Рецензия на повесть «Усмешка фортуны»
И снова здравствуйте, дорогие друзья!
Сегодня мы с моим другом, доктором Ватсоном, устроившись в уютных креслах у своего старого камина на Бейкер‑стрит, 221б, выпьем по бокалу хереса и обсудим одну недавно прочитанную книгу. Это повесть «Усмешка Фортуны», написанная Михаилом Татариновым. Доктор, я полагаю, вы первым изложите свои впечатления?
Ватсон: С превеликим удовольствием, Холмс! Знаете, это любопытнейший случай. Книга сразу завлекает классической детективной обстановкой: престижный дачный посёлок под Петербургом, мир кино, исчезновение молодой актрисы, обгорелые останки. Обещают иронию, сатиру, разоблачение «красивой жизни» — всё, что нужно для увлекательного чтения! И первая половина, должен сказать, эти ожидания оправдывает. Чувствуется настоящая драма! Мать, Анна Леопольдовна, — властная, театральная женщина, которая годами строила жизнь дочери, как крепость. Ирина, робкая, забитая… Через полицейских, участкового Смоленцева и следователя Смышляева мы погружаемся в водоворот версий: самоубийство, убийство из‑за роли, даже месть какого‑то криминального авторитета! Автор мастерски создаёт эту какофонию, ощущение, что правда где‑то рядом, но её скрывает паутина богемных сплетен и собственных амбиций. Особенно цепляют живые сцены, например, диалог с охранником, который, захлёбываясь, описывает хозяйскую дочку: «С такими бёдрами в немом кино сниматься!» Или откровения экономки, раскрывающей всю подноготную семейной тирании. Это повествование дышит, Холмс, это чувствуется кожей!
Холмс: Ватсон, ваш восторг, как всегда, основан на поверхностном восприятии атмосферы, а не на анализе всей конструкции. Вы упомянули «водоворот версий». Позвольте мне уточнить: это не водоворот, а хаотичный набор несвязанных предположений, которые следствие, в лице двух откровенно некомпетентных служащих, даже не пытается серьёзно проверить. Самоубийство? Его опровергает отсутствие мотива и документов. Убийство режиссёром Ветрянским или бандитом Рафиком? Эти фигуры вводятся для галочки и тут же отбрасываются как несерьёзные. Кульминацией же этого профанированного «расследования» становится заявление местного дурочка о похищении инопланетянами, после чего полиция выносит постановление об отказе в возбуждении дела, дабы «не выглядеть дебилами в глазах проверяющих». Вы называете это мастерским созданием интриги? Я называю это сознательным разрушением детективного каркаса. Автор с первых глав даёт понять, что его сыщики — статисты, а их работа — фарс.
Ватсон: Но, Холмс, в этом же и есть своя правда жизни! Цинизм, усталость от абсурда… Помните, как следователь парирует выпад Анны Леопольдовны: «Вот если бы всякие полоумные барышни не поджигали себя в хозяйственных постройках, мне бы не пришлось с этим разбираться. Тогда бы я, безусловно, в свободное время занялся бы самообразованием». Это же прекрасная, едкая сатира на нашу бюрократическую машину!
Холмс: Сатира, не подкреплённая внутренней логикой мира, — всего лишь карикатура. Вы заметили, как легко частный адвокат, раз за разом отменяет решения полиции через прокуратуру? Сначала правоохранительная система показана как абсолютно беспомощная и циничная, затем вдруг становится управляемой извне через жалобы. Правила этого мира меняются по прихоти автора для удобства сюжета, что полностью разрушает его правдоподобие. Мы имеем дело не с живой средой, а с театральными декорациями, которые двигают по сцене.
Ватсон: Вы слишком строги. Допустим, детективная линия оказалась… э‑э‑э… тупиковой. Но разве в этом главная сила книги? После всех этих странных событий — пропажи дипломата, школьного скелета, истории с дурачком — перед нами открывается совсем другая история! Сильная, психологичная драма о материнской любви, ставшей тиранией, и о дочернем бунте, дошедшем до отчаянной авантюры. История Ирины и Вадима — это попытка вырваться из золотой клетки! Их план инсценировать смерть, используя неопознанный труп и наивность сумасшедшего, — это же чистый психологический триллер!
Холмс: Вы ошибаетесь, Ватсон. Это не триллер. Это разъяснение постфактум, грубая подмена разгадки. Вся эта тщательно, хотя и сумбурно, создававшаяся атмосфера загадки разрешается не в результате дедукции, наблюдения или озарения, а в двенадцатой главе, где автор прямым текстом, ретроспективно, рассказывает нам: «А на самом деле произошло вот что». Такой приём — смертный грех для детектива. План Ирины и Вадима, который вы находите столь увлекательным, при ближайшем рассмотрении рассыпается, как карточный домик. Он зависит от слишком многих случайных факторов: точной степени помешательства Андрейко, возможности беспрепятственно и безнаказанно изъять из морга неопознанный труп (что является отдельным серьёзным преступлением), гарантированного пьяного сна слуг и полной нерасторопности полиции. Это не план, это фантазия, лишённая логической связности. Кроме того, психологически он не вытекает из характера Ирины, описанной всеми как «робкая», «без характера». Совершить столь циничное, жестокое и рискованное преступление (поджог с трупом) — это поступок, более соответствующий её властной матери, но не ей.
Ватсон: Однако вы должны признать, что публичная жизнь Ирины в Череповце написана с теплотой! Их дуэт «Бим‑Бом», выступления больничными клоунами… Это же прекрасно! Мне особенно понравились их куплеты на концерте, острые и точные: «Кому это надо? Никому не надо! Кому это нужно? Никому не нужно!». И в этом новом амплуа Ирина обретает себя, становится цельной личностью. А её метания, мысли о матери, желание примирения — это очень человечно и трогательно.
Холмс: Кому это нужно? Никому не нужно! Трогательность — не литературная категория. Эта линия, как и монастырская эпифания Анны Леопольдовны, принадлежит другому жанру — психологической или семейной мелодраме. Они существуют параллельно с так и не состоявшимся детективом, плохо с ним стыкуясь. Автор не смог сделать выбор: либо глубокая сатирическая история о богеме с элементами преступления, либо драма о вине и искуплении. Вместо этого получился эклектичный текст, где куплеты клоунов, исторические справки о Горицком монастыре и полицейский канцеляризм образуют стилистическую мешанину. Взгляните на язык: «Солоноватый ветер с Финского залива крутил флюгера» — и через абзац — «Да вы, наверное, с Луны свалились? А как иначе? Или волосатая лапа, или кекс с режиссёром». Это не полифония, это отсутствие стилистического единства.
Ватсон: Но позвольте, а линия Анны Леопольдовны? Вот где, на мой взгляд, автор развернулся по‑настоящему! Её путь от самовлюблённой артистки к сломленной, одинокой женщине, ищущей смирения, выписан мощно и безжалостно. Её сон о взвешивании души, где та потянула на вес пуговицы, — сильнейшая сцена! А разговор в монастыре с отцом Стахеем: «Вся эта мишура: машины, недвижимость, деньги — нужна, пока человек живой. Живи, радуйся, но человеческого обличья не теряй». Это же простая, но глубокая истина!
Холмс: Это набор разрозненных сцен, Ватсон, искусно поданных в драматической упаковке. Её трансформация происходит не через внутреннюю борьбу, показанную в поступках, а через серию внешних катастроф: исчезновение дочери, авария, символический сон, наставления священника. Персонаж меняется не сам, его меняют обстоятельства, что указывает на авторский произвол, а не на глубокое психологическое развитие. Она — наиболее проработанный персонаж, но и её эволюция схематична.
Ватсон: Вы, как всегда, разбираете всё по косточкам, Холмс, и не оставляете места для чувства! В итоге, что же мы имеем? «Усмешка Фортуны» — может, и не образцовый детектив, но это честная попытка рассказать о важном: о цене навязанного успеха, об удушающей «любви» и долгом пути к прощению. Это произведение оставляет след, заставляет задуматься. Автор, Михаил Татаринов, явно умеет подмечать характеры и вылавливать драму в быту. Его потенциал очевиден!
Холмс: Потенциал — не результат, дорогой Ватсон. В представленном виде произведение страдает от фундаментального структурного разрыва. Оно не является детективом, ибо предаёт основные принципы жанра. Оно не является и безупречной психологической драмой, ибо мотивации ключевых поступков неправдоподобны, а характеры, за исключением Анны Леопольдовны, лишены глубины и последовательности. Это мелодраматическая история, одетая в непроработанные и в конечном итоге декоративные детективные одежды.
Для обретения целостности текст требует радикального выбора: либо полностью переработать детективную линию, сделав её логичным двигателем сюжета, либо отказаться от неё в пользу чистого психологического исследования, с последующей тщательной шлифовкой мотиваций, диалогов и стиля. Пока же «Усмешка Фортуны» остаётся любопытным, но сырым и противоречивым литературным опытом, где заявленное не соответствует исполненному.
Ватсон: Ну что ж… Как обычно, мы смотрим на одну и ту же книгу с разных берегов. Я — сердцем, вы — холодным рассудком. Но, пожалуй, в этом споре и рождается самый полный портрет произведения. Что скажете, Холмс, не пора ли подлить хереса? Наши бокалы опустели.
Холмс: Практичное предложение, Ватсон. Наливайте. И, пожалуйста, передайте пепельницу.
Ватсон (вздыхая, поправляет бокал): Что ж, Холмс, кажется, мы оба исчерпали свои аргументы. Вы так и не убедили меня, что эта книга — неудача. Да, она странная. Да, она не укладывается в привычные рамки. Но разве это всегда недостаток? Она оставила во мне чувство — неразрешённое, двоякое, но настоящее. Я видел живых людей: и замученную Ирину, и её тирана‑мать, которая в итоге сама оказалась в ловушке своих же амбиций. Я слышал едкие, точные куплеты про нашу жизнь. И главное — я поверил в тоску Анны Леопольдовны. Её поиски, её падение и её слабую, как первый луч после бури, надежду на встречу в больничном коридоре. Разве этого мало для хорошей книги?
Холмс (медленно выпускает струйку дыма из трубки): Этого достаточно для наброска, Ватсон. Для этюда. Но недостаточно для завершённой картины. Художник набросал углём мощный, выразительный портрет материнского отчаяния на одном холсте, а на другом — карикатурные зарисовки богемного быта и полицейской нерадивости, после чего попытался слепить их в одно целое грубыми мазками мелодрамы. Получился не синтез, а эклектика. Сила отдельных частей не суммируется, а гасится их противоречием.
Вы говорите о чувствах, и они, бесспорно, были вложены в историю Анны Леопольдовны. Но искусство, даже популярное, — это ещё и ремесло, архитектоника. Здесь же мы наблюдаем фундаментальную трещину в конструкции. Книга даёт ответ на вопрос, который сама же, с самого начала, делает несущественным. В этом её главный парадокс и главная слабость.
Ватсон: Значит, ваш вердикт окончателен? «Дело закрыто»?
Холмс: Не совсем. Дело не закрыто, оно — оставлено без движения ввиду отсутствия состава последовательного литературного преступления в рамках заявленного жанра. Однако… (делает паузу, глядя на огонь в камине) Однако нельзя отрицать наличие улик, указывающих на потенциал. Умение выхватить характерную деталь, как тот самый «солоноватый ветер с Финского залива». Способность создать гнетущую атмосферу одиночества в питерской квартире. Даже в этой сумбурной истории чувствуется рука автора, который видит людей и их драмы. Ему не хватает дисциплины жанра, дисциплины сюжета. Ему нужно выбрать: быть летописцем человеческих душ, как мой хороший друг доктор Ватсон, или архитектором головоломных интриг. Пытаться быть и тем, и другим одновременно, не имея для этого пока должного мастерства, — путь к тому самому разрыву, который мы сегодня наблюдали.
Ватсон (с лёгкой улыбкой): Значит, вы всё‑таки оставляете шанс? Не всё так безнадёжно?
Холмс: В мире литературы, как и в криминалистике, нет ничего окончательного, пока автор жив и способен учиться. Нынешняя «Усмешка Фортуны» — это скорее любопытная рукопись, черновик, где на полях есть несколько блестящих, но не связанных друг с другом заметок. Моя рекомендация читателю была бы такова: подходите к этому тексту не как к детективу, а как к психологическому этюду с детективным антуражем. Снизьте ожидания логической разгадки — и вы, возможно, сумеете разглядеть те самые сильные, щемящие сцены, которые так тронули вас, Ватсон. А автору я бы посоветовал… (откладывает трубку) …в следующий раз сосредоточиться на одной, ясно очерченной цели. Ибо, как гласит старый принцип: «За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь». Впрочем, это уже из области банальной житейской мудрости, а не дедукции.
Ватсон: Банальной, но оттого не менее верной. Что ж, я удовлетворён. Наш разговор окончен, а впечатления от книги, пусть и столь разные, теперь обрели полноту. За ваше здоровье, Холмс. И — за будущие, более цельные книги господина Татаринова.
Холмс: За будущие. И за то, чтобы в них логика и чувство нашли, наконец, прочный союз. Ваше здоровье, дорогой доктор.