Рецензия на сборник рассказов «Хроники "Вектора"»
Последний костёр русского абсурда, или Почему этот апокалипсис мог написать только человек
Конец света — явление, если вдуматься, предельно банальное. Мир гибнет в литературе с пугающей регулярностью: зомби, метеориты, вирусы-убийцы. И когда в руки попадает очередной текст про апокалипсис, читательский мозг, отравленный тоннами однообразного цифрового контента, уже на полуслове спрашивает: «Это писал живой человек или бездушный алгоритм, натренированный на тысячах таких же сюжетов?»
Хроники «Вектора» Деева Дениса под названием «Хуже, чем тогда» — неоспоримый аргумент в пользу человеческого. Это не просто история, а вивисекция русской ментальности под скальпелем абсурда, проведённая с хирургической иронией.
Всё начинается с чая. Не с криков и взрывов, а с того, как Антон Михайлович «аккуратно размешивал сахар… по часовой стрелке, не касаясь стенок». Эта деталь — не бытовая, а метафизическая. Она мгновенно выстраивает целый мир: мир порядка, ритуалов, десятилетий научной работы, где важна каждая мелочь. В этот выверенный микрокосмос вторгается хаос, но не как эпический ужас, а как досадное, почти неприличное недоразумение.
И вот здесь проявляется первый, главный маркер человеческого авторства — психологически достоверное отрицание. Мужчина бьётся головой о руль? «Молодёжь какой-то флешмоб устроила». Сеть не работает, а в воздухе висят зелёные треугольники? «Станции связи выгорают от солнца. Китайское качество». Сосед с пеной у рта пытается перегрызть трость? «Надо ему терафлю купить». Персонажи не тупые — они сломлены бытом настолько, что даже конец света уступает в реальности глаукоме, скачущему давлению и необходимости вернуть машину соседу Игнату.
Юмор в тексте — не добавка, а субстанция. Это не смех над шуткой, а горькая, узнаваемая усмешка над способностью человека игнорировать очевидное. Апокалипсис здесь — не событие, а состояние, причём менее страшное, чем личные воспоминания. «Все-таки сейчас полегче. — Чем когда? — Чем в девяно третьем». Эта фраза — философский центр повествования. Весь ад с падающими лайнерами и бегущими на четвереньках людьми меркнет перед травмой 90-х, перед мешком порвавшегося в троллейбусе риса и взглядами «как волки». Личная, коллективная память оказывается прочнее и страшнее любой глобальной катастрофы. Это глубоко экзистенциальная, человеческая мысль, которую алгоритм может сформулировать, но не может прожить.
Персонажи — второй неоспоримый аргумент. Антон и Антонина Михайловичи — не статисты в катастрофе, а её главные антигерои, воплощение несокрушимого мещанского стоицизма. Он в твидовом пиджаке в тридцатиградусную жару, она с соломенной шляпкой и вуалью перед зеркалом в горящем городе. Они аккуратно паркуются, объезжают заторы по клумбе («цветы жалко, но что делать»), и её главный вопрос у дверей аптеки, за которой кто-то визжит, — «Простите! Вы открыты?». Эта абсурдная вежливость на краю пропасти — визитная карточка авторского стиля. Алгоритм создал бы выживальщиков или жертв. Автор создал последних джентльменов рушащейся цивилизации, для которых социальный контракт важнее конца времён.
Язык работает не на описание, а на создание настроения. Фраза «асфальт дрожал в мареве, тянул мутные жгуты жара вверх» — это не метеосводка, а ощущение липкого, тошнотворного ужаса. А кульминация, где на капот машины после чудовищного взрыва «плавно опустилась белая капитанская фуражка» — это уже чистая поэзия абсурда, балансирующая между Кафкой и «Бриллиантовой рукой».
Тащемта, к чему это всё? К тому, что искусственный интеллект способен сгенерировать историю, но не способен сгенерить боль. Боль за того самого «Игната», которого нужно просто запереть, чтобы «проспался». Боль за страну, где худшее уже случилось «тогда», и нынешний ад — лишь его бледная копия. Ирония здесь — не стилистический приём, а щит, единственно возможный способ говорить о катастрофе, не сойдя с ума.
В тексте нет «мощного вступления» и «динамичной развязки» по лекалам нейросетевых инструкций. В нём есть вкус — горький, как дым после взрыва, и знакомый, как домашний чай с тремя ложками сахара. Алгоритм может подобрать слова, но не может вдохнуть в них эту тоскливую, смешную и бесконечно одинокую душу.
Поэтому «Хуже, чем тогда» — не просто хороший рассказ. Это доказательство от противного. Пока существуют тексты, в которых конец света проигрывает воспоминанию о порвавшемся мешке риса, а фраза «долихачился» является философской реакцией на падение самолёта, — у нас есть гарантия, что в мире литературы ещё теплится живой, нецифровой огонёк. И он, пожалуй, последнее, что у нас осталось.