Глава 1. Фома.

Глава 1

Необъятный простор это сколько и докуда? А с высоты среднестатистического гражданина? А с высоты литературного героя? Как много вопросов и сразу в лоб. Лучше вопрос в лоб - чем пуля. Не правда ли? Тем более эти вопросы ни к чему не обязывают. Это как до горизонта, а в ощущениях до Сибири и обратно.

Деревню Сибирь вы не найдёте на картах, даже не пытайтесь, но она есть. Это факт воображения. И это надо обречённо принять. Хотя, может быть такое, что вы и найдёте её на картах своего воображения, но это точно будет иная деревня. Вы ведь пока, только узнали, что она есть. И от этого никуда уже не денетесь. Попались. Ну, что, представили эту деревню? Я вам немного помогу. Возьму такую наглость - проведу дорогами и всё покажу. Ведь представить можно, всё что угодно, а я только постараюсь легко направить, куда смотреть. Хотя у многих, деревня Сибирь разлита по жилам и пульсирует, так что через одежду видно это душевное колыхание. Она у нас в крови. У кого-то больше, а у кого-то меньше. И в этом нет ничего страшного или плохого – просто есть и всё. 

Итак, кругом всё бело, или серо, или промежутками вечерело, а иногда просто – ночь. Снег дело такое. Когда снежно всё в полутонах, да, и зимнее солнце - редко и где-то в думах: за тучами. А сейчас уже скорее вечерело, чем совсем темно, а значит скоро ужин, что логично, когда звук хрустящего снега под валенками начал приближаться к деревне. 

Да, деревня совсем близко. Чувствуете запах!? Запах дыма в морозном воздухе. Красота. Дым вылетает из печной трубы, начинает стелиться через многочисленные заборы. Соединяется с остальными уютными запахами и в едином потоке, распространяется дальше. И вот, огибая холм, заползает прямо в нос. Окутывает вас и, не задерживаясь, устремляется в снежные просторы. Глаз цепляет дым, и тоска разливается сердцебиением в груди. А в ушах остаётся только скрип под валенками. Взгляд снова бежит по извилистой и протоптанной, а где-то уже накатанной и от этого лысой дороге.

Звук колокольчиков и глухой топот где-то за спиной. Звук нарастет. Из-за поворота выезжают сани, запряженные одной белой кобылой. 

— Пррру! — раздаётся возглас. 

Сани останавливаются рядом с Фомой. Кобыла начинала фыркать. Бьёт копытом, так что дрожь по мёрзлой земле передаётся. Косится своим тёмным глазом, а в нём весь мир отражается, искривляется и Фома растягивается.

— Здорово! Фома!

— И тебе не хворать! Стефан! 

— Смотрю, на рыбалку ходил, а где твой волк?

— Отпустил! Исхудал бедолага, да и никчёмный он ловец.

— Да нынче не тот волк пошёл. Вот я помню времена… — Стефан многозначительно посмотрел в небо и не закончил фразу, затем только добавил:

— Скоро опять повалит. 

 И, правда, редкие хлопья темными силуэтами закружились в вечернем небе. 

Фома посмотрел на Стефана, прежде оглядел его новые сани. Стефан мужичок лет тридцати, с рыжей бородой и тяжёлыми глазами - ковырялками человеческой души. Он как уставит их на тебя, так словно начинаешь чувствовать, как он ворошит что-то глубинное: изучает и определяет, как картошку палкой в углях. А так мужик хороший, как казалось Фоме, скорее всего так и было. Из зажиточного люда с большой семьёй. По меркам Сибири – успешный. 

Стефан и Фома носили одежды по моде. По моде деревни Сибирь. Обычная серая мода без вычурных заморских изысков. Да и Заморск был очень далеко, чтоб влиять, хоть как-то на моду, да и редко кто там бывал: из Сибири точно никто. Молва ходит, что из приграничной  деревни бывал кто-то, но это только слухи. Но в мужском гардеробе обязательно присутствовал красный цвет. 

Итак, по порядку, гардероб мужичка был таков: на ногах обязательно валенки красного цвета, которые стильно перекликались с длинным шарфом, им обвязывали шею несколько раз. На руках варежки того же цвета. Перчатки того же цвета мог носить только Голова деревни. Приталенный ватник серо-синего или серо-фиолетового оттенка, с большой и дутой клеткой. Иногда казалось, что ватник сшит из подушечек для игл. На голове шапка с длинными ушами в цвет ватника, с парой красных орлов вместо звёздочки. Штаны мышиного цвета с лампасами или джинсовые, а иногда синее трико в обтяжку. Растянутые коленки на штанах были запрещены администрацией деревни и строго наказывались. Пресекался и неопрятный вид. Одежда простая, но выглядело довольно стильно, тепло и удобно, а главное эстетично. У каждого мужичка был топорик за поясом, который был разрешён в ношении с восемнадцати лет. 

— Как жена? Дети? — спросил Фома.

— Да растут дети. Жена кухарит, да за хозяйством следит. Я смотрю, улов невелик, всего одна щука. Всё надеешься поймать ту самую, волшебную. Сейчас видал пол деревни сидит на озере, всё ловютъ, и чего ловютъ!? Только волков портят.

— Погода соответственная. Да, у волков хвосты быстро в негодность приходят, жалко мне их бывает, вот своего отпустил, пусть бегает.

В деревне Сибирь была распространена ловля мифической щуки на волчий хвост. Никто из деревни её не поймал, но молва ходила, что она есть. Молва - дело такое. Иногда хватала обычная щука, и это уже считалось богатым уловом. 

Дело происходило так: главное правильно заготовить наживку. В каждом деле важно правильно заготовить что-то. Неважно что, но главное заготовить. Неважно как, но чтоб было. Наживка – это волк. Но необычный волк, а тот который заготовлен в полнолуние. Заготовлен – означает, изловлен, но не убит, он должен быть жив и в меру активен, чтоб никто не пострадал. Волк – середнячёк. Такой, не амбициозный самец. С вожаком стаи обычно проблемы. Один раз часть деревни ходила покусанная, и уже было не до рыбалки. Даже на некоторое время про щуку забыли. Его долго ловили по улицам Сибири; корягу в пасть, а он всё рычит, будто матерится на своём волчьем и ужасающе зыркает. Так его уволокли подальше от деревни и отпустили на волю, он ещё умудрился изрядно потрепать Николу. Затем довольный и с привкусом Николы на зубах, волк, растворился за стволами елей. Волк – дело нешуточное.

Итак, когда волк заготовлен и подготовлен, тогда можно выдвигаться на озеро, главное, чтоб лёд уже встал. Это дело зимнее и нужно сделать прорубь. Для этого как раз находил одно из многочисленных применение топорик. Топорикэто не просто аксессуар, но и нужная вещь: им мужики, что только не делали. Топориком можно: ковыряться в зубах, бриться, отрубать пальцы негодяям, метать в кого-либо поутру, чтоб не будили так рано, ну конечно и прорубь. А ещё одна из главных мужских забав с топориком – это играв охотника. 

Игра начиналась по праздникам, когда мужики уже выпьют. Выпьют не, так, чтоб в драбадан, а так, немного, для веселья: администрация жёстко блюла, чтоб мужички не перебирали разнообразного хмеля. Мужик, утром, обязан быть трезв и идти на работу, поэтому количество выпитого хмеля строго регламентировался Дозорными. 

Мужик привязывал к спине деревянный образ, выпиленный из досок, например: зайца, иногда лося, но чаще всё-таки кабана. Медведя не трогали, ибо уважали. И вот, бедолага, нацепив эту мишень, скакал по двору, подпрыгивал и издавал разные звуки. Звуки похожие на хрюканье или рык, кому как нравилось, каждый мог подойти к этому делу творчески. Происходил этот акт самодеятельности под звуки гармошки и балалайки. Остальные тем временем начинали метать свои топорики. Дело опасное, но в хмели страх затихал. Иногда промахивались - калечили мужичка. И тогда все говорили: «Ну, это дело такое. Судьбу не обойдёшь». Но это было редко.

Так не повезло Николе. Один раз у кого-то дрогнула рука, и топорик сошёл с пальцев, закрутившись, и остановился уже в черепушке Николы. Бедолага ещё проскакал в темпе своего животного ритма несколько метров и остановился, так как кровь по лицу закрыла взор. Красного было немерено. Снег был окроплён Николой. Раздался дикий рёв мужичка, а все остальные замерли и прошептали:

— Ну, это дело такое. Судьбу не обойдёшь.

Мужички немного помялись и бросились к Николе. Тот усердно надрывался воплем на разные голоса. Красный Никола с топором в голове это зрелище не для слабонервных. Мужички усадили его, перевязали, остановили кровь и решили не убирать топор до завтра, так как до врача надо было ещё добраться. Да и главное ничего жизненно важного не было затронуто. В таком виде Николу и отправили домой. 

Хочу сказать, что Никола это тот самый невезучий мужичонка в деревне. Что с ним только не происходило, то волк издерёт, то вот - топор прилетит, много разного было. Невезучесть - дело такое. Если есть кто-то удачный, то обязательно кто-то должен быть самым невезучим. И этим был Никола. Иногда он задавался вопросом, почему он такой невезучий. От этого впадал в уныние. Выпивал парочку рюмок тайком от жены в чулане, садился на лавку у окна и начинал думать о жизни. Дёргающийся глаз изучал двор и упирался взглядом в забор. Забор дело такое – взгляд его не перепрыгнет, как не старайся. Тогда он находил, успокоение в мыслях о том, что он самый невезучий, а значит - индивидуальный. Важны две крайности, кто самый везучий и кто более невезучий, а все остальные серая масса. А вот он в отличие от всех их, просто статистов, – есть личность. Без него самый везучий не будет самым везучим мужичком. Без него никак. Он - Никола. Без Николы никак. Когда он это понимал, благодать разливалась по телу, и он успокаивался, даже на время переставал дёргаться глаз.

На этом всё не закончилось. Когда Никола вошёл в родной дом, нарисовался на пороге, жена спросонья не узнала мужа. Перед ней возвышался силуэт с непонятным рогом на голове. Так она, не раздумывая, схватила ухват и ушатала бедолагу. Без лишних вопросов. Да и какие тут могут быть вопросы спросонья, когда такое входит в дом.

Утром Никола очнулся с перевязанной головой. Топор валялся в углу. Жена что-то причитала. Левый глаз Николы задёргался. Так с тех времён и не переставал дёргаться, но главное что жив и на том спасибо.

Итак, когда, волк и прорубь был готов: начиналась рыбалка. К волчьему хвосту привязывали блесну и опускали в воду, затем дело техники и ожидания. Откуда пошёл такой метод ловли уже никто не мог вспомнить. Мужичкам очень хотелось поймать волшебную щуку, которая исполнит их три заветных желания. Вот только она всё не ловилась. Нет, чтоб технику лова изменить. Молва не позволяла этого делать, так как какой-то Иван именно так выудил рыбину. А если кто-то именно так выудил, то, как это можно менять. Да и это всё стало привычкой: ходить на рыбалку и ждать чуда, вот только иногда шла обычная щука. Так шли дни, месяцы, годы. Чудо не происходило. Даже маленького, самого захудалого, чуда не было. Иногда мужички задумывались, а было ли вообще это Иваново чудо. Но когда закрадывалась в голове эта мысль, они прогоняли её: им так хотелось чуда. Какой мужик не хочет волшебства? Без этого ведь никак.

Эх, эти три заветных желания. Какие могут быть желания у мужичка? Еда, кров, да любоф. Без этого никак. Ну да, ещё - Заморск. Но Заморск — это получается четвёртое. Да, да, именно четвёртое желание каждый таил, словно за пазухой. И каждый думал, что это только его желание. Каждый стеснялся признаваться в том, что у него оно есть. И ждал удобного случая, чтоб впихнуть его, заменив какое-то из трёх: еду, кров или любоф. Ну, или попытаться обхитрить щуку, чтоб та исполнила четыре желания. У каждого была проработана стратегия на тот момент, если её выудят.

Заморск так далёк. Каждому желалось взглянуть на него хоть одним глазом, поплескаться в тёплых морских водах. Позагорать среди заморских девиц. Возвести песочный замок на берегу, а не снежный. Зарыть косточку от экзотического фрукта, где-нибудь на берегу, а потом визуализировать тёмными ночами, как оно растёт. Растёт так далеко, назло всем ветрам в лучах круглой топки: уходящей за горизонт.  

— Ну, ты заходи! — произнёс Стефан. 

 Щёлкнул поводьями, сани заскользили, и раздался топот копыт.

— Погоди! Стефан! — крикнул Фома, и побежал следом. — Вот держи!

Фома протянул щуку средних размеров и добавил:

— Жене привет!

— Передам! 

Мужичок умчался за поворот и звук колокольчика стих.

Фома посмотрел на небо. Ссутулился от пробирающего холодка. Скрестил руки на груди в подмышки и ускорил шаг домой. Пробурчал себе под нос:

— Мог бы и до дома подкинуть…

Из-за поворота, на холме, словно всплыл забор черных домов. Раскатился лай собак как звук падающего домино. Окошки засветились теплом. Где-то там была изба Фомы, впотьмах ждала его прихода. 

Каждый шаг Фомы озвучивал ледяной скрип. Скрип тысяч замёрзших кристаллов под ногами. От этого звука нельзя было убежать, так как он был по пятам. Куда ни шагни везде он. Мужичку нельзя было тихо подкрасться куда-либо, этот звук выдавал больше чем лай собак. Подло наносил звуковой удар. В деревне этот звук называли «Снежным цербером». Можно сказать у жителя Сибири была звуковая тень. 

Мужички умели определять по хрусту снега под ногами кто идёт. У каждого был оригинальный и неповторимый скрип. Заслышав издалека, могли сказать: «О! Это Елесей идёт, а то Феофан крадётся. О! А это Плутарх след запутывает». Но главное, по этой звуковой тени Дозорные находили кого угодно. Псы ищёйки были натасканы на звук каждого жителя. 

В Дозорной избе хранились записи всех жителей. Единая база звуков. Там же содержались псы. Каждого пса тренировали на одну литеру. Брали одну пластинку с записями на литеру, например: «Г». Затем включали патефон и начинали натаскивать собаку. А когда кого-то надо было найти с именем на «Г»: использовали пса соответственной литеры. Всё просто. Система была так налажена, что не давала осечек. 

Временами Дозорные, чтобы найти преступника, использовали гипсовую форму следа. Они, на месте преступления, заливали гипс в найденный след беглого или воришки. Когда форма затвердевала, начинали её использовать. Брали псов и давали им услышать звук от снега. Этот слепок повторял звук преступника. Воспроизводил звуковую тень. Какой пёс начинал реагировать того и брали. А дальше дело техники.

Сколько беглых мужичков и нашкодивших переловлено таким методом. Даже никто всех и не упомнит. Но, иногда и толк от ищеек был. Однажды, деревенские закоулки наполнились женским рёвом. Жена Николы в поисках мужа облазила всё, что возможно, даже в крольчатник чей-то забралась. Но Николы и там не было. Как мы уже поняли Никола это ещё тот элемент. Если бы его нашли в крольчатнике — это никого не смутило бы. И даже, никто и расспрашивать не стал бы, как он там оказался: так как пути Николы могут завести куда угодно.

Никола всего-то пошёл охотиться на уток. Был на носу какой-то праздник, так, ко столу, захотелось дичи. Жена его хотела переубедить, но как мужичка остановить, он решил — так и будет. 

И вот он проходил целый день, ни одной утки не настрелял. С пустыми руками ему не хотелось возвращаться, он же ведь сказал, что дичь будет. Никола же — добытчик. Он решил ещё сделать кружок вдоль незамёрзших участков реки. Вот, одна, утка полетела ввысь. Бедолага пернатая. И чего ей не сиделось тихо. Никола стрелок хороший. Вот что-что, так стрельба, у него, автоматически получалась. Одно движение — одна утка. Бабах, и всё — прямо в цель. Утка затрепетала крыльями, издав последнее своё: «Кря!»

Никола проводил дичь взглядом. Утка вошла в крутое пике и зацепилась за сук. Мужичок огорчился. Высоко, однако. Обошёл вокруг двойного ствола напоминающего рогатку или букву «V». Голова вспрела под шапкой от напряжения. Почесал густую шевелюру. И начал карабкаться на дерево. Ну а что ещё оставалось делать. Как же бросить свою добычу? Это не жадность. Это же своё! Добытое. Кровное. До хаты теперь. До себэ. И только его — Николы. Он — добытчик. Он — кормилец. Он — Мужик с большой буквы «М».

Добытчик поднимался, цепляясь за мёрзлые ветки. Утка застряла прямо между двух стволов, на ветке. Цель медленно приближалась. Он кряхтел и выдыхал пар изо рта. В ухо Николы влетел звук медведя: от этого, что-то, где-то, так сжалось, что он оцепенел. Прислушался. Огляделся стеклянным взглядом от ужаса. Кроме тёмных вод, белых снежных плоскостей и леса по окраинам ничего не было. Помотал головой и дальше начал вскарабкиваться.

И вот, утка почти досягаема. Никола протянул руку: всего каких-то тридцать сантиметров не дотянулся. Всего-то. Тоже мне расстояние. А целая пропасть. Вот так, порой и тридцать сантиметров — целый каньон.

Никола покряхтел и поставил вторую ногу на другой ствол. Он встал как кость в пасти: между деревьев. Ещё чуть-чуть и будет почти шпагат. Утка всё равно далеко. Мужичок попытался вытянуться: сухожилия растянулись, но безуспешно. Он даже мысленно представил, как его рука удлиняется и хватает утку. Никола — супермен. Праздничный ужин был недосягаем. Никола — не супермен.

Мужичок, проявив чудеса эквилибристики, достал ружьё из-за спины, чтобы зацепить утку. Произошла неловкость: двухстволка выскользнула из рук.

— Ба-бах! — огласило себя ружьё от удара о землю.

 Никола испугался, дёрнулся и полетел вниз. Он себя нашёл между двух стволов. Ноги стояли на земле, а туловище было плотно зажато деревьями. Попытался высвободиться: не удалось. Хорошо засел в рогатину. 

Мужичок провёл инвентаризацию. Ноги, руки — целы. Огляделся, перед ним лежало ружьё. Посмотрел наверх, как мог. Утка болталась на прежнем месте. Где-то позади: рёв медведя.

— Этого ещё не хватало, — пробубнил Никола.

 Рёв усиливался вместе с порывами ветра. Что оставалось делать бедному мужичку. Никола гусеницей стал извиваться, чтобы освободиться. Даже из сил выбился, ничего не получилось. Обмяк.

Дотянулся до ружья. Это устройство единственный мостик с домом Николы. В его жизни две главные и родные субстанции это: жена и ружьё. Ружьё ему было очень дорого, так как ему его подарила супруга на юбилей. Это было давно. Никола был ещё удачливым мужичком, а главное — молодым, это потом всё двинулось как-то не так как надо. Поэтому к ружью он относился бережно и с любовью как к жене. 

Когда жена покидал Николу: в деревню к родственникам. Он клал ружьё возле себя на подушку. Поглаживал ладонью серебряную гравировку из  растительного орнамента. Особенно нравилось поглаживать золотого кабана среди травлёных листьев. А глаза любовались серебряным переливом от луны на металлических деталях. Представлял сцены охоты. Как он — Никола охотник, идёт на добычу. Как он вскидывает любимую двухстволку и, в эти секунды, вепрь мчится на него. Палит из всех стволов. Кабан спотыкается в пяти метрах от Николы. Затем, Он, не дёрнув ни одним мускулом на лице, перепрыгивает через скользящую тушу. И вот он — победитель. Он — охотник. Он — добытчик. Он — Никола. 

Потом вспоминал жену и спокойно засыпал.

Однажды Никола взвёл в дремоте ружьё. Да и патрон был в стволе. После этого он немного глуховат на левое ухо и осталась выбоина на стене с дробинами. И теперь, когда Никола уходил на охоту, либо уезжал в соседнюю деревню — жена беспокойно поглядывала на эту выбоину и думала:

«Хоть бы ничего страшного не произошло». 

Любоф — одним словом. Ничего не прибавишь.

Итак, теперь, перед взглядом Николы были два ствола. Руки немного дрожали от страха. Пальцам, от холодных курков, было зябко. Послышался рёв медведя. Сердце ушло в пятки и фаланги ещё больше затряслись. Если бы ему предложили стакан — он явно бы его расплескал. А стакан — это дело такое… Драгоценное.

Никола решил достать патроны. Перекинул руку через дерево за спину. Ещё раз попытался освободиться. Не получилось. Трясущейся рукой начал дотягиваться до кармана. Пришлось ему потянуть за край  ватника. И вот рука в заветном кармане. Нащупал три патрона. Никола не мог полностью дотянуться ладонью, чтобы крепко их ухватить. Сделал рывок. Боль по всему телу разлилась, и мужичок закряхтел, но ухватил их. Рука стала доставать, но они зацепились за край ватника. Вот незадача. В руке остался всего один патрон. Остальные упали к ногам Николы.

У него аж в глазах потемнело.

Пробурчал:

— Всё, это конец.

Что он мог сделать с одним патроном на утку. В лучшем случае отпугнуть медведя, в худшем ещё больше его раздразнить, но это ещё надо попасть в него. А толку от этого.

Никола взирал на красный патрон  с чёрным изображением утки. Чуть не пустил слезу. Вот маленький предмет, на ладони, который несёт смерть. У Николы был выбор, как использовать эту красную пилюлю. Только оба пути без жизни. Теперь Николе предлагалось ощутить себя уткой. Пустив рой дроби в голову. Или быть добычей медведя после выстрела в него. Что лучше? Быть заживо съеденным или рой дроби в голове. Результат один, методы своеобразные. 

Рёв хозяина леса не умолкал. Никола открыл ружьё, вставил патрон, и щёлкнул стволом. Он чувствовал присутствие. Зверь был рядом. 

Никола поставил приклад на снег. Дрожащий палец положил на курок. Посмотрел в два туннеля ведущих в бесконечность и обхватил губами. Холод от металла начал передаваться зубам. Никола ещё не пробовал вкус ствола. Аромат гари от пороха заполнил нос. Блюдо для гурманов — ружьё на морозе. Деликатес. Подаётся только в сибирских ресторанах. 

Он приготовился. Зубы начали выбивать дробь по металлу. Вот, скоро и кульминация. Только не хватало зрителей в ожидании. 

Медленная поступь чего-то большого ощущалась спиной. Никола оцепенел. Он испугался от того что его палец замер, и, что он не сможет вовремя нажать на курок. 

Сопение, мычание, запах немытого пса, дрожь земли и это всё было в двух шагах от Николы.  Смертоносная полнота ощущений. Никола еле пошевелили фалангой на курке.

Медведь был за спиной. Никола ощутил, как его нос уткнулся ему в спину и начала принюхиваться. От этого мужичок пукнул. Медведь встрепыхнулся. А Никола испугался и нажал на курок. 

На снегу возникло красное пятнышко. Глаза Николы уставились на красное и от ужаса расширились. Кровь. В ушах всё загудело. Окружающее пространство стало расплываться, закрываясь белой дымкой.

Он подумал:

«Всё я умираю. Я мёртв. Меня нет. И, правда, что говорили, что это не больно. Умирать. Хотя откуда они это знали? А где выстрел? Видимо это произошло так быстро, что я его не слышал. Только щелчок бойка».

Никола почувствовал спокойствие. Зрение стало возвращаться. Звуки ветра снова шелестели в ушах. Рёв медведя был далеко.

— Я жив! Я живой! А кровь откуда?

Мужичок завертел головой. Поднял взгляд. В этот момент раздался тихий щелчок. Утиная Кровь шлёпнулась ровно посреди лба Николы. 

Он улыбнулся жизни и смерти. На глазах появились слёзы. 

Никола открыл ружьё, вытащил патрон. Изучив его, кинул на снег от греха подальше.

— Осечка! Ахахаха! Осечкаааа! Но, гороховая стряпня жены отработала как надо. Ай да жена! 

Радость улетучилась от того, что он всё ещё плотно сидел между деревьев. А снег валил. Мужичок чтобы не замерзнуть стал топать ногами. А что ещё оставалось делать. Так он топал до вечера.

Жена Николы, почувствовав что-то неладное, собрала мужичков. Те взяли псов литеры «Н». И толпой отправились на поиски. Ну а дальше дело техники. Хорошо, что Никола топтал снег. Псы быстро взяли его звуковой след. К утру, Никола был дома и укутанный одеялом пил чай с малиной. Сидел на лавке возле окна и рассказывал жене, как он охотился.

А утка так и осталась висеть ориентиром на раздвоенном дереве. Ориентир — утка Николы.

Фома, заслушавшись скрипом под ногами и вспомнив историю про Николу, не заметил, как очутился на родной улице. Справа раздался лай пса. За высоким забором, примерно в рост человека, бесновался волкодав. Псина разбегалась и лапами стучала в доски. Того гляди проломила бы их. Забор угрожающе дребезжал. 

— Что за глупая псина, — пробурчал Фома.

Перед глазами Фомы вытянулся безлюдный коридор. Вдоль улицы тянулись заборы. Они были разные: гнилые, старательно возведённые, а где-то, просто, красовались начертанные три буквы. У Головы был каменный забор в два раза выше обычного. Ну, Голова всё-таки — так положено. Ну а если положено — то значит можно.

Деревня представляла собой звезду в плане. Двусторонние улицы образовывали грани этой звезды. От внутренних углов вели переулки. Внутри была площадь, на которой располагался дом Головы. Справа от него дом Воеводы. Слева — казарма дозорных. На самой площади устраивали ярмарки. Те же метания топориков происходили здесь же. Площадь была центром деревенской жизни. А ещё иногда устраивали «Развал» — это когда, мужички вытаскивали старые вещи и начинали торговать ими.

На «Развале» у мужичков глаза разбегались. Что тут только не было. И пластинки заморские, и старые монеты. И дрянь какая-то непонятная, но очень важная. Важная своим затхлым ароматом прошлого. Всё-таки время – пахнет, иногда благоухает. Иногда жутко воняет. Вот мужички и любили поковыряться в осколках истории. Понюхать. Повертеть. Поизучать. На зуб попробовать. Потом откинуть как ненужное и сказать: «Это не то!». И пойти с гордым видом дальше. Важен был сам процесс. А потом, вечерами, хвастаться, что он нашёл дельного. 

Так однажды, Фома на «Развале!» купил странное яйцо. Яйцо имело налёт времени. Фома даже не понял, зачем он его купил. Купил и всё! А когда приобрёл, то, что тут уже можно сделать? Ничего! Только — положить в карман. Белое, точёное, мраморное, довольно увесистое — яйцо. Фома про него и забыл. Так как по приходу домой, когда снимал одежды, оно выпало. Яйцо закатилось за угол печи. Потом уже и не вспомнил, что оно было. Покупки с «Развала» многие забывали на чердаках, в подвалах, в левом ботинке. Да немало разных углов, где можно забыть вещь. Тем более ненужную. Потом находили эту вещь и тащили снова на «Развал». Так вещи кочевали. Совершали круг почёта ненужности. Вещи путешественники. Хотя в этом был их огромный смысл. Без них никак. Без них и не было бы «Развала». А значит: не было бы эмоций, разговоров, пересудов. Не было бы целого пласта жизни. Дни были бы скучны. А скука дело такое. Мужичок со скуки мог делов разных наделать. Вот поэтому Голова следил за организацией мероприятий такого рода. 

Фома уже был у родного дома, когда из-за поворота выскользнули сани. Чёрная масса приближалась. Шум копыт и звук бубенцов нарастал. 

«Кого это несёт», — подумал Фома. 

Проводил взглядом это явление, которое остановилось возле дома напротив. Это была карета, на полозьях, запряжённая шестью лошадьми.

Почесал затылок и сказал:

— Дааа! Дела.

Карета напоминала вагончик, с затемнёнными окнами по периметру. Звук балалайки затих. На крыше, одиноко, дымила труба. За окнами никого не было видно. Сооружение было выкрашено в чёрный цвет и покрыто лаком. Извозчика не было, но поводья уходили в щель напоминающую амбразуру. Лошади били копытом и ржали. 

Черная и немая пауза возникла в голове у Фомы. Он почесал затылок в ожидании чего-то.

«Неужели опричники Кощея, — подумал Фома, — этого ещё не хватало и, что они тут забыли».

— Не к добру. Ой! Не к добру, — прошептал Фома, и рука нащупала дверь ворот.

Фома приготовился бежать.

Опричники Кощея, это дело такое, — как судьба. От них можно было ожидать чего угодно. Главное нельзя было предсказать их действия. Они всегда на своём уме. И действуют согласно воле Кощея, исполняя его приказы. В опричники обычно шли беглые от чего-то. А, это «чего-то» — это разные причины и у каждого свои. И о них лучше не спрашивать. В месте их появления возникала точка, в которой решалась жизнь или смерть. И кто заходил в их поле зрения очень сильно рисковал. Рисковал потерять жизнь, а взамен найти смерть. Они с удовольствием одаривали чёрной бесконечностью.

Мысли Фомы покрылись нуарным туманом. Он пошатнулся.

Дверь распахнулась, так, что Фому передёрнуло. Показалась белая шуба на фоне внутренней красно-бархатной отделки саней. Фигура грациозно шагнула и даже не посмотрела в сторону мужичка. За ней следом появилась вторая фигура.

Девицы потоптались и глянули на Фому. Одна другой что-то шепнула и они засмеялись. Дамы были одеты во всё белое. Песцовая шуба до земли. Пышная меховая шапка, опушенная до самых глаз. А глаза выглядывали через нижний край пушнины, жёстко обведённые тушью. Белый платок с цветным узором очерчивал лицо. Губы напомаженные: светились цветом рябины. На руках была муфта из зайца. Одна рука вставлена где пасть, а другая у хвоста.

— Что, застыл!? Иди сюда!? Может, поцелуем! — выкрикнула одна из девиц и рассмеялась. — Какой трусливый мужичонка. Что встал как вкопанный!?

У Фомы пересохло во рту, а язык еле ворочался: то ли от страха, то ли от красоты белой.

«Да, что я стою как баран, что со мной, — подумал Фома, но всё равно не дёрнулся, — а не врали мужички, когда говорили про девиц опричников, и что теперь они со мной сделают, всё, конец, так просто под забором я уйду, нет, так просто я им не дамся».

Из-за саней показался Опричник, он выглядел, как и Фома, только во всём чёрном. Он был небольшого роста и плотного телосложения. Рукой подкидывал снежок.

— Так! Так! Так! И что тут у нас, — проговорил опричник и запустил снежком в Фому.

Фому обдало холодком. Его глаза следили, как ледышка мчалась к его носу. Ещё чуть-чуть… Но Фома рефлекторно увернулся и снежок врезался в забор. Мужичок схватил ручку ворот и заскочил во двор. Хлопнул полусгнившими досками и затих в ожидании. Тихо задвинул щеколду. Раздался ещё один удар снежка об забор. 

Мужичок заглянул в щель. Троица по-прежнему стояла. Опричник усердно лепилснежок. А одна из девиц выставила ногу на порожек саней. Оголила бедро и стала поправлять заморский чулок. 

Следующая ледышка угодила прямо в щель. Снежная крошка попала в глаз. От чего Фома перепугано отхлынул от забора. Опрокинулся на спину и взгляд уставился в небесную даль. Закружило вороньё. 

«О! Слетелись. Чувствуют. Ну, вот и всё. Зачем я сегодня ходил на рыбалку? А, если бы со Стефаном не зацепился языком, то уже был дома и не встретил бы этих. И что, сейчас, они перелезут через забор и всё», — размышлял Фома.

Взгляд Фомы остановился на крыше родного дома. Ракурс такой же, как в далёкие годы. Он лежал и наблюдал почти с высоты своего детства. Только не хватало склонившегося индюка. У Фомы был обычный дом, как у всех. Одноэтажный, бревенчатый, покосившийся. Дом нескольких поколений. 

— Проваливай! — донеслось до Фомы, и раздался женский смех.

Фома пополз к дому. Поднялся. Донёсся звук уезжающих саней. Мужичок облегчённо выдохнул. Осмотрел пустой двор засыпанный снегом. Глянул на лопату. Покачал головой. Ещё раз прислушался — ничего беспокоящего. Начал подниматься на крыльцо, издав глухой топот по ступенькам. Постучал ключами и открыл амбарный замок на двери. 

Вечер. Всё стало глубоких тонов. Фома ещё раз прислушался и огляделся. Тишина. Дикая тишина. Ни одной собаки не слышно. Морозец начал покусывать сильнее. Мужичок хлопнул дверью. Скрипнул засовом. Ещё на всякий случай подпёр доской. Для большей спокойной убедительности. 

Нашарил рукой в потайном месте лучину «Ильича». Прошёл в комнату, зацепив ногой ведро. Пустой металлический звук обрисовал темноту. В окошках проступала синева. Фома подошёл к столу и начал вкручивать лучину «Ильича». Жёлтый свет ослепил. 

Лучина «Ильича» — это стеклянная колоба вытянуто-грушеобразной формы. Её обычно хранили в потайном месте — и у каждого оно было своё. Не то что бы в деревне было воровство. А вещь всё-таки ценная. Её по привычке выкручивали, когда уходили из дома.  Эта привычка сформировалась у жителей так давно, что никто уже не мог вспомнить, откуда она взялась. Просто так надо. А вдруг кто-то залезет и украдёт. И что тогда? Впотьмах сидеть? Это стало ритуалом. Без этого никак.

Фома глянул на искусственное солнце, висящее на одиноком проводе, — улыбнулся. В зимний период солнце очень редко. Хоть такое напоминание о чём-то ярком и тёплом. Но в осенний период этот источник жёлтого света для мужичков был невыносим. Мужички задумывались о жизни, глядели на лучину, и им становилось душно. Жёлтый свет заползал в каждый закоулок  мозга. И этот силуэт им напоминал петлю. Петля, которая свисала над их жизнью.

Комната у Фомы небольшая и немаленькая. Средняя. Достаточная. В углу печь: белела и излучала тепло справа от входа. Прямо — стол, за ним хозяйская лавка под окнами. Рядом тяжеловесный сундук и лавка для гостей. Слева — комод, на котором стояла ТВ-тарелка. Пол был не метен. Холостяцкий быт сквозил из всех щелей. 

Раньше у Фомы было много разной мебели и вещей. Но, однажды, осенью, лёжа на печи и насмотревшись на лучину. Распахнул окно и через него выкинул лишнее. Стало просторно и немного легче дышать. Затем, во дворе, собрал всё в кучу и поджёг. Пламя было выше крыши. Красиво. Тогда ещё народ сбежался — думали пожар.  А Фома бегал вокруг довольный. Мужики покрутили у виска и разошлись. После того некоторые обходили его стороной. 

И в спину кидали слова: 

«Нет, чтоб людям добро раздать… Сумасшедший. Вон сколько добра было! А он просто спалил его». 

Особенно верещали бабы, перечисляя сожжённую утварь и разные одежды.

Фома, не понимая, вступал с ними в спор, отвечал им: 

«Это мои вещи, что хочу — то и делаю!»

Бабы начинали кричать, перечисляя, какой у них нет вещи, и что лучше бы он им отдал. Чем так эгоистично поступать. 

Кричали:

«Не себе и не людям!»

Фома только ладонями разводил и, потупив взор, уходил на другую сторону. Он погружался в ощущение, будто у кого-то, что-то украл. И дом полон чужих вещей. 

И он задавался вопросом: 

«Может я тоже чья-то вещь? Вот так выкину себя, а потом будут делить? Будут драться. А сколько баб при этом пострадает?»

Особенно активные женщины бежали за ним и продолжали интересоваться. Не собирается ли Фома, чего ещё сжигать. Пытались расспросить, что ещё в доме есть. Самые активные экземпляры напрашивались в гости. Они хотели тайком, произвести инвентаризацию вещей. И в случае чего выклянчить. 

И говорили:

«Фома, если надумаешь снова чего жечь — ты нас предупреди. Обязательно скажи! Обязательно! Мы придём — да чего заберём».

Он только кивал и выпроваживал незваных гостей.

Фома снял ватник и повесил на крючок рядом с дверью, там же оказалась ушанка с шарфом. Он остался в коричнёвом свитере с большой горловиной. Растрепал свалявшиеся волосы. Почесал живот. И отправился к печи. Достал горшок с тушёной капустой и начал накрывать на стол. Стол не богат. Капуста, алюминиевая ложка, да хлеб. Ну и квас, как же без него. 

Мужичок поковырялся ложкой в капусте и уставился в одну точку. Завис. 

— И что они тут забыли, прихвастни Кощея? — задумчиво озвучил себя. — А что Воевода и Голова? Куда смотрят?

Стал лениво жевать капусту.

А Воевода и Голова особо никуда не смотрели. Тем более в сторону Кощея. Да, он им мешал, как и жителям, но поделать ничего не хотели — ибо договор. А договор — дело такое. Что уговорено — то не зыблемо. Тем более, когда две стороны что-то устраивает. А устраивает — выгода. Если выгодно, то зачем разрывать договор. Вот так и жили в соседстве и закрывали глаза на некоторые вещи.

Кощей — неординарный тип. Молва ходила, что он бессмертен. Хотя кто что говорил и по-своему не лгал. Мало кто уходил от него живым. Даже никто не знал, как он выглядит. А если знал, то молчал, а то вдруг чего ещё. Мало говоришь — дольше будешь. Но слухи дело такое. Но даже если Кощей был просто номенклатурной личностью, и на смену одному заступал другой, то всё равно важна — идея. Идея — Кощей! Могучий и ужасный. Бессмертный!

Говорили, что Кощей живёт в замке, его охраняют Опричники. Так же он разводит Змей Горынычей, и, кстати, поставлял их, тайком, для Воеводы. Это и был договор между Воеводой и Кощеем. А Воевода поставлял их на экспорт. Правда, немного портил, чтоб не размножались. И выбирал послабее. А то вдруг бы Заморск напал бы на Горынычах. А это ведь не дело.

Так же у Кощея были разбойники по лесам и ещё разная нечисть, которую тоже никто не видал, но знал, что она есть.

А что связывало Кощея и Голову — никто не знал, но явно что-то было. Ведь народ просто так не станет говорить. 

«Голова на то и Голова, чтобы иметь контакты с разной нечистью», — так высказывались мужички. 

Особенно так высказывались, когда поглядывали в сторону трех этажного особняка Головы. И забора, — из которого можно было построить несколько домов. 

Воевода жил скромнее. Чуть-чуть скромнее. Дом на этаж меньше. И забор из частокола. Или просто следовал заветам древних вождей. Быть скромным и не подавать виду, что богат. И главное — жить, так чтобы слезу выбивать у народа. А это дело не простое. Показывать видом акт могучей скромности. И главное богатством не дразнить мужичков.

Ну, этот достаток мужичками воспринимался как само разумеющееся, без этого никак. Голова и Воевода всё-таки. 

И приговаривали так:

«Власть! А это — дело тонкое».

Кощей был, можно сказать, ещё одним правящим элементом. Он держал в руках потайной устой жизни. Сокрытый от лишнего глаза. Окутанный мраком и страхом.

От мыслей у Фомы задёргался левый глаз. Возник приступ Николы. Закончил ужин. Глянул в окошко. Темнота. Глаза выхватили движение над забором. Фома потряс головой. Поднялся и отправился выключить свет. Тьмы словно из окна шагнула. Мужичок тихонько выглянул на улицу. Глаза привыкли. Проявились, разборчивостью, силуэты. Никого не было. Уселся на лавку и стал вглядываться в ожидании движения. Тишина. От окна исходил морозец. Зябко. 

Стали мерещится Опричники. В каждом углу двора, за пустой будкой, за лопатой, в сугробе. Куда бы ни кидал взгляд Фома. Но двор был пуст. Сколько так он просидел в наблюдении он не осознал. Веки плавно закрывались. Фома — уснул. Свернулся калачиком на лавке и захрапел.

Фома очнулся от резкого появления жидкости на лице. Подскочил. Губы распознали — квас. Три чёрных силуэта начали приобретать контраст. Опричники. Фома попятился на лавке — уткнулся в стену.

— Где яйцо!? — прохрипел Опричник.

Фома рефлекторно, от того что ещё часть головы не проснулась, дотронулся между ног. И успокоившись, выдохнул. 

И подумал:

«Всё на месте».

Мысли стали плодиться, и он задался вопросом:

— Какое яйцо!?

— То самое! — прохрипел незваный гость.

Второй Опричник достал раскалённую кочергу из печи. Направился к Фоме. Мужичок вжался ещё больше в стену.

— Пугливый! — сказал третий Опричник. — Он нам всё скажет! Правда!?

— Так, где яйцо!? — ещё раз прохрипел главный Опричник. 

Хрипун взял в руки кочергу и поднёс к бороде Фомы. Мужичок покосился на раскалённый металл в десяти сантиметрах от лица. Жар так и исходил. 

Фома не издал ни единого звука. Только глаза чуть не вылезли из орбит. Мужичок не был трусом. Но когда раскаленная кочерга в поле зрения это неописуемое ощущение.

Опричник не стал медлить. Без лишних слов пальнул бороду Фоме. Запахло жжёной курицей. Волосы скукожились и местами затлели, испуская небольшой дымок. Образовалась просека на левой щеке. 

— В следующий раз будет глаз! — прохрипел Опричник. — Где яйцо!?

— Какое яйцо!? — с приступом Николы на левом глазу, Фома выдавил из себя.

— То, что ты купил у Селевана, на Развале, его дом напротив. Яйцо — белое, мраморное, увесистое, — продолжал хрипеть Опричник.

— Ничего я не покупал!

— А вот Селеван указал на тебя. Ты у него купил.

— Ничего я не покупал.

Опричник направил кочергу к правому глазу Фомы. Мужичок попятился ещё больше.От безысходности начал дуть на раскалённый металл. Слюня, попала на конец и, шикнув, испарилась. И вот, уже, кочерга почти закрыла взор глаза. Ещё чуть-чуть и случится не поправимое.

— Погоди! — сказал один из Опричников. — Он у нас последняя ниточка. Лучше Кощею его доставим, а тот сам пускай распоряжается его телом. Селевана мы уже не можем доставить. А с пустыми руками возвращаться не хорошо. Ты знаешь, что бывает, когда пустой возвращаешься. А так хоть какой-то, — но результат. Всё спишем, что он, не хочет говорить, а рисковать — пытать не стали, а то ещё загнётся. Пускай. Кощей, сам его допытывает. Загнётся — так это его уже проблемы. Кощея. А мы не при делах.

— Дело говоришь! — прохрипел главный Опричник.

— А что с Селеваном? — вставил Фома.

— Отпустили! — прохрипел Опричник, и улыбнулся на одну сторону, блеснув зубами.

Фому замутило.

— Вставай! Пошли! — прохрипел Опричник Фоме.

Фома поднялся. И сделал то, что пришло в голову. Оттолкнул Хрипуна. Кинулся на пролом, на выход. В глазах и мыслях был один дверной проём. Проём — как у животного, бегущего на кувалду забойщика скота. Резкая боль в виске. И всё — темно.

Лёгкое покачивание. В глазах всё расплывчато. Саднил висок. Фома дотронулся рукой и отдёрнул от боли. Скривился. Зрение вернулось. На пальцах кровь.

— Очухался! Ну, вот и хорошо, — прохрипел голос из темного угла саней.

Фома осмотрелся. Полумрак. Под потолком маячила керосинка, заливая тухлым светом. Двое опричников были слева. Хрипун возле девиц в белом, у печки напротив. Рядом,на полу, возлежал мужичок в скоморошьем одеянии с балалайкой. 

— Кто меня так?

— Я! — сказал Опричник слева, достал кастет и покрутил в руках. — Вот ещё кровушка не засохла. Будешь трепыхаться — ещё получишь.

— Ну, завалишь меня. И что дальше!? Что, Кощею скажешь? Сам окажешься в моём положении, — ответил Фома.

Одна девица хихикнула и сказала:

— А он не простак!

— Ты, мне, тут ещё поговори!  — сказал Хрипун и добавил:  — Эй! Скоморох! Музыку давай.

И пнул его ногой.

Скоморох начал играть на балалайке с отзвуком бубенца.

Фома окинул взглядом пространство. Уставился в окно. Ночь. Поля в свете луны до горизонта. Огоньки деревни скрылись за холмом. Пахнуло дымком из буржуйки.

И только сейчас до него дошло, про какое яйцо шла речь. Мысли заметались в голове. Но расположение яйца не нашёл. 

Фома задался мыслью:

«А где яйцо!? Я пришёл с Развала немного навеселе, а что дальше было, не помню. Может, кто вытащил из кармана!? Нет, такого быть не может. Значит где-то дома. А вот где? И главное, что теперь!? Надо молчать. А там по ситуации. А вообще было ли это яйцо!? Да!? Может, и не было. Буду стоять на своём. Не было. Яйца никакого не видал. А зачем такая вообще канитель из-за неизвестного яйца!? Селевана жалко. Хороший мужичок был. Ну, как так-то! Зачем они его так. Значит яйцо для них очень важно. И что, они со мной сделают?»

Фому укачало в такт саней и глаза закрылись. Он просто уснул. Звук балалайки стал очень далёк, пока вообще не исчез.