Рецензия на повесть «Жинжинья»

О повести Елены Черкиа «Жинжинья»

Где-то увидела об одном из рассказов Лены такие слова - какой замечательно взрослый чудесный рассказ. Мне понравилась сама эта позиция, где взрослость прозы отмечена именно как вкусное достоинство, а не как всякие лет+. Ведь речь не о том, есть ли в сюжет эротика и другие вещи для взрослых. Речь о любовании взрослой жизнью, со всеми ее приметами: возрастом, прожитыми годами, опытом, умением ценить жизнь и наслаждаться ею именно здесь и сейчас, а не вздыхать о прошлом или сожалеть, что будущего осталось, ох: пенсия, очки и палочка.

Мне кажется именно поэтому поэтичный образ сказочно вкусной вишни, и то, как Ванда с Полиной объедают ее с веток, сидя на старой крыше, и как Ванда вершит волшебный ликер жинжинью, посвящая его подруге, окрашивает своим вкусом все повествование и делается не менее важным, чем какие-то решающие судьбу обстоятельства. А вообще, в этой повести вкусно все. Путешествия к морю, беседы на кухне, где на подоконнике возлежит обязательный котище, а на столе мигает огонек свечи. Вкусны, вернее, зябко и правильно жутки страшные вещи, те самые в шкафу скелеты, которые, увы, у каждого есть, если этот каждый успел пожить свои годы.

Писать об этой повести нелегко, Лена говорит в ней о вещах вполне обыденных, с которыми сталкивается буквально каждый. Друзья, любовь, ежедневные мелочи, принятие жизненных решений. И кажется, ну да, есть такая проза, приятно описательная, где автор берет в руки предмет за предметом, показывает жестом туда и сюда и - рассказывает нам, не торопясь, как это все было в прошлом, и каким оно, окрашенное ностальгией, стало нежно прекрасным. Такая проза обходится без завязки, без катарсиса, и часто даже без какой-то идеи, ну кроме разве что "как молоды мы были..."

Но в том-то и дело, что не подходит к "Жинжинье" эпитет "описательная". Когда читаешь, то там, с героями, вернее с героинями - двумя подругами, одна из которых приехала в отпуск к другой, с ними именно живешь. Проживаешь конкретно этот кусочек жизни, удивляешься, наслаждаешься, потом - волнуешься и падаешь в страхи (в собственные, связанные с темным прошлым, тоже). И выбираешься снова на свет. Свет и остается с читателем.

Какие-то мысли о том, как написать впечатления, и как о них поразмышлять, у меня были, да. Но когда села писать, оказалось, не пойму, за что именно ухватиться. Вроде бы ничего особенного там не происходит (а на деле происходит многое и без перерыва)), но рассуждать о том, какую же идею написала автор, я не хочу, потому что все равно получаются спойлеры, а эту вкусноту в первый раз надо читать без них.

Даже если пунктиром изложить основное - жительница столицы приезжает в маленький город и раздумывает, сможет ли там жить после мегаполиса - подруга пригласила... потому с новой остротой всматривается, ощущает и наблюдает, примеряя южную неторопливую, абсолютно другую жизнь на себя. И этот пунктир совсем ничего не скажет читателю о "Жинжинье". Прозу такого уровня стильности часто сравнивают с гобеленом - многоцветным полотном, которое можно рассматривать, отыскивая новые и новые детали и радуясь красоте. Но гобелен - он висит на стене, украшая жизнь смотрящего. Это важно, но тут несколько другое. Эта проза не просто зовет полюбоваться, она берет в себя, принимает участником и заставляет прожить этот кусок яркой жизни.  

"На длинных черешках между листьев висели чёрные шарики. Электрический свет ставил на атласном совершенстве мягкие точки. Я взялась двумя пальцами за тёплый шарик, потянула, тот, упираясь, сдался и в моей руке оказалась - вишенка. Вишня. Крупная, гладкая, не идеально круглая, скорее в форме пухлого сердечка. Или это черешня? Черешню я очень люблю, и всегда жалела, что работа не позволяет поехать сюда, на юга самым ранним летом, когда черешневые деревья обсыпаны ею - жёлтой, золотистой с розовым отливом, и такой вот - чёрной, сладчайшей. Но сейчас ранняя осень.

  - Вишня? - я поднесла ягоду ко рту, коснулась ею губ.

  - Да. Пробуй.

  Вишню я не очень любила, даже в сладкой, в ней всегда таилась под сахаром невероятно мощная кислота, много не съешь, а если съешь, желудок возмутится.

  Я надкусила шарик, в рот брызнул сок, того самого вкуса, который был в кухонном угощении, да весь вышел - чуть блюдце не вылизала.

  - М-м-м, - я доедала десятую ягоду с ветки, а Ванда быстро, аккуратно обирала другие, вытягивая их из темноты и складывая плоды в эмалированную мисочку, вытащенную из-за плетёного ящика.

  - Ещё штук пять съешь и хватит. Это последние, тебя дожидались. Мне и самой было интересно, сколько смогут провисеть.

  - При мне недолго провисели бы, - я складывала в ладонь мокрые косточки, казалось, выкидывать было неуважением к восхитительному вкусу, - а в миску на что? Давай просто съедим, а? Джем вкусный, слушай, я ведь вообще не ем всякие там варенья, но это... Но с дерева это - совсем улет. Никогда в жизни не ела ничего такого вот.

  - Нельзя тебе много, девочка, - загробным голосом молвила Ванда, продолжая снимать ягоды и укладывать их в растущую горку. Выразительное лицо пятнали тени, рот открывался чёрным пятном, - забудешь всё, чем жила, а чем дальше жить, не поняла ещё... Будешь торчать тут, в старой вишне над летней кухней, так и быть, стану приносить тебе жратки. Разговаривать, чтобы совсем не одичала.

  - Ну, - спросила после веселой паузы, - все слопала? Уносим урожай и спать?

  - Посидим ещё?

  Мисочка отправилась за ногу Ванды, подальше от меня, и мы замолчали, сидя в ночном почти игрушечном лесу, который создавала путаница веток. Снизу пели сверчки, машин тут почти не было слышно, зато из соседнего двора поквакивала негромкая музыка и раздавался смех - у кого-то поздний ужин под виноградом, определила я по тихим репликам. Жареную кефаль уже съели, теперь сосредоточенно поедают этот самый виноград, наверное, намытый в таз посреди стола."

"Как говорят: эта ночь сделала мой следующий день.

  Утром я пила кофе, сидя в просвеченной солнцем кухне, слушала медленные рассказы Ванды, которая, сидя напротив, разбирала собранную на цветочных грядках календулу - невыносимо оранжевую, такую яркую, словно на оборванную зелень наляпали густой блестящей краски. Сильные пальцы обрывали цветочные головки, те отправлялись в большую миску, а зелень смахивалась в стоящее у голой ноги ведёрко. В форточку кидался бодрый и мерный лай Тошки - мелкой собачечки, таких заводили в частных домах именно из-за звонкого голоса, а на длинном подоконнике, поправ пушистой задницей рассыпанные там хозяйственные мелочи, восседал огромный брутальный Шахрай, классически полосатый котище с классически порванным ухом. Умывал большой лапой невозмутимое кошачье лицо, словно умащивал блестящую шерсть и розовый нос солнечным бальзамом. А я, кивая и все еще позёвывая, пряталась за высоко поднятой кружкой, через тонкий парок разглядывала спокойное лицо Ванды, ища на нём следы мятежной ночной страсти. Кто же он? Ну ладно, я тут мало кого знаю, а тех, с кем здороваюсь, знаю весьма поверхностно, перефразируем вопрос: какой он? В смысле, кому эта роскошная зрелая женщина отдаёт себя сладкими, как лимонад, сентябрьскими ночами? Красив ли? А может, умен? Или просто умелый? Нет, с просто умелыми так не смеются. Да и не верится мне, что Ванду устроит исключительно умение, техника секса. А может быть, я её просто идеализирую, и тогда прекрасно, что ночью заснула и не стала подглядывать, теперь вот даже не знаю, высокий или маленький, мощный или наоборот, хрупкий, ищущий контраста для баланса, известно ведь, что небольшие мужчины часто западают на крупных и рослых женщин."