Космы Психеи
Пархом подошел к углу, где на стене висел старый, потрескавшийся футляр от скрипки. Он осторожно снял его, положил на матрас и открыл. Внутри, на вытертом бархате, лежала она. Где-то в журнале «Жизнь. Наука. Опыт.» он видел для нее название — калимба. Африканское ручное фортепиано. Смешное, чужое слово. Для него это была просто «коробка с голосом», которую он смастерил сам из гладкой дощечки и кривых, но выверенных металлических язычков.
Он сел на матрас, скрестив свои пухлые ноги, как Будда. Положил инструмент на колени. На мгновение замер, прислушиваясь к тишине чердака.
Потом его большой палец мягко тронул один из язычков.
Дзынь...
Чистый, высокий звук. Он слушал, как тот затухает, и весь превратился в слух. Вытянул шею, замер, как сурикат в саванне, который пытается понять, откуда доносится шорох. Тишина. Эфир был чист.
Он выдохнул. Снял очки, которые тут же запотели от его сосредоточенного дыхания, и торопливо протёр их о полосатый рукав своего свитера. Неуклюже водрузил обратно на нос, чуть набекрень.
Ритуал настройки был завершен. Он бережно положил калимбу рядом с собой и потянулся к авоське. Достал красную сандалию.
Он поднес ее к уху. Прикрыл глаза. Тишина. А потом — он услышал. Тот самый тонкий, ленивый звон, как от комара.
Пархом положил сандалию перед собой. Снова взял калимбу. И начал подбирать ноту.
Дзынь... — нет. Динь... — мимо.
Он перебирал язычки, сверяя их звук со звоном, который слышал только он. Это было похоже на работу взломщика, который на слух подбирает код к сейфу. Палец трогал металл, и Пархом наклонял голову, сравнивая, ища резонанс.
И вдруг он нашел.
Он тронул самый короткий, самый неказистый язычок из расплющенного гвоздя.
Дзззз...
Дребезжащий, больной, неправильный звук. И он идеально совпал со звоном сандалии. Они запели в унисон.
Лицо Пархома изменилось. Мягкость ушла. Глаза из-под криво сидящих очков остро блеснули. Сосредоточенность. Решимость. Собака взяла след.
Он резко положил калимбу. Схватил с пола молоток и гвоздь, которые приготовил заранее. В другой руке у него была сандалия.
Он вскочил. Неуклюже, но быстро. И бросился в дальний угол чердака, где под самым скосом крыши, от балки до балки, было натянуто огромное, пожелтевшее от времени полотнище. Старая простыня, с бурыми разводами от протечек и слоем въевшейся пыли.
На первый взгляд — просто бред сумасшедшего. Безумная, хаотичная инсталляция. В ткань были вбиты пробки от бутылок. В другом месте было пришпилено сухое, почти истлевшее крыло бабочки. Ржавый ключ висел на нитке рядом с вырезкой из газеты — одним-единственным, пристально смотрящим глазом.
Но если смотреть дольше, из этого хаоса начинала проступать жуткая, непостижимая логика. Это была не паутина из угольных линий, а настоящая, объемная сеть из разноцветных шерстяных ниток, которые тянулись от гвоздя к гвоздю, от пробки к глазу, сплетаясь в тугие узлы и снова расходясь.
Пархом нашёл глазами пустое место в этой сети. Оно было довольно высоко, почти под коньком крыши. Не дотянуться.
Он, не раздумывая, подтащил ногой шаткую стопку журналов «Сигнал и Система». Встал на неё, опасно качнувшись. Нашёл равновесие. Теперь — доставал.
Он приложил красную сандалию к пожелтевшей ткани. Поднял молоток.
БАМ!
Громкий, одинокий удар расколол тишину чердака. Гвоздь с хрустом вошел в сандалию, в простыню, в дерево старой балки.