Рецензия на повесть «Тень над Штутгартом»
И снова здравствуйте, друзья!
Сегодня в нашем уютном кабинете на Бейкер‑стрит, 221б, собралось необычное общество. Помимо меня и моего друга, знаменитого сыщика Шерлока Холмса, к нам в гости, преодолев Атлантику и собственное отвращение к путешествиям, пожаловал мистер Говард Филлипс Лавкрафт, тонкий знаток древних ужасов и запретных знаний.
Поводом для этой встречи послужила небольшая, но вызывающая споры книга — повесть «Тень над Штутгартом», написанная Анатолием Фёдоровым. Идея, как гласит аннотация, дерзка: а что, если сказку Вильгельма Гауфа «Карлик Нос» переписал бы сам Лавкрафт? Холмс раскуривает свою любимую трубку и изучает текст с видом эксперта‑криминалиста. Лавкрафт, бледный и нервный, молча постукивает костяным набалдашником трости по переплёту повести. Что ж, нальём по бокалу старого хереса и начнём наше маленькое литературное расследование.
Доктор Ватсон: Ну‑с, господа, полагаю, мне, как инициатору этого обсуждения, и следует начать. Должен сказать, чтение было… захватывающим. Автор не просто скрестил два жанра, он провёл настоящую хирургическую операцию, пересадив сердце лавкрафтовского ужаса в тело немецкой романтической сказки. И, чёрт побери, организм ожил! С первых же страниц ты ощущаешь эту обманчивую идиллию Штутгартского рынка, а потом, вместе с мальчиком Якобом, делаешь шаг в дом, где «геометрия комнат противоречила внешним очертаниям». Это гениально! Ужас здесь проникает не через грубое насилие, а через искажение привычного, через пищу, запахи, музыку…
Шерлок Холмс: (не отрывая взгляда от потолка, выпускает кольцо дыма). Ваш энтузиазм понятен, Ватсон. Вы, как всегда, очарованы внешней драпировкой. Однако позвольте обратиться к каркасу, на который эта драпировка наброшена. Мы имеем дело с механической подменой терминов. «Злая колдунья» заменена на «жрицу Древних». «Волшебное кушанье» — на «суп из грибов Юггота, активирующий генетическую память». «Уродливый нос» — на «орган восприятия иных измерений». Это не синтез, это калька. Автор взял схему «А», заменил наполнитель на ингредиенты из пантеона «Б» и выдал результат. Вопрос не в эффектности, а в внутренней логике этого нового гибрида. А с логикой, я вижу, тут беда.
Говард Лавкрафт: (голос его низок, размерен и полон усталого превосходства). Ваше замечание, мистер Холмс, затрагивает поверхностный, но верный аспект. Да, это подмена. Но позвольте заметить, что сама по себе идея — выявить латентный, изначальный кошмар, дремавший в невинной сказке, — идея легитимная и достойная. Проблема не в замене, а в исполнении. Автор схватил декорации моей мифологии — имена, названия, грибы Юггота, — но упустил суть. Суть космического ужаса — в безразличии, в непостижимости. А что видим мы? Чёткий план вторжения, пространные лекции старухи о «древней расе» и «Возвращении». Это низводит Величие Древних до уровня заговорщиков из бульварного романа. Вы назвали имена, сэр Фёдоров, но тем самым вы их обесценили. Истинный ужас — в намёке, в умолчании, в знании, которое не может быть высказано, не сломав разум.
Доктор Ватсон: Позвольте, мистер Лавкрафт! Но атмосфера‑то создана превосходно! Этот медленный спуск в безумие, когда город начинает изгибаться под невозможными углами, когда крысы складываются в геометрические символы… Это же работает на уровне чистого, почти физиологического ощущения! Якоб, с его пробуждающейся памятью предков, — это же мощнейший образ! Его конфликт не с внешним злодеем, а с самим собой, со своей истинной, чудовищной природой!
Шерлок Холмс: Конфликт? Какой конфликт, Ватсон? Давайте проанализируем поведение объекта, именуемого Якобом. Фаза первая: страх и сопротивление. Длительность — одна глава. Фаза вторая: вопрос «Что я должен делать?». С этого момента он становится идеально послушным инструментом. Где борьба? Где мучительные сомнения? Где хотя бы попытка использовать своё новое знание, чтобы предупредить родителей, сорвать планы старухи? Её нет. Он — пассивный реципиент трансформации. Его «особенность» декларирована, но не проявляется в действиях до того, как сюжету это потребуется. Это не персонаж, это сосуд. А история без активного, колеблющегося протагониста — это не драма, это отчёт о химической реакции. Предсказуемый и лишённый внутреннего напряжения.
Говард Лавкрафт: И здесь, как ни странно, я вынужден согласиться с мистером Холмсом, хотя и с иной позиции. Пассивность героя могла бы стать сильной стороной, если бы она отражала абсолютное бессилие разума перед лицом рока. Но для этого нужен… психологизм. Нужно показать, как разум цепляется за привычные представления, как он трещит по швам, как знание пожирает его изнутри. У господина Фёдорова же мы видим не борьбу разума, а его быструю и безоговорочную капитуляцию. Физическая метаморфоза описана подробно, метаморфоза психическая — пропущена. А ведь именно в ней — источник подлинного, леденящего ужаса.
Доктор Ватсон: Вы оба слишком строги! Вы требуете от развлекательного чтения философских глубин и безупречной логики! А как же чистое наслаждение мрачной атмосферой? Идея о том, что кулинария становится оккультной наукой, а через пищу можно изменить саму реальность — это же блестяще! Герцогский двор, постепенно сходящий с ума от яств Якоба… Это создаёт неповторимую, жутковатую поэзию!
Шерлок Холмс: Поэзия, построенная на зыбком фундаменте. Объясните мне, доктор, правила этой «оккультной кулинарии». Почему суп действует на Якоба, но не на его мать? По какому принципу одни ингредиенты добываются «из разломов между измерениями», а другие — с обычного рынка? Почему один человек от них растворяется в лужицу, а другой отращивает жабры? Правил нет. Есть произвол автора, который в нужный момент вызывает нужный ему эффект ужаса. Мир, не подчиняющийся внутренним законам, не может быть убедительным. Это всё равно что расследовать преступление, где отпечатки пальцев появляются и исчезают по желанию автора детектива. Недобросовестно.
Говард Лавкрафт: Стилистическая небрежность лишь усугубляет впечатление произвола. Текст представляет собой пёструю и скомканную ткань повествования. Вот вы встречаете архаичный, почти что достойный XVIII века оборот: «бездны между звёздами», «эоны назад». И вдруг — грубый, современный шов: «активировала гены», «часть его радовалась». Это разрушает иллюзию. Язык ужаса должен быть единым, тяжёлым, давящим. Он должен не описывать, а воплощать отчуждение и древность. Здесь же язык кричит о своей вторичности, о работе по шаблону.
Доктор Ватсон: И всё же, господа, финал! Грандиозная картина преображения Штутгарта, явление Азатота, превращение Якоба в одно из Древних… Разве это не эпично? Разве не остаётся после этого щемящего чувства потерянности, ощущения конца человеческой эпохи?
Шерлок Холмс: Эпично — не значит логично или эмоционально удовлетворительно. Финал является закономерным итогом линейного и лишённого препятствий пути. Он не заработан, он декларирован. А та самая «искорка памяти» о мальчике с рынка — это сентиментальная попытка в последний момент приклеить к схеме то, что должно было быть её живой душой на протяжении всей истории. Не работает, Ватсон. Не работает.
Говард Лавкрафт: Эпичность, о которой вы говорите, доктор, — это эпичность разрушения. Но чтобы она поистине ужасала, нужно было заставить читателя ощутить ценность того, что разрушается. Человечность Якоба, уют Штутгарта показаны слишком бегло, слишком схематично. Их потеря поэтому воспринимается не как трагедия, а как предопределённый этап некоего биологического процесса. А истинный космический ужас — это когда рушится не просто город, а вся картина мира, всё, во что верил разум. Здесь же картина мира у героя (а с ним и у читателя) меняется слишком быстро и безболезненно. Это упражнение в стилизации, не более. Автор пошёл по лёгкому пути, добавив в сказку псевдомифологии, но не сумел увидеть ту самую бездну, которая должна была зиять в её основе на протяжении всего сюжета.
Доктор Ватсон: (вздыхает). Вы оба — непреклонные критики. Я же, как простой читатель, закрыв последнюю страницу, испытал именно то, что, кажется, и добивался автор: чувство беспокойства, странности, сдвига в восприятии. Возможно, это не шедевр, но это определённо любопытный и смелый эксперимент, который удался в главном — он заставляет думать и чувствовать по‑новому.
Шерлок Холмс: Эксперимент можно считать удавшимся лишь в том случае, если он подтверждает гипотезу. Гипотеза же синтеза жанров, на мой взгляд, не подтверждена. Получен не новый сплав, а механическая смесь, где компоненты не вступили в химическую реакцию. Книга страдает от фундаментальных недостатков: пассивный протагонист, эклектичный и непроработанный сеттинг, стилистическая разноголосица. Слабо.
Говард Лавкрафт: Я остаюсь при своём мнении. Это — компиляция. Упражнение для ученика, который старательно, но без глубокого понимания копирует манеру учителя. Он схватил оболочку, но упустил суть. А суть, господа, суть… (замирает, прислушиваясь к скрипу половиц за окном)… суть лучше оставить неназванной. Ибо некоторые знания, будучи облечены в неумелые слова, теряют всю свою губительную силу и становятся просто… скучными.
В комнате повисает неловкое молчание, нарушаемое лишь потрескиванием углей в камине и далёким воем где‑то в лондонской мгле. Три гостя смотрят друг на друга, каждый остаётся при своём. Книга «Тень над Штутгартом» лежит на столе, такая же спорная и вызывающая, как и в начале беседы.
Спор не родил истину, но, возможно, в этом и есть его ценность — он показал, что одно и то же повествование может быть и захватывающим погружением в кошмар, и неудачным конструктором, и ученической подделкой. Всё зависит от того, кто смотрит и что ищет...