"Иуда Искариот" Леонида Андреева. Попытка литературного анализа

Повесть Леонида Андреева «Иуда Искариот» (в первоначальном издании «Иуда Искариот и другие») была написана в 1907 г. на острове Капри. Писателя в тот достаточно тяжёлый период жизни (разгром революции 1905 г., которую он поддержал, думская реакция, эмиграция из страны, смерть любимой супруги) весьма интересовал психологический аспект предательства: незадолго до того, как покинуть Российскую Империю, он был непосредственным свидетелем неудачного революционного выступления в Финляндии, провалившегося как раз по этой причине. И это был далеко не первый случай. Так что обращение к теме Иуды неудивительно – ещё Данте помещал этого библейского предателя в последнем круге своего ада. Странным образом повесть предвосхитила разоблачение в 1908 г. Евгения Азефа – главы боевой организации эсеров и, по совместительству, агента царской Охранки. Причём, Азеф действовал именно как двойной агент: одни операции сдавал полиции, другие готовил тайно и доводил до конца (убийство великого князя Константина Александровича) – грань между двумя Азефами была настолько тонкой, что объяснение самого предателя-провокатора: «чтобы отвести от себя подозрения», выглядели совсем неубедительными. И повесть Леонида Андреева в некоторой мере позволяет приподнять занавес над тем, какая борьба чувств и противоречий могла идти в этом «расколотом надвое черепе».
Хронология и фактологический состав повести в основных деталях соответствует евангельской притче, события следуют друг за другом в прямой последовательности, даже язык произведения показательно стилизован под «притчевость»: «И вот пришёл Иуда…» - вынесение вперёд предложения союза «и», сказуемое предшествует подлежащему – подобных примеров в тексте масса. Своего апогея «притчевость» достигает в тех моментах, где даётся реакция обезличенного большинства на героев, действия, события. В описаниях самих героев от третьего лица, их действий она тоже присутствует, но сознательно вытесняется на второй план, чтобы оттенять, но не заслонять: «Брезгливо отодвинулся Иоанн, любимый ученик, и все остальные, любя учителя своего, неодобрительно потупились» - в первой конструкции сложносочинённого предложения сказуемое предшествует подлежащему, во второй – наоборот. Текст пестрит причастными и деепричастными оборотами – они замедляют его и придают своеобразную глубину (особенно, когда оборот помещается между подлежащим и сказуемым либо между однородными сказуемыми), что тоже работает на «притчевость».
Композиционное устройство повести также вполне предсказуемо. Экспозиция – Иуда приходит к Христу и ученикам: перекрёстное описание персонажей – предварительная оценка, весьма подробная – читатель сразу понимает, где оказался. Мудрый Христос, добродетельные ученики, лживый и отвратительный Искариот – библейские стереотипы действуют успокаивающе – тем более сильным будет впечатление от их разрушения в дальнейшем. Завязка: философия Иуды и её торжество – Иисус отворачивается от Иуды – столкновение двух противоположных идей ведёт к конфликту. Развитие действия – Иуда убеждается в том, что отношение Иисуса к нему не изменится, и готовит предательство. Кульминационный всплеск (предательство в Гефсиманском саду) переходит в развязку, весьма насыщенную и напряжённую: казнь Христа, причём читатель смотрит на всё это глазами Иуды – заинтересованной стороны конфликта, стороны победившей. Завершающая часть повести, в которой Иуда раздаёт всем сёстрам по серьгам, в том числе и себе, в принципе, может считаться эпилогом, но слишком уж она привязана к предшествующим событиям, к тому же, является развязкой теневого, внутреннего конфликта Иуды. Так что эпилог – это, скорее, последний абзац повести. Также хочу отметить, что авторское подразделение текста на части, пронумерованные римскими цифрами, чётко отвечает композиционному устройству произведения (I – экспозиция, II – завязка конфликта, III, IV, V – развитие действия, VI, VII - кульминация, VIII - развязка, IX – завершающая часть). Кроме того, каждая из этих частей имеет свою внутреннюю композицию, подобную уже рассмотренной (правда, с некоторыми купюрами – в зависимости от назначения фрагмента), и характеризуется постепенным нарастанием пафоса, эмоциональной напряжённости – чем ближе отрезок к концу повести, тем сильнее.
Однако особенно интересной для анализа является идейная составляющая повести. В плане идеи здесь всё достаточно запутанно и допускает множество трактовок, в том числе и параллельных. Сам автор лукаво отвечал М. Горькому, что: «… задавал только вопросы, но не давал ответов на них», - и что: «Повесть будут ругать и слева, и справа, и сверху, и снизу». Действительно, произведение получилось подчёркнуто провокационным, во многом благодаря подаче двух центральных образов персонажей. Атеист-революционер, заглотивший наживку в виде бунтаря-Иуды, неизменно натыкался на застолблённую за Иисусом божественность, православный реакционер-черносотенец получал своего богочеловека Христа, всезнающего и всепрощающего, но c негодованием отрицал подчёркнуто героический, глубокий и по-своему симпатичный образ Иуды-предателя. Неудивительно, что повесть вызвала массу самых разных откликов от самых разных деятелей литературы и не только. Причём, что интересно, мало кто из них решался на подробный анализ идеи «Иуды Искариота» - подавляющее большинство ограничивалось общим впечатлением (превосходно, лживо, огромный смысл, бессмысленно, «ради какой сволочи Иисус собой пожертвовал!»), и это неудивительно.
Автор разбросал по тексту множество подводных камней – намёков и аллюзий, которые мешают вычленить какую-либо одну генеральную идею. Получилась причудливая, противоречивая и двусмысленная, как сам персонаж Иуды, картина, в которой хочется разобраться, но при этом существует опасность запутаться окончательно. Можно выделить отголоски следующих идей: человечеству во все времена нужен был козёл отпущения; идея (идеология, вера) переживает своего пророка, но неизменно извращается и опошляется последователями; религии-идеологии нужна усреднённая стадоподобная масса последователей – сильные, умные и проницательные личности, способные оспорить догму, подрывают её основы; ряд других. Но в центре, по моему мнению, стоит следующее: предательство действием, совершённое ради идеи, выше общего равнодушного предательства бездействием. На его фоне оно приобретает почти героические черты, но всё равно остаётся предательством, оттеняя и подчёркивая общую вину, на почве которой оно взросло. На это работают и оторванность, чуждость Иуды, его превосходство над всеми, кроме Христа, и негативные характеристики учеников и иерусалимского плебса. Изначальное название повести не случайно. Эти самые «и другие» - пожалуй, один из центральных макрообразов произведения. Тут опять же символика: Иуда вознесён и выделен, другие обезличены, ибо имя им легион: ученики, синедрион, плебс, все прочие, кто предавал и потенциально мог предать. Этого момента я ещё коснусь в характеристике образов персонажей.
Главный конфликт повести разворачивается между Иудой и Христом. Конфликт этот неравномерен: инициативно-агрессивной стороной в нём выступает Иуда, Иисус пассивен, и корни этой пассивности чрезвычайно интересны. Образ Христа подаётся слишком размыто, что придаёт ему «инаковости», «божественности» (к примеру, тот факт, что он сам на страницах повести не говорит ни единой фразы – его цитируют ученики, в том числе Иуда). Более того, идеи, которые несёт Иисус, в тексте не упоминаются совершенно, в отличие от чёткой философии Искариота (нет хороших людей – есть дурные и те, кто притворяется хорошими) – ещё один художественный приём, предназначенный подчеркнуть конфликт. Таким образом, Иуда, герой-протагонист, противостоит абстрактному образованию – идее, воплощённой в конкретном человеке. Однако тот факт, что этот человек – единственный, кто может понять Иуду и оценить его по достоинству, является причиной внутреннего конфликта Искариота, который прорывается на поверхность, срастается с основным и местами даже перекрывает его. Иуда рад бы принять учение Иисуса, но он скептик, его внутренний конфликт – это конфликт правды, подкреплённой многократными эмпирическими наблюдениями и любви – любви к настоящему человеку, которому не нужно притворяться и лгать, чтобы быть настоящим. Внутренний конфликт усугубляется сомнениями в собственной правоте – герой уподобляется юному химику, который бросает лакмусовую бумажку в непонятную среду, предположительно кислоту. Тест подтверждает – кислота. Основной конфликт разрешается со смертью Христа. Иуда победил, но хотел быть проигравшим, поэтому развязка его внутреннего конфликта именно такая, как в притче.
И есть ещё третий – неглубокий, выпуклый, но острый конфликт: между Иудой и теми самыми «другими». Он выражается в типическом сюжетном ходе литературы XIX в., когда умный, деятельный герой оказывается в чуждой ему обстановке болота и выступает в роли судии. Однако здесь получается парадоксальная картина: Иуда судит других, а осуждает себя. Как бы за всех. Отсюда получается пугающая почти равнозначность его самоубийства с распятием Христа – Иуда без остатка взял на себя грех предательства, однако «другие» остались здравствовать и вершить историю. Очередной сильный ход автора во разрушение евангельского стереотипа.
Кратко по персоналиям. Двойственность облика Иуды, физического и морального, подчёркнутая на всём протяжении повести, однозначно даёт понять, что перед нами личность незаурядная, переменчивая, сомневающаяся. Что выражено даже в речи Иуды: повторы, повышенная изменчивость, особые междометия («так-так», «Хе!»). Иуда всегда в центре повествования, почти всё мы видим его глазами и слышим его ушами. Интересно обыграна версия Иоанна о причине предательства Иуды: в него вошёл Сатана. Действительно, в тексте повести очень много намёков на дьявольское в Иуде («мой отец… козёл, дьявол, петух», «лукавый и злой, как одноглазый бес»). Однако Искариот изначально предстаёт перед нами в весьма зловещем облике, что заставляет задуматься, а не был ли дьявол в нём изначально и что есть дьявол в природе человеческой?
Словно в насмешку над этим вопросом, образ Иуды весьма интересно сочетает в себе черты типичных персонажей русской литературы XIX в. Чисто по одёжке он «маленький человек» Гоголя, но внутри целый Клондайк. Здесь и Базаров с его эмпирическими оценками и показной беспринципностью, и Раскольников с его манией «проверить», и, пожалуй, даже инженер Кирилов. Ход, направленный на актуализацию евангельской притчи, лучшего понимания сказанного современниками, привыкшими к этим образам. Параллельно этому, в самой повести Иуда один вмещает в себя все качества учеников Иисуса. Это превосходство Искариота декларируется прямым текстом и даёт понять, каким огромным потенциалом обладает персонаж – именно это даёт ему право вступить в острую полемику с учителем, сравняться с ним. Однако Иуда слишком скептик и слишком индивидуалист – если есть достойный Иуда и недостойные «другие», рассуждает он, почему Иисус не выделит достойного? Это маниакальное честолюбие «маленького человека», эгоизм в виде жажды бога для себя одного и делает Искариота «сухой смоковницей, которую нужно порубить секирою», и не даёт считать его образ положительным.
Как уже говорилось, Иисус божественно пассивен, бессловесен и абстрактно мудр, однако Андреев жирно подчёркивает человеческие, эмоциональные черты богочеловека (или человекобога). Иисус громко хохочет над шутками, ожесточённо спорит с фарисеями, гневается на Иудины доказательства. Причём, Иуда, в отличие от остальных учеников, любит в Христе именно человеческую сторону – отрезок перед кульминацией, где он стремится обеспечить Иисусу максимальный человеческий комфорт. Описанный в самом начале контраст прекрасного Христа и уродливого «осьминога»-Иуды сразу настраивает на близкую завязку конфликта. Они словно две стороны одной монеты. Где подвиг – там и предательство, где любовь – там и ненависть. Иуда слишком много знает, чтобы его можно было научить. Своим скептицизмом он подрывает основы Христова учения, построенного на вере, потому Иисус не может любить Иуду. Он чуждая деталь в том исполнительном механизме, который построил богочеловек для своих целей. А механизм этот – ученики.
Описанные достаточно ярко пустые люди-функции. Язык – Иоанн, руки – Пётр, ум – Фома, память – Матфей. В отличие от Иуды, который меняется постоянно, данные персонажи не развиваются, сдвиги в их сознании временны и продиктованы волей учителя. Остроумные уничижительные характеристики, которые даёт им Иуда бьют точно в цель, давая понять, что, лишившись души в виде Иисуса, данное образование превратится в безжалостную бюрократическую организацию, в которой не будет ничего общего с тем, чему учил пророк из Галилеи. Их будущее показано на примере высших священников синедриона: Анны, Каиафы – старых, властных, чванливых, не приемлющих нового реакционеров, которых хватало и в современной автору России. Так чего же добивался Иисус Христос? Что хотел он вырастить, сажая семена слов на такую почву, строя свой храм из такого материала? Что хорошего принесёт вера, разносимая такими устами, насаждаемая такими руками? Иуда видит это, не может не видеть, однако слишком озабочен своим внутренним честолюбивым переживанием и предательство совершает, исходя из него, а не из понимания данной очевидной мысли. Поэтому Искариот при всей своей подвижности и симпатичности не герой-революционер, идущий поперёк, а предатель. Не хватило его, чтобы бросить вызов Богу.
На мой взгляд, авторская мысль здесь идёт дальше религии и касается вещи более злободневной (на том этапе отечественной истории) – революции. Сколько хорошо спланированных выступлений провалилось из-за преступного бездействия товарищей по борьбе, инертности народа, ради которого всё это затевалось. Андреев не верит в революцию, которую будут творить люди с «плёнкой на глазах» – без понимания смысла, идеи, озабоченные лишь насущными потребностями и сиюминутной выгодой. Не зря он написал в другом своём рассказе:
«– Но они любят свободу!
– Нет, они просто боятся кнута», – и не зря осудил Октябрьскую революцию 1917 г. Революция, подобно Кроносу, пожирает своих детей: и тех, кто ярче всех проповедует, и тех, кто не боится задавать неудобные вопросы. И Ленин, посмертно обречённый стать символом, идеологическим инструментом, отлично подпадает под цитату: «Он убил эту собаку, глубоко зарыл её и даже заложил большим камнем, но кто знает? Может быть, оттого, что он её убил, она стала ещё более живою и теперь не лежит в яме, а весело бегает с другими собаками». Революция, в которой Иуда вынужден предать идею, чтобы не предать себя, обречена. И главный закадровый вопрос повести: не слишком ли много конфликтов у частного с общим, а потому не бессмысленно ли всё это? Горький вопрос, на который автор предпочёл не отвечать.
В заключение, о выразительных средствах повести. Текст пестрит сравнениями, почти в каждом предложении есть оборот с «как…». Сравнения разные, в основном достаточно сложные, многие стилизованы под «восточную» манеру изложения. Часто встречаются повторы: Иуда дважды сравнивается с одноглазым бесом, повторов много в иудиной речи и др., однако более интересен приём, когда один не очень значительный образ предваряет какое-нибудь значительное для сюжета событие. Например, сцена, когда жители селения, радостно встретившие Иисуса, потом обвинили его в краже козлёнка и сочли обманщиком, в дальнейшем приобретает совсем иные масштабы. Ведь по той же схеме строится Иерусалимская эпопея Христа и учеников: торжественная встреча и народное ликование, потом – «Распни его! Отдай нам Варраву!». Описания природы тесно связаны с эмоциональным состоянием и внутренними переживаниями персонажей – сцена, где Иуда думает в каменистом овраге. Сам Иуда настолько уподобляется камню, что «обманывает» скорпиона, укрывшегося в его тени, сам овраг уподобляется расколотому черепу Иуды, где даже отдельные камни думают свою тяжкую думу. Нарастание пафоса достигается уже упомянутым в начале изменением порядка слов в предложении, введением ёмких символичных сравнений и причастных оборотов.
Написанная богатым, насыщенным языком, переполненная пафосом и эмоциями, с очень мощной и неоднозначной идейной частью, повесть Леонида Андреева «Иуда Искариот» – вещь, которую нужно читать и перечитывать, замечать новые смысловые оттенки, выявлять новые аллюзии и аллегории, удивляться авторскому мастерству, всматриваясь в созданные им характеры и декорации, пугающе близкие, но в то же время отталкивающие какой-то особенной психоделией. Сильная вещь, которая, пожалуй, и через сто лет сохранила актуальность.