Рецензия на повесть «О чем молчат могилы»

И снова здравствуйте, друзья!

В моей библиотеке сегодня необычайно оживлённо. В кресле у камина, с неизменной тетрадкой для пометок, сидит мой друг, литературный критик Ним. На столе — стопка прошнурованных листов, где на первом рукой выведено: «О чём молчат могилы». Роман Брюханов. Из кухни доносится бряцание посуды и ворчание — это наша незаменимая Дарья Петровна, судя по ароматам, печёт что‑то с тмином.

ИРО: Я, как всегда, восторженный читатель. Говорю образами и чувствами.
НИМ: А я, как всегда, скептик и аналитик. Буду разбирать эту историю от завязки до финала.
ДАРЬЯ ПЕТРОВНА(показываясь в дверях с прихваткой в руке): А я, хоть и женщина необразованная, коли вы тут про могилы да про покойников собрались толковать, я и своё слово вставить могу! Только дайте противень из духовки вынуть, а то пригорит, как та самая… ну, как её, совесть человеческая, когда её в долгий ящик откладывают!

Одна книга, три взгляда. Начинаем наш спор.ИРО(берёт книгу в руки): Ним, ты только представь. Самый жуткий звук в мире — не вой ветра в печной трубе. Это… «протяжный и горький» стон офисного телефора, когда ты только что проснулся от послеобеденной дрёмы. Вот с этого всё и начинается. С обыкновенного рабочего дня Лены Зацепиной, кадровика похоронного бюро. И с голоса в трубке: «У нас могила обвалилась». Мне казалось, я сам сижу в том кресле, «часто заморгав, зашлепав губами», и пытаюсь сообразить, что происходит. Это же гениально! Ужас приходит не с кладбища. Он приползает по проводам, маскируясь под рабочую проблему.

НИМ(открывает блокнот): Начинаешь с атмосферы, это в твоём духе. Но позволь начать с конструкции. Аннотация отсылает нас к традиции русской «страшилки» — Жуковский, Пушкин. Солидно. Мой первый вопрос: не слишком ли затянута экспозиция? Звонок, уточнения, второй звонок, поход к смотрителю Геннадичу… Десятки страниц уходят на установку бытового, почти бюрократического детектива. Не рисковал ли автор задушить мистическую интригу этой самой «обыденностью»?

ИРО: Задушить? Это же и есть самый сильный нерв! Это не экспозиция, это — гипноз! Тебя сознательно погружают в эту липкую, сонную рутину, где самое страшное — это несданный отчёт Клавдии Ивановне. Чтобы потом, когда Лена поедет на кладбище, ты почувствовал этот контраст кожей. Вот она продирается через полынь «в человеческий рост», а на неё «налипала противная тягучая паутина, иногда с сидящими на ней огромными пауками». Ты не читаешь — ты там! И этот переход из офиса в чащу — он сбивает дыхание.

ДАРЬЯ ПЕТРОВНА(вносит поднос с душистым хлебом и горшком сгущёнки): Продирается, говоришь… Ох, знаю я эти дороги к старым погостам! У нас в деревне к дедовским могилам тоже тропинка зарастала. И тишина там такая… не простая. Как в книжке: «Над розовыми цветками пышного кустарника кружили бабочки и пчёлы… ничто больше не нарушало лесной идиллии». Тьфу‑тьфу‑тьфу, сглазить! Именно перед самой‑то бедой идиллия и наступает. Хлеб кушайте, пока тёплый.

НИМ: Благодарю, Дарья Петровна. Вернёмся к нашей «беде». Персонажи. Лена. Твой восторг я чувствую, но как критик я обязан спросить: не слишком ли она пассивна в начале? Её долго «пинают» обстоятельства. Звонки, начальство, случайная находка. Где её личная агентность? Не кажется ли, что она долго остаётся не героиней, а скорее объектом, через который читатель смотрит на происходящее?

ИРО: А в том‑то и вся правда, дорогой Ним! Она не супергерой! Она — «кадровик с двенадцатилетним стажем». Её свобода воли рождается вопреки всему! Из раздражения, из чувства долга, из того самого человеческого «ну не могу же я вот так взять и бросить». Это же прекрасно показано! Она сама с собой спорит: «Любопытство никогда не было чертой её характера, но и звонков, подобных этому, она никогда не получала». Её сила — в этом преодолении самой себя. Когда она в сердцах говорит себе: «Ой, да идите вы в жопу, Виктор Семёнович» — это момент катарсиса! Она наконец сделала выбор. Не героический, а человеческий.

ДАРЬЯ ПЕТРОВНА(подливая чай): Человеческий, говоришь… Это оно и есть самое важное! Все мы не герои. Все мы бумажки перекладываем да чай пьём. А как позовут — по‑настоящему позовут, — тут и понимаешь, из чего ты сделан. Эта Ленка, она — правильная. Хоть и не знала, куда идёт. У нас на селе однажды тоже… (машет рукой) да что уж. Слово‑то, оно, как та паутина, липнет к душе. Раз прилипло — не отлепишь.

НИМ: Допустим, с эволюцией героини я согласен. Это убедительно. Но перейдём к кульминации расследования. Союз Лены и полицейского Андрея Семёнова. Иро, будь откровенен: не кажется ли тебе, что его образ — «неуклюжий, косоглазый парень», который вдруг оказывается гениальным рисовальщиком и незаменимым союзником, — это некий литературный штамп? «Непризнанный гений в унылой конторе»? Не слишком ли предсказуем этот поворот?

ИРО: Предсказуем? Да я обалдел, когда он по её описанию нарисовал тех копателей! Это был момент чистого волшебства! «Лена обомлела. С листа на неё смотрели безупречно выполненные в карандаше те самые копатели, которых она встретила на кладбище». И вся его неуклюжесть тут же стала не смешной, а трогательной. Ты же видишь, как меняется сам воздух вокруг него, когда он берёт в руки карандаш? Автор не штамп использует, он показывает: истинная суть человека часто прячется за самыми неказистыми оболочками. Андрей — это же живое доказательство того, что на старом, заброшенном кладбище этой истории есть свои скрытые, неочевидные могилы талантов и судеб.

НИМ: Хорошо, с эмоциональной составляющей этого персонажа я готов поспорить, но приму. Однако стилистика! Язык первой половины — плотный, бытовой, с прекрасными диалогами. Но чем ближе к развязке, тем больше в повествование вплетается миф, легенда, почти былина. Рассказ о событиях 1925 года. Не кажется ли тебе, что этот переход от психологического реализма к мистической притче слишком резок? Что автор, мастерски создававший напряжение через недосказанность, вдруг начинает многое объяснять, рискуя разрушить ореол тайны?

ДАРЬЯ ПЕТРОВНА(присаживаясь на краешек стула): Объяснять, говоришь… А по‑моему, так и должно быть! Разная правда бывает. Одна — как бумажка в столе: «Там нет мест». Сухая. А другая — как та самая история, что из уст в уста передаётся. Она тёплая, с деталями, с запахом травы и живая. Когда старик Геннадич рассказывает, да ещё с такими словами: «Вот и вся история. Кузнец потом, уж не знаю, как, нашёл тела и захоронил их…» — это ж не объяснение. Это — плач по тем, кого забыли. И пока не выплачешь всю боль ту, не замолчит она в земле. Ясно как день.

ИРО: Именно! Дарья Петровна права на все сто. Это не сбой стиля, это смена регистра. Сначала мы идём за Леной — и видим мир глазами здравомыслящего горожанина. Потом нас постепенно переводят в иное измерение, где время — кольцо, а любовь сильнее смерти. Да, это смелый ход. Но он оправдан! Потому что в финале мы имеем дело уже не с криминальной схемой, а с метафизическим злом. С «приспешником Сатаны», как его назовут. И против такой силы нужна не просто следовательская смекалка, а оружие иного порядка — коса, крынка, портрет любимой. Это уже не детектив, это — древний спор, требующий древней же поэтики.

НИМ: Что ж, с необходимостью жанрового сдвига я, пожалуй, соглашусь. Последний вопрос — о финальной битве. Она символична, эпична. Но не кажется ли тебе, что в погоне за эпичностью автор слишком буквально выводит «злодея», лишая его той самой притягательной загадочности, что была в начале? Не упрощается ли конфликт? Из тонкой игры теней он превращается в прямое противостояние добра и зла, почти комиксное.

ИРО: Упрощается? Да это же кульминация всей мифологии книги! Это нужно почувствовать! Не глазами скептика, а кожей — как там, в сторожке, где «воздух стал спёртым и тяжёлым, его приходилось с усилием проталкивать в лёгкие». Зло обнажает свою суть. Оно больше не скрывается под маской. Оно показывает клыки. И в этот момент обычная женщина с крынкой воды становится частью вечного мифа. Это не комикс, Ним, это — обряд. Изгнание. И он должен быть яростным, неистовым, немного наивным в своей прямоте. Как народная сказка. Как крик души, которая сто лет ждала расплаты.

ДАРЬЯ ПЕТРОВНА(встаёт и крестится): Обряд… Изгнание… Всё правильно. Нельзя такую нечисть тихими словечками выпроваживать. Её надо называть по имени, бить тем, что ей дороже всего, — памятью о её жертвах, и возвращать туда, откуда пришла. «Они оба повалились на дно ямы». Вот и всё. Концы в воду. А на душе после такого — тихо. Как в книжке: «Стало очень тихо. И на улице, и у тебя внутри». Больше тут и добавить нечего. Пойду, щеколду на кухне проверю. После таких разговоров она почему‑то всегда ненадёжной кажется…

(Дарья Петровна выходит, оставив лёгкий запах печёного хлеба и ощущение чего‑то невысказанного.)

НИМ(медленно закрывает блокнот): Что ж, Иро. Ты, как всегда, защищаешь книгу со страстью, достойной её героев. Мои претензии к стилистическому переходу и некоторой буквальности финального противостояния остаются. Но я вынужден признать: Роман Брюханов совершил главное. Он не просто написал «страшилку». Он воскресил целый пласт нашей литературной традиции, где ужасное неотделимо от трогательного, а быт становится порталом в метафизику. Он заставил меня, скептика, поверить в то, что тихий голос в телефонной трубке может изменить всё.

ИРО: Значит, перемирие? «О чём молчат могилы» — это не просто история с привидениями. После неё ты возвращаешься в свой офис, смотришь на телефон и понимаешь, что любая тишина — зыбка. Что за ней может скрываться чей‑то вековой крик о помощи. И что иногда, чтобы услышать его, нужно всего лишь… не положить трубку. А потом — пойти. Даже если очень страшно. Потому что, как говорит Лена: «Время только не было. А сейчас — вагон времени». И этот вагон времени, подаренный встречей с Чудом и Ужасом, — бесценен.

НИМ: Перемирие. С оговорками. Автор продемонстрировал впечатляющее умение работать с атмосферой и строить психологически достоверных персонажей на грани реальностей. Теперь дело за оттачиванием баланса между реализмом и мифом, чтобы швы между ними становились невидимыми. А нам, друг мой, пора допить свой кофе.

В дверь без стука входит Дарья Петровна. Лицо её бледно, в руках она сжимает старый телефонный аппарат с оборванным шнуром.

ДАРЬЯ ПЕТРОВНА: Родимые… я на кухне прибиралась. И этот аппарат, что в буфете пылился… он у меня… тихо так, почти неслышно… звякнул. Один раз. Как будто кто‑то трубку на той стороне положил. И пахло после этого… прелой листвой и медными монетами. Вы уж извините, я, пожалуй, сегодня здесь останусь. Поставлю себе на кухне раскладушечку и окно на кухне… шваброй подопру. Мало ли чего. Всякое, говорят, бывает.

Она ставит телефон на полку и уходит, не оборачиваясь. Ним и Иро переглядываются. Тишина в библиотеке стала иной — густой, многозначительной, полной неозвученных вопросов. Именно такой, какая бывает на старом заброшенном кладбище, когда ветер ненадолго стихает, и кажется, что сейчас из‑под земли прорастёт не трава, а чей‑то тихий, неторопливый голос, желающий кое‑что рассказать…