Рецензия на роман «Пасифик»
Мне надо рассказать вам о книге, которая стала личной загадкой в моей редакторской работе. Герой книги грезит о городе, который существует на периферии его сознания. Ему не увидеть рай, не достичь земли обетованной, только шептать в минуты отчаяния: «Пасифик, Пасифик». Иногда мне кажется, это я шепчу себе. Я читаю эту книгу уже два месяца, не потому что длинная, а потому что перечитываю, открываю наугад, чтобы оживить, перебираю цитаты, выписанные диалоги. Не могу разгадать. Я, словно ее герой, заплутала в грезах, порожденных книгой.
Вам кажется, что я ничего не чувствую? Это не так — у меня болят мысли!
Время вышло. Они вышли вслед за временем.
История, нарисованная нуарными красками, об альтернативной реальности… а дальше я затрудняюсь объяснить, о чем конкретно в ней говориться. Написать, что это про опыты над людьми – так, легкая полуправда. Сказать, что она о борьбе одного человека за свободу многих – еще одна полутень. Может, она про мечты о городе света? – лишь отчасти. Там у людей ложная, сфабрикованная память. А натуральных людей почти и не осталось – выведенные. Эмпатия – атавизм. И Территория за непробиваемой стеной угрожающе наступает, отнимает у городов жизнь. Концовка поразит вас. Но невозможно сказать, о чем «Пасифик». Все это лишь штрихи в акварельной картине, где прозрачные слои рисуют невероятно многомерное пространство. Многие детали кажутся размытыми, недописанными, но в общем рисунке это не недостаток, а особенность, которая погружает читателя в особое состояние сознания. Книга – наркотик.
Он вытер мокрые щёки. Аккуратно разобрал по модулям свой занятный конструктор, поместил его в чемоданчик. Вынув душу, упаковал её рядом со складной антенной. Наложил грим. Навёл лоск. И в мгновение ока превратился в тотен-мастера с глянцевой обложки «Унзеркампф.
Эта книга меня поразила неповторимой логикой автора. Ее либо принять, как нечто аутентичное, либо отвергнуть, как ошибочное представление. Понять ее невозможно, я долго пыталась, мне даже кажется, что знаю «Пасифик» наизусть. Я шла по страницам, словно в бреду. Только казалось, что все ясно, как вдруг нить ускользала, ломалась логика. Только казалось, что я утратила логику, как вдруг в следующей главе прояснялись оборванные линии. Порой непонятно, куда переместилось действие, кто человек рядом, откуда взялся в сюжете, и в какой-то мере сердишься на автора за утомительную нечеткость зрения.
И, казалось бы, раз все так туманно, не лучше бы отложить историю, в которой автор лишает читателя привычных основ понимания. А оторваться не представляется возможности. Потому что автор вырисовывает текст отточенными до идеальности инструментами – диалогами и монологами, образными описаниями чувств и мыслей. Текст выстроен не столько за счет сюжета, сколько за счет оттенков чувств, сменяющих друг друга сцена за сценой. Здесь неважно, где и как происходит. Здесь важно, кто и что чувствует.
— Упал, — сказал он хрипло.
А потом понял, что забыл включить звук и попытался вновь:
— Упал с крыльца.
Мысленно спрашиваешь автора, ну почему ты не даешь мне отчетливей разглядеть детали, почему не объясняешь, как устроено в твоем мире то или другое, держишь мое зрение в расфокусе. Не получив ответа, принимаешь, как данность, и становится очевидно, что вся эта дымка и есть часть книги, потому что это ты герой, у которого память с подменными фрагментами, это ты запутался, кому ты служишь, это ты смутно припоминаешь далекий, чудесный Пасифик, которого может и не существует. Неопределенность - сама атмосфера книги, главное место действия, оправданная и объясненная концовкой книги.
Ветер обрывал клейкие заплатки со столбов, хлопал парусиновыми тентами, гремел жестяными подоконниками, подгонял прохожих, вспучивая пузырём прозрачные дождевики. А вот и зонтики — жёлтые, лиловые, красные опасные треугольники. Хаген покосился на них с недоверием. Ему было тепло и удобно, он был пойман, связан, заперт и обездвижен, без наручников, без какой бы то ни было химии — простым отсутствием надежды.
Персонажи невероятно притягательны. Главные герои так выписаны, что влюбляешься в доктора Айзека – монстра, но гениального человеческого монстра. Берет оторопь от механически идеального Франца, пугаешься опасно красивой, жестокой Тотте, и сходишь с ума с главным героем, разломанным на осколки, Йоргеном Хагеном. Столько оттенков каждого человека, что сложные персонажи видятся многомерными, слишком живыми и, знаете, что главное, особенными. Автор не побоялся долгих диалогов, множественных ощущений от каждого, взгляда со всех сторон, и быть может сделано это слишком подробно, утопаешь в деталях, мелких оттенках чувств, но оторваться не можешь, и так это описано, что подробности доставляют жгучее литературное удовольствие.
Усилия были бесполезны, всё равно что затыкать плотину кулаком. В просвете развороченной раны пульсировала живая ткань, и расходящиеся рваные края заливало кровью. Он покачнулся. Онемение распространялось по руке, он уже не чувствовал её, зато чувствовал запах — бьющий в ноздри, резкий, как в мясной лавке. Так уже было, было, когда осела пыль, и по губам ползла тягучая дрянь, и мир оказался опрокинут под сужающимся в точку зрачком маленькой холодной луны, а почва всё проседала и проседала, и когда он повернул голову, то натолкнулся на стеклянистый взгляд, полный застывшей боли. «Ш-ш-ш» — шепнула луна. Тогда обугленные, распяленные гримасой губы задрожали, захватывая внезапно пожелтевший, дурной, пропитанный гарью и гниющим мясом воздух...
Диалоги в Пасифике – авторские изыски, тонкая филигранная работа, кружева настроения. Я не смогу привести здесь цитаты полных диалогов, так же, как и всего остального. Из них сплетена вся книга.
— Прекратите истерику, — спокойно сказал Кальт.
— Я молчу.
— У вас молчаливая истерика. Её и прекратите
— Любым путём, да, Айзек? Чего бы то ни стоило?
— Ух ты, — сказал Кальт, дёрнув головой, как будто уклоняясь от пущенного в его сторону мяча. — Около моего уха только что просвистел намёк. Едва не задело! Мой лидер, в чём вы меня обвиняете?
Очень хорошо, — одобрил Кальт. — Снимайте грим, Юрген-Йорген, дайте коже отдохнуть. Лидер увидел ваше лицо, и оно ему понравилось. А я и не сомневался. У вас отличное лицо, на нём простым двоичным кодом записаны интереснейшие вещи. Кое-что, правда, было накарябано поверх, другой ручкой, но я разбираюсь в хитросплетениях почерка. Нет-нет, не отворачивайтесь, дайте прочитать сноски, весь этот мелкий шрифт, примечания и дополнения. Так что вы думаете об адаптации?
Какой же странный, по хорошему странный текст. Удивительно то, что много всего в нем, что можно счесть литературными недостатками, местами для редакторской работы: длинноты, неопределенности, нарушенные несущие конструкции, множественные ощущения, чрезмерность образов, но это все одновременно является и достоинством книги, ее неповторимым шармом, они работают на силу, красоту и неповторимость текста. Я перечитываю, пытаясь анатомировать и изучить скелет этого невиданного зверя, который существует вопреки моим редакторским представлениям о том, как надо. Но нет, он таков: неправильный и гармоничный в своей неверности.
И для меня это поднимает всеобщий вопрос о критериях современной литературы. Где этот камертон, определяющий звучание букв? Кто скажет, что книга хороша, и автор обладает правом звучать соло, коверкать в угоду личной гармонии общие правила. Но еще я знаю, что не надо трогать ту неправильность с общелитературной точки зрения, которая есть личная, авторская гармония, которая нуждается лишь в том, чтобы ее услышали. И это личное всегда неверно, оно выбивается из общего хора. И тем сильно, что автор смог найти собственный камертон для букв, свой голос вопреки хору.
«Илзе опять кивнула, улыбнулась и замоталась в толстенную косматую накидку, шкуру синтетического медведя. Холодно».
«Он прижался к кирпичной стене, страстно желая войти в неё, слиться с камнем и так нечувствительно переждать всё это безумие».
«Водоворот расступился, а в просвете сияли глаза — с той вопросительной строгостью, которая свойственна молодым, душевно опрятным женщинам, не знающим зла».
«Бессонные ночи по очереди расписались на его лице, добавив теней и впадин, притушив огонь, нет-нет да прорывающийся сквозь подтаявший ледяной панцирь».