Отрывок из «Царской чаши» к иллюстрации

В этой сцене автору пришлось немного забежать вперёд своего бронепаровоза и выложить подтекст. Действие происходит весной 1569 года... 

"- Ведь это ты Телятевского уходил, признайся, сейчас, тут, мне одному! 

- Да чем хочешь поклянусь, солнце ты моё ненаглядное, сердце моё, жизнь моя! Государь мой!!! Гневился я на Телятевского, и за то, что перед войском меня позорил, и за то, что тебе челобитную отослал, суда требуя по родству, а уж верно не Басмановы родовитее князей Телятевских окажутся… Боялся я, что присудишь ему воеводство над большим полком, а мне – под ним ходить, и перепишешь Разряды, и бесчестьем таким сие мне окажется, да не мне только – всем Плещеевым, считай! Но Андрюшку не трогал пальцем, и тем паче – отраву ему не подсыпал! Отчего помер он, то Бог ведает, или другой кто, кому опять на Федьку Басманова грех смертный навесить охота! А я б, ежели не спустил бы ему, так на поединок вызвал бы, и там уж Небо нас бы рассудило, а травить – да на что мне это, выгода какая, сам помысли, только по себе скверные сплетни множить разве!.. 

- А Сабурова помнишь? Без поединка обошёлся. 

- Так я ж тебе первому и покаялся, и суда твоего просил, и принял бы наказание любое!.. А тут невиновен я!!! Верь мне, молю всеми молитвами, а не веришь так – отдай меня на расправу палачам, пусть при тебе, пред очами твоими и слухом твоим меня пытают, как изволишь, и тогда повторю – нет на мне греха за кончину Телятевского!.. 

Федькины руки не оторвать было от Иоаннова золотого терлика, голос его лился беспрерывно и очи, готовые, кажется, слезами переполниться, любовной покорностью неотрывно глядели в чёрную кипящую смолу его взора. 

- А говорят, околдовал царя Басманов, заморочил чарами тайными совсем, так что верит ему во всём, прощает ему любое, что ни сотворит, вот и Андрюшку теперь тоже простил… Сказывай, сатанинское исчадие!!! – сгребая в железном кулаке Федьку за грудки, и другим – вцепившись ему в волосы и голову откинув так, что не дёрнуться, Иоанн наслаждался мгновенным страхом, расплескавшимся в его зелёных преданных очах. – Видели верные люди, как не единожды стремянный твой в лес зачем-то наведывался, и в Слободе, и под Винёвым, помнишь, у Двенадцати ключей, собирал будто бы что-то в траве и в суму прятал. Не для твоего ли дела колдовского, а? 

Оглохнув сперва от внезапности разоблачения и ужаса быть обвинённым в самом страшном, Федька начал заикаться, а после выпалил всё как есть. И про крапиву, и про дурман, и про то, что тем ему, единому, возлюбленному, владыке всего себя, Царю своему желая больше приятности доставить, предупреждал появление на морде поросли… В том только виновен, в украшательстве себя для него, Государя. И что коли не надобно этого, то и лучше, не станут босым рылом попрекать да срамить его Федорою, и ведь правда – кому захочется под бабьим началом воевать, бабу воеводой над собой признавать! 

Молчали оба, тяжко дыша. За власы его сильнее схватив, так что слёзы всё же выступили из глаз Федькиных, Иоанн вплотную к нему склоняясь, молвил: 

- Добро. И сему верю. Отныне поступай по своему хотению, и лик имей, мужу подобно, как сам рассудишь. Ответь одно: ежели укажу кому чашу с особым зельем поднести, сделаешь? 

- Сделаю! Сделаю, что повелишь! 

- Любому? 

- Любому, кого своим судом на то осудишь. 

Без тени промедления прозвучали эти обещания. 

Царь медленно разжал руки, отпуская его. "