Рецензия на повесть «Охота на мантикору»
И снова здравствуйте, друзья! С вами, как всегда, я — доморощенный литературный критик Ироним. Сижу у камина на шкуре мантикоры, будь она неладна, и пью кофе.
Слушайте, я только что "допил" эту «Охоту на мантикору» Стаси Трубиной до последней горькой капли и теперь сижу с ощущением, будто меня обманули. Не сюжетом, нет. А какой‑то более фундаментальной штукой, разбившей мое доверие. Как будто договорился с кем‑то смотреть один фильм, а тебе подсунули сборник из кусков разных, склеенных наспех фрагментов, и требуют восхищаться целостностью.
Я пытаюсь собраться с мыслями, а они разбегаются в разные стороны, как испуганные куры. Начать с чего? Наверное, с того самого ощущения, которое преследовало с первой же главы. Чувство подмены.
Вот открываешь книгу — сельская жизнь, жребий, староста, «бабы раскудахтались». Язык пытается быть грубоватым, народным: «шоль», «тока», «энта». Ладно, думаю, славянское фэнтези, пошло‑поехало, будем вникать в беды деревенские.
И тут же, буквально через абзац — «сборщик податей», «замок», «лорд». Стоп. А где мы? Это что, условная Русь с замками? Непривычно, но допустим. Фэнтези же, автор волен миксовать.
Дальше — «Солома из Бэллгарна». Бэллгарн? Звучит как помесь английского bell («колокол») и чего‑то германского. Уже настораживает. Имя главного героя — Гил. Гил. Просто Гил. Не Глеб, не Иван, не даже фэнтезийный «Элрик». Гил. У меня в голове сразу всплывает куча ассоциаций: то ли еврейское «радость», то ли кельтское «мир». Какое, простите, отношение это имеет к деревне, где говорят «курдюк» и «схарчат»? Это как в избу с земляным полом поставить не лапти, а кроссовки Nike. Деталь вроде мелкая, но она, чёрт возьми, разрушает всё.
И вот староста у автора… Хромонога. Не Хромоног, не Хромоногий, а именно Хромонога. Я читаю это и не могу представить, как мужики в деревне, с их уважением‑неуважением к власти, будут так вслух старосту величать. Это не прозвище, которое рождается в толпе, это ярлык, который вешает сверху автор. Он не живёт, он написан. И таких вот «написанных», неживых деталей становится всё больше, и они начинают давить.
Я продирался через этот лес вместе с Гил‑Соломой и ловил себя на мысли, что не верю. Не верю ни страху его, ни этому замку, ни самому лесу. Потому что мир вокруг трещит по швам. Он собран из деталей, которые в жизни (даже в фэнтезийной «жизни») не встречаются вместе. Это не уникальный авторский мир, это винегрет из непереваренных штампов. «Шоль» соседствует с «лордом Бреннаном», «магический орден» — с «податями». У меня в голове не складывается картинка. География сбита, культурный код размыт. И от этого любая опасность — и мантикоры, и тёмных магов — становится какой‑то бутафорской. Не страшно.
Хотя нет. Стоп. Я зациклился на придирках. Может, это я такой привередливый? Может, надо смотреть на главное — на идею? Ведь идея‑то, если отвлечься от этого языкового карнавала, неплоха. Вынужденная сделка с монстром. Лорд, который пришёл охотиться, а стал поставщиком жертв. Голос простого парня в голове чудовища, пытающийся его приручить. Это же мощно!
Но вот беда: чтобы прочувствовать всю мощь этой идеи, надо поверить в реальность этого мира и его обитателей. А я не верю. Меня постоянно выдёргивают. То словечко, то название, то нелепый титул. Староста Хромонога… Да ладно! Это как если бы в «Властелине колец» хоббита звали не Сэм, а, скажем, Сэмюэль Джонс, а эльфа — Леголас Иванов. Смешно же.
И от этой нелепости вся серьёзность, весь натужный драматизм повести начинает провисать, как плохо накрахмаленный воротник. Я пытаюсь вдуматься в трагедию Каэлмона — лорда‑недоучки, зажатого в тиски долгов и магических ограничений. Вроде бы интересный типаж: маг, который недо-маг, вынужденный принимать решения не из силы, а из слабости. Его сделка с мантикорой в отчаянии — это сильный ход.
Но его окружение! Его мир! Он настолько картонный, настолько собран из ролевых клише («суровый дядька Кайрех», «рыцари сэр Пристан и сэр Йормин»), что сам Каэлмон в нём выглядит не живым человеком в безвыходной ситуации, а картонкой, перемещаемой автором по полю с другими картонками. Когда он размышляет о политике, о короле — «прагматичном ублюдке», об отце‑маге — это звучит как закадровый голос, объясняющий предысторию. Не чувствуется его личной, выстраданной боли. Только констатация: «злость клокотала в груди». Да кто в этом мире так говорит? «Клокотала в груди» — это штамп из дешёвого романа, а не мысль измученного человека.
И главное — логика этого мира, его экономика. Вот это вообще добивает. Позже, в финале, мы узнаём, что мантикора «хозяйничала в наделе» десять лет. Десять лет! И лорд, чтобы кормить её, ввёл драконовский налог: по две коровы в месяц с каждой деревни. Я сел и попытался представить. Одна корова — это капитал, это молоко, это мясо, это тягловая сила. Две коровы в месяц — это разорение деревни за полгода, от силы за год. Крестьяне либо сбегут, либо умрут с голоду, либо восстанут. Десять лет такой дани — это не «трудные времена», как пишет автор. Это полная, тотальная демографическая и экономическая катастрофа, после которой надела бы просто не существовало. Там не было бы кого обкладывать налогами. Там были бы руины, заросшие бурьяном.
И что же? А потом оказывается, что за эти десять лет лорд Каэлмон… разбогател, приобрёл влияние и попал в совет Ордена. Как? За счёт чего? Грабил соседей под прикрытием мантикоры? Так об этом ни слова. Получается магия какая‑то, причём не магия в рамках сюжета, а магия авторского произвола: «я так хочу, чтобы в конце был циничный вывод о пользе трудных путей, поэтому все экономические законы моего же мира отменяются».
Получается магия какая‑то, причём не магия в рамках сюжета, а магия авторского произвола: «Я так хочу, чтобы в конце был циничный вывод о пользе трудных путей, поэтому все экономические законы моего же мира отменяются».
И вот это, пожалуй, самая обидная вещь. Потому что в этой истории есть один по‑настоящему живой, пронзительный и человечный кусок. И это — главы от лица Соломы, уже застрявшего в голове мантикоры. Вот тут, наконец, исчезает вся эта стилистическая неразбериха. Исчезают лорды и сборщики. Остаётся одинокий голос в темноте. Травмированный, напуганный, тоскующий по дому парень, который вынужден стать свидетелем и соучастником чудовищных вещей. Его монологи — его попытки договориться с тварью, объяснить ей простые человеческие истины — это единственные страницы, которые я читал не с критическим скрипом, а с настоящим сочувствием.
«Чудно так… умереть, а толком и не умереть. Помнить всё. Понимать, что кругом творится. Да ток поделать ничего не мочь. Застрял в башке у твари — и всё».
Вот это — настоящая боль, настоящая безысходность. И его попытки «воспитать» мантикору, его наивная, почти отцовская забота о собственной деревне, которая теперь кормит прожорливого зверя, — это прекрасная, трагичная и очень человечная история. История о том, как даже в абсолютном аду можно пытаться сохранить что‑то человеческое. Как последняя искра разума пытается приручить слепую, тупую силу. Это было бы гениально, будь оно выстроено как отдельная повесть, как камерная драма сознания.
Но нет. Оно утопает в этом болоте невнятного сеттинга, картонных политических интриг и абсолютно непродуманной макрологики мира. Солома в голове мантикоры — как алмаз, зарытый в куче строительного мусора. Его голос звучит искренне, и от этого контраст с фальшью окружающего мира становится ещё болезненнее. Кажется, автор сама не понимала, где лежит её главная сила. Сила — в этом одиноком, растерянном, но цепком человеческом сознании, запертом в чудовище. Не в лорде с его магическими амбициями, а в крестьянине с его простой тоской по дому.
В итоге, закрыв книгу, я не чувствую ни катарсиса, ни даже раздражения. Я чувствую досаду на упущенные возможности. Досаду и странную усталость. Будто продирался не через чащу магического леса, а через заросший бурьяном пустырь, где то и дело спотыкаешься о торчащие из земли обломки разных, не доведённых до ума построек. Тут кусок славянской избы, там — готическая арка, рядом валяется табличка «Бэллгарн», а под ногами хрустит обглоданная кость мантикоры. Ничего не цепляется, ничего не складывается в единую, убедительную картину.
Меня не оставляет вопрос: а что, собственно, хотел сказать автор? Историю о цене компромисса со злом? Так она размазана. Историю о классовом неравенстве и жестокости феодальной системы? Так она подана через совершенно неправдоподобную, абсурдную экономическую модель. Историю о силе человеческого духа в лице Соломы? Так она занимает треть текста и тонет во всём остальном.
Возможно, всё проще. Возможно, это просто история, написанная на одном дыхании, под влиянием яркого образа (голос в голове чудовища!), но без необходимой, черновой, кропотливой работы над миром. Без ответа на простые вопросы: кто эти люди? Где они живут? Как устроено их общество? На чём держится их экономика? Без этого любая, даже самая гениальная метафора повисает в воздухе. И падает, не долетев до сердца читателя.
Я сижу и думаю: а почему меня это так задело? Наверное, потому что я увидел в этой повести очень распространённый писательский страх — страх перед миростроением. Удобнее спрятаться за «фэнтезийной условностью», за смешением всего со всем, чем сесть и продумать скелет мира, на который уже потом нарастёт плоть деталей и душа персонажей. «Охота на мантикору» — это предупреждение. Предупреждение о том, что самая крутая идея может быть похоронена под грудой нестыковок, которые читатель, может, и не сумеет сформулировать, но почувствует кожей. Почти физически почувствует фальшь.
И теперь, глядя на обложку, я испытываю не желание перечитать или порекомендовать, а какое‑то смутное сожаление. Как о разговоре с интересным, но абсолютно несобранным человеком, который постоянно перескакивает с темы на тему, путает факты, вставляет неуместные слова и в итоге оставляет ощущение, что ты так и не понял, что же он хотел сказать. Жаль. Потому что где‑то там, в глубине этого текста, билось настоящее, трогательное сердце. Сердце парня по имени Солома, который просто хотел, чтобы его деревню оставили в покое. Но до него, сквозь все эти «прям», «бэллгарны» и «хромоноги», я едва сумел добраться.
Пожалуй, это и есть главный итог. Книга, которая физически утомляет своей внутренней противоречивостью. Которая заставляет не сопереживать, а постоянно спотыкаться о нестыковки. Которая оставляет после себя не вопросы о смысле, а лишь усталое недоумение и воспоминание об одном‑единственном, действительно живом голосе, тонущем в хаосе неудачного мира.