Рецензия на повесть «Низовский, или Попытка биографии»
И снова здравствуйте, друзья!
В библиотеке сегодня воздух наэлектризован. Мой друг Ним, литературный критик, не просто сидит в кресле — он словно следователь на допросе. Перед ним лежит распечатка повести, испещрённая жёлтыми стикерами. На столе — ноутбук, где открыта поисковая строка с запросом «Арсений Низовский актёр». Результат: «Ничего не найдено». Из кухни доносится недовольное ворчание и стук скалки.
ИРО: Я, как всегда, восторженный читатель, попавший под гипноз текста.
НИМ: А я сегодня не критик. Я — следователь. И передо мной улики литературной мистификации.
ДАРЬЯ ПЕТРОВНА (показываясь в дверях, осаживая платок): А я, хоть и женщина необразованная, коли вы тут про обман да про подделки собрались, я и своё слово скажу! Только дайте тесто раскатать, а то заветрится, как та самая правда, которую ваша писательница замесила да и запекла в пирог буковками нарисованный!
Одна книга, три взгляда. Начинаем наше следствие.
ИРО (прижимая книгу «Низовский, или Попытка биографии» Татьяны Руденко к груди): Ним, ты только послушай этот голос! «— Прости, прости, паря!.. Ну сам виноват, брат‑варнак. Ничё‑о, до смерти заживёт». С первых строк ты слышишь его — этот грубоватый, щемяще родной говор. Ты идёшь с ним в баню «Кадушку», и вот оно чудо: банщик узнаёт в нём не Низовского, а Пашку Бурова из кино! И Низовский — играет! Он «весь неуловимо, прямо на моих глазах перетёк, поменялся и стал Пашкой, Восставшим». Книга с первой сцены кричит: героя нет, есть только роль! Я плакал, когда биограф, Дмитрий, в отчаянии шепчет в сибирской метели: «Почему вы его просто не любили?!!»
НИМ (стучит пальцем по экрану ноутбука): Прекрасные чувства. Но давай начнём с улик. Улика первая: аннотация. Цитирую: «О знаменитом актёре Арсении Низовском… В тексте использованы материалы биографа Низовского, Д. А. Корбина». Ни слова о вымысле. Улика вторая: после текста идёт развёрнутая «Библиография» — девять пунктов. Я проверял. Ни одной из этих книг не существует. Фото на обложке — это обработанный портрет Фрэнка Синатры. Автор не играет. Она симулирует. Твой восторг, Иро, — часть её эксперимента над читателем.
ДАРЬЯ ПЕТРОВНА (внося поднос с кофе): Подлог, говоришь… У нас в доме однажды мышь в шкафу завелась. Так мы долго думали — кот Степан ленится. А оказалось, мышь‑то бутафорская. Всех обманул! Так и тут: шумиха, слава, библиография, а актёра‑то и нетути. Одна бутафория.
ИРО: Да вы не понимаете! Это единственно возможная форма! Биограф Дмитрий приезжает в Берягин, и что он находит? Первая учительница, Софья Вениаминовна, после трёх часов чаепитий выдавливает из себя штампы: «Арсений Иннокентьевич Низовский родился в 1955 году…» А потом признаётся: «Не помню я этого вашего Низовского. Вот совсем не помню». Вся «биография» рассыпается в прах! Это же гениальный ход — показать, как знаменитость растворяется в бытовой пустоте. Он был для всех пустым местом, и поэтому мог стать кем угодно!
НИМ: Ты описываешь идею, и она умна. Но для её воплощения автор выбрала нечестный путь. И как конструкция она трещит по швам. Вот сцена с матерью — не просто нестыковка, это экономический и логический коллапс всего выстроенного мира.
НИМ (хлопает ладонью по распечатке): Говорим о фактах. Действие происходит в условные 80‑е. Год на самом деле не так важен, в любом случае действие происходит во времена СССР до краха периода Перестройки. Средняя зарплата тогда — 120–180 рублей. Десять тысяч рублей — это стоимость автомобиля «Волга». И этот биограф, Дмитрий Корбин, «насобирал» их за ночь? Каким образом? Его командировочные? Аванс за ненаписанную книгу? У дежурной по этажу? Это не невероятно — это экономический бред. Никакой редактор не дал бы такой аванс. Никакая дежурная не распоряжалась такими капиталами.
И зачем? Читаем письмо, которое Дмитрий сам вскрыл: «Передаю с ним десять тысяч руб. вам с Лёшкой». Это не шутка. Это — документ. У матери на руках письменное доказательство, что её сын передал деньги через Дмитрия. Если деньги не поступят, Дмитрий — вор. За кражу 10 000 в СССР давали серьёзный срок.
У Дмитрия не было выбора «соучаствовать в мифе». У него был выбор: найти астрономическую сумму или быть обвинённым в хищении. И автор, вместо того чтобы показать этот рациональный страх, предлагает нам поверить в благородный порыв. Это не развитие персонажа. Это авторский произвол, который ради красивой метафоры топчет логику времени, экономики и человеческой психологии.
ИРО (помолчав): Но… это же условность! Поэтическое преувеличение! Автор показывает не реальные рубли, а цену иллюзии. Цену, которую Дмитрий готов заплатить…
НИМ (перебивая): Условность, которая тонет в абсурде. Литературная условность работает, когда автор устанавливает правила и им следует. Здесь правила реалистичного мира («знаменитый актёр», «сибирский городок», «сталевар‑отец») внезапно ломаются ради метафоры. Это не мастерство, это беспомощность. Она не смогла придумать достоверную причину для жертвы, поэтому вбросила магические 10 000 рублей. И вся тщательно выстраиваемая атмосфера сибирской бедности летит к чёрту.
ДАРЬЯ ПЕТРОВНА (качая головой): Десять тысяч… Господи помилуй. Мой покойный муж десять лет копил на мотоцикл, да так и не накопил. А тут — за ночь… Это не жизнь, это — анекдот. Значит, и вся история — не взаправдашняя. Словно на подмостках играют, а декорации‑то фанерные. И дырка от гвоздя в этой фанере — ваши десять тысяч. Всё насквозь видно.
(Пауза. Иро бессильно разводит руками.)
НИМ: Вот именно. Дыра от гвоздя. И через неё видно, что за красивым фасадом метафоры о пустоте скрывается пустота авторского расчёта. Текст, который хочет казаться умным анализом мифа, сам становится жертвой собственного мифотворчества.
ИРО: А я думаю, вы оба ищете правду не там. Да, сумма фантастична. Но разве любовь измеряется в рублях? Разве отчаяние биографа, который уже слился с призраком, которого преследует, можно измерить логикой? Он отдаёт последнее, чтобы не стать вором в глазах этой старухи, чтобы не разрушить последний мост между ней и сыном, даже если мост ведёт в никуда. Это поступок сумасшедшего? Да. Но разве одержимость — не безумие? Книга не о рублях. Она о цене, которую мы платим, чтобы хоть что‑то значить для кого‑то. Пусть даже для призрака.
ДАРЬЯ ПЕТРОВНА (уходя в коридор, оборачивается): Цену, говоришь… Ну, может, и так. А я пойду, пирог с капустой поставлю. Настоящий. Из муки, капусты и соли. Чтобы хоть что‑то в этом доме было взаправдашнее ваших книжных страданий. А то, глядишь, и мы с вами тут все — тоже чья‑нибудь выдумка оказались…
Она уходит. Ним и Иро молча сидят, глядя на экран ноутбука, где по‑прежнему светится безрезультатный поиск: «Арсений Низовский актёр — информации не найдено». Тишина в библиотеке стала густой и многозначительной, точно такая, какая бывает в пустом доме, где на стене висит портрет человека, которого никогда не было, но в которого почему‑то до сих пор отчаянно хочется верить.
НИМ (медленно закрывает блокнот): Что ж, Иро. Ты, как всегда, защищаешь текст с пламенем неофита. Мои претензии к эклектичному миру, схематичным персонажам и нарушению внутренней логики остаются в силе. Произведение претендует на высокую метарефлексию, но не обеспечивает для неё прочного каркаса. Однако… я вынужден признать силу твоего главного аргумента. Как социально‑литературный эксперимент, как провокация, заставляющая читателя испытать на себе механизмы мифотворчества, — это работает. Автор, Татьяна Троценко, бесспорно, смела и концептуальна.
ИРО: Значит, перемирие? «Низовский» — это не повесть об актёре. Это зеркало, которое автор подставляет нам, потребителям культурных мифов. Мы смеёмся над биографом, ищущим призрак, а потом сами лезем в интернет искать «фильмы Низовского». Книга ставит диагноз: мы так жаждем легенд, что готовы поверить в них даже без малейшего доказательства. И в этой пустоте, среди вымышленных библиографий и фальшивых фото, вдруг прорастает настоящая, невыдуманная жалость к одинокой душе, которой, возможно, никогда и не было. Это умно, больно и до жути современно.
НИМ: Перемирие. С фундаментальными оговорками. Как законченное художественное произведение, повесть сыровата. Как смелый концептуальный жест и комментарий к эпохе — безусловно, достойна внимания. А нам, друг мой, пора завершать наш диспут.
В дверь бесшумно входит Дарья Петровна. В руках у неё не свежеиспечённый пирог, а старый, потрёпанный фотоальбом.
ДАРЬЯ ПЕТРОВНА: Родимые… вы тут про фальшивые фотографии говорили. Я тут на кухне вспомнила… альбом наш семейный. Смотрю — а на одной фотке мой дядька Федот, а за спиной у него, на выцветшем фоне… мужчина стоит. Незнакомый. Улыбается. Лицо славное, душевное. И подпись: «1957 год. С Федей после бани». А кто этот славный мужчина — никто не помнит. Никто. Как будто его и не было. Или был… но только на этой фотокарточке. И для кого‑то он, может, целую жизнь был… Низовским.
Она кладёт альбом на стол и уходит. ИРО и НИМ молча смотрят на пожелтевшую фотокарточку. Тишина в библиотеке густеет, становясь не пустой, а насыщенной незримыми историями, несостоявшимися биографиями и призраками, которые живут ровно до тех пор, пока в них кто‑то, вопреки всем фактам, отчаянно верит.