Двадцать пять лет назад

    Вот в первый раз не знаю – с чего начать? Вроде, много всего произошло: веселого – трагичного, приятного и отвратительного. Но похвалится вот так вот – я это написал, нельзя.  Цикл «Январь доктора Мезенцева» для меня дебютный и родился из моих растрепанных тетрадок в конце девяностых. Три рассказа за пару недель и материала еще на два. Простые повседневные записи. Вроде ежедневника. В пятнах и пахнущие табаком. Читать их неудобно – почерк у меня херовый, вспоминать о всех обстоятельствах особого удовольствия не доставляет. Нормальным людям вообще война удовольствия не доставляет. Никакого. Ощущения от нее не те, что видишь в фильмах или читаешь в книгах: ни отваги, ни наград, ни сотни врагов, ножевого боя, спецназа, неожиданных спасений, брутальных героев с тяжелой челюстью, кавалерии и прочей чепухи. Война – это усталость, отсутствие сна, мокрая обувь и одежда, гниющие ноги, холод, голод, безысходность и постоянное, отупляющее напряжение. 

 Что можно написать интересного о войне? Ничего. Ноль. Ничего увлекательного. Да и с фантазией у меня совсем беда. 

Война. Без всякого анализа, без осмысления… Тупая, опасная, отвратительная работа в которой осталась капля человечности. Той человечности среди вони, о которой все же хочется вспоминать. 

 — Тебе, Айдарчик, Аллах зачем ноздри дал? — интересуется Левдик. Я открываю один глаз и рассматриваю пятно изморози в брезентовом углу палатки.
Айдар что-то бормочет. Что-то, чего я не могу расслышать.

— А дал он тебе ноздри для того, чтобы ты мозг свой, зудящий мог иногда почесывать, — торжественно заключает капитан медицинской службы Евгений Евгеньевич Левдик тридцати четырех лет от роду. И продолжает. — Почесывать от мыслей дурных, для профилактики. Ты в компот зачем таблетки добавлял?

— Не добавлял я, тащ капитан! — стонет сержант Фарухов. — Дайте что-нибудь.

Дайте что-нибудь, доктор. Я улыбаюсь. Так и думал, что Айдар в первых рядах попадется. Его медом не корми — дай халявы. Как говорится: бабушка, дайте воды, а то так есть хочется, что и переспать не с кем. Небось, весь запас таблеток, что бойчишки у сестер христарадничали, отобрал и сам выдул по нашей нехитрой схеме. Парацетамол и анальгин плюс компот равно нирвана. Только вместо первого я им слабительного прописал. Иезуит я, да? Игнатий Лойола в белом халате.

Вообще-то надо идею с гуталином на хлебе подкинуть. Хотя нет, потравятся к чертям. Работы нам с Левдиком прибавится. Ну ее к шайтану работу эту. Я потягиваюсь. Вчера никого, вот и слава тебе Господи. С утра тоже. Будто что-то там в городе сломалось. Подавилась все-таки проклятая мясорубка, которая нас клиентами снабжает. Полный покой уже двадцать часов. И Рождество на носу.

 Левдик говорит:

— Одну таблетку на десять килограмм веса, считать умеешь?

— Умею, -огрызается Фарухов, и шипит что-то на своем.

— Что говоришь, воин? — издевается собеседник.

— Спасибо, говорю, тащ капитан. Разрешите идти?

— Вот-вот. Ну, ступай.

И тишина. Я выползаю из-под одеяла, которым кто-то заботливый меня укрыл. Кто-то по фамилии Романова, а по званию прапорщик. Золотая моя вечно грустная Романова Тань Евгеньевна. Королева спирта, герцогиня бумаг, баронесса печали. Тру руками лицо. Полный покой уже двадцать часов. Полный. Хотя...

Не знаю, получилось ли у меня показать людей и то, что они чувствуют, о чем думают. Но типажи попадались интересные. Боец Колобок, Айдар, Миха-Быстрая рука, Сеня – Марсианин, Вика Бережанская, прапорщик Романова, Вадим Алексеевич. Много их, людей на войне. И у каждого своя история. Где они сейчас, я не знаю. 

М.А.