостьей возникает конфликт по поводу как раз её неуместной в таких областях витальности. Смерть сразу же видит, что Зоя пришла к нему слишком рано, не исчерпав свою жизнь должным образом. Поэтому гостья духу даже неприятна:
«Суда-арыня, тише, не приближайтесь ко мне! От вас же жизнью разит, простите мою бестактность».
Однако он слишком джентльмен, чтобы отказать в просьбе даме, и всё же устраивает её в своих владениях. Но Зоя не умерла, ибо, как сообщил ей хозяин:
«Всё, что есть в этом мире, живо всегда; всегда есть, в том или ином облике».
Похоже на аллюзию евангельского:
«Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы» (Лук. 20:34–38).
Однако фразу можно прочитать и в смысле материалистическом: «материя не исчезает».
Как бы то ни было, Зоя не «обнулилась», как хотела, а лишь впала в вегетативное состояние, став ещё одним растением в саду Смерти. Вернее, она как бы раздваивается — сама девушка недвижно пребывает в дальних покоях дома князя, а локон её он посадил в саду, дабы вырастить из него розу.
Впрочем, не стоит раскрывать все хитроумные переплетения сюжета, весьма символические, аллегорические, иногда труднопонимаемые. Читатель сам составит впечатление о сказке и попытается разобраться в её смысле. Моё же дело — предлагать свои интерпретации.
О ходе «эксперимента» Смерти над Жизнью мы узнаём из писем князя своей матушке, к которой тот испытывает величайшее почтение. В них, в частности, упоминается некий «соседний князь», у которого есть «чудо-птица — золотая тетёрочка». Опять же не слишком ясный образ, но, если углубиться в народную культуру, можно узнать, что «тетёрка» — обрядовое печенье в севернорусской традиции, имеющее явно солярную символику. То есть «соседний князь», надо полагать, некий антагонист Смерти-Дмитрия, сменившего «тетёрку на острую косу». Причём «на время», что совсем уж запутывает ситуацию.
Что это: «жизнь и смерть одно и то же»?.. Хотя противопоставление налицо: символизирующая солнце тетёрка Смерти как бы не положена:
«Светит покойным луна. А солнце убывает и прибывает, не часто смущая Загробье пылающим диском».
Однако же, как сказано выше, имя князя связано с Митрой — олицетворением солнечного света…
И такого запутанного символизма в рассказе немало. Практически каждый его абзац можно подвергать подобному культурологическому анализу. Вот, например, впавшую в бессознательность Зою кладут в «хрустальный гроб с вентиляцией», а это ассоциация даже не с Белоснежкой братьев Гримм и Мёртвой царевной Пушкина: сами по себе эти сказки — эхо древнейших культурных пластов. В частности, хрустальный гроб — память об известном ещё с Каменного века стремлении людей оставить умершего рядом с собой, удержать в этой жизни.
Или вот пробуждающий героиню Паук, через укус передающий ей и часть своих свойств — это не оммаж американским комиксам и блокбастерам про Человека-паука, а идущий ещё из африканской прародины человечества, из незапамятной древности, образ паука-трикстера.
И так далее. Наиболее же загадочный пассаж возникает в момент неожиданного твиста, когда выясняется, что все писанные князем послания его камердинер, таинственный Лаврентий, сжигал в саду:
«А вы думали, у Смерти правда есть матушка?..»
Да полноте, конечно же, у Смерти есть мать — Великая мать сущего, Иштар, и Кибела, и та самая зашифрованная в его имени Деметра. Она же — прототип всех сказочных мачех, в том числе и преследовавших почивших в хрустальных гробах героинь…
Пожалуй, и правда жизнь и смерть одно и то же, и пребывание Зои в саду Смерти вполне законно — несмотря от исходящей от неё «смрад жизни»… Но над этими двумя столпами бытия стоит куда более могучая Сила:
«Рукописи горят; я свидетель. С дымом они уносятся высоко-высоко, и читаются самим Богом.
И пусть не увидит их ни публика и ни матушка, и даже возлюбленный ваш не узнает, чем вы живёте — знает то Бог. И этого, поверьте, более чем достаточно».
Не поручусь, что моё прочтение притчи абсолютно верно, да и вообще приближено к авторскому замыслу. Это и неважно: такие произведения и пишутся ради процесса их осмысления читателем, каждый из которых вынесет из них нечто собственное. Процесс этот захватывающе интересен, хотя порой символизм текста выглядит излишне перегруженным и невнятным.
Но вот написан он очень поэтично и образно — что, в общем, характерно для этого автора:
«Казалось, цветок упал в колодезную бездну её глаз; его ядовито-нежные росы перламутровым жемчугом расцветили внутреннюю темноту, разогнав тени памяти, боли и страха».
Порой такие красивости приобретают сюрреалистический оттенок, подчёркивая локацию иной, не нашей, реальности:
«Лунные дни шли за днями; Забвеньин всё поливал и подрезал кусты, не забывая поить и постригать Зоюшку.
Она начала зеленеть; руки её походили на стебли, у крохотных стоп показались тончайшие корни».
Хотя иногда, как и в содержании, в стилистике вещи ощущается излишняя запутанность и вычурность. Впрочем, возможно, в данном случае это не такой уж и недостаток…
Имею возможность, способности и желание написать за разумную плату рецензию на Ваше произведение.