Жазз

Хоть ты обосрись, но дважды два равно четыре. Тебя могут переубеждать, доказывать, что это не так, и ты даже можешь поверить, что эта аксиома - чушь. Но на то она и аксиома, что она такая, какая она есть, и хер ты с этим поспоришь. Но эта неоспоримость - это пол беды, ведь вся суть в том, что дважды два - это ещё и константа.

И все слова тоже аксиома и константа. Они, как ответ на квадратное уравнение, могут иметь два корня, но эти два икса настолько же монолитны, как и дважды два, хоть к этому выводу и нужно подойти.

Так вот. Слова.

Слова - это такая, параша, я вам скажу. Они, как метафизический кусок жира. Мягкий, вялый, ни на что неспособный, но недвижимый. Кого-то пугают советские панельки, мол коробки, серые, все из прямых линий, но и прямые линии, и кривые линии тоже монолитны и противны, и как слова.

И я монолитен.

Сижу на неизменной кухне на той же самой табуретке, пью тот же самый чай из той же кружки. Не подумайте, мне не остопиздело мое окружение; другой чай и табурет не помогут, а только усугубят, так как будут бессмысленной попыткой из этой монолитности вырваться. Смерть тоже не выход, так как она тоже является неоспоримой и неизменной, а небытие доводит монолитность до абсурда. Но главное не смотреть на небо. Я боюсь его. Если дома хоть немного двигаются, когда я иду, то небо неизменно. Точнее изменно, но слишком постоянно изменно.

Надеюсь вы всё ещё меня понимаете.

Вернусь лучше к чаю. Какой же мой рассказ без чая.

Я наклонился над кружкой, заглядывая в темное сладкое дно и меня, как 220 вольт вдоль позвоночника, вжух. И меня ударила мысль, ударить по кружке головой, чтоб её осколки исполосовали череп, проткнули щеки и веки, ошпарили кипятком. От греха подальше я отставил кружку, встал и открыл окно, выглядывая из своего первого этажа и наблюдая за веселой, красивой и атмосферной картиной вечернего прохладного лета. (Чтобы не утомлять, я не буду приписывать к каждому слову прилагательное "монолитный")

Мимо моего дома по тротуару шёл в пиджаке темнокожий мужчина, широко улыбался, с короткой, но стрижкой. Кудрявенький и довольный. В английском таких называют Изи-гоинг. Буквально, легко идущие. Он увидел меня, махнул рукой и с диким акцентом сказал:"Привет.", а после попросил сигарету, а я ответил, что их нет, но он не расстроился и позвал меня с собой.

-Куда?

-Я покажу тебе птицу, -ответил изи-гоинг мужчина, -Он очень вандефул поёт

И улыбнулся. А я вылез из окна и пошёл за ним.

-Куда мы идём?

-Туда, где живёт птица

-Зачем мы туда идём?

-Послушать его пение... Он играет жазз.

-Надеюсь, без всех этих Вот э вандерфул ворлдов и Стренжер ин зе найтов

-Нет

Спустя минуту мы были в темном полуподвале, освещённом тонкой полоской света наружного фонаря, пробивающегося через створки и решетки окна, похожего на амбразуру. Темнокожий друг подошёл куда-то в темный угол, сказал:"Знакомься, это птица" и включил немного трещащую пластинку.

Саксафооон.

Я никогда не слышал такого саксафона.

И пианино.

Что за жизнь без пианины

Не было ощущения, что эта музыка была когда-то записана и теперь я слушал запись. Ощущение, будто она рождается прямо сейчас, извиваясь такими путями, завязывая такие узлы, лавируя в таком количестве, что голова пытается уследить за каждой нотой, от чего её мотает из стороны в сторону в странном подобие танца. А темнокожий друг стоял с ещё более довольной улыбкой и медленно кивал головой, смотря на меня. Я посмотрел, как он затянулся сигаретой и, открыв свой рот буквой "О" выпустил кружащееся кольцо дыма, в которое тут же вдул серую и горькую струю, играющую с единственной полоской света, проникающей в комнату. Я увидел в его руке конверт от пластинки с лицом саксафониста, один в один похожего на изи-гоинг мужчину.

-Ты и есть птица?

-Да, а эта песня называется орнитолоджи. Это значит наука об изучении птиц.

-Мне нравится

-Я вижу, -засмеялся он и подал мне ещё два конверта.

-У меня нет граммофона

-Ты можешь забрать этот.

Я взял граммофон, не убирая пластинку, и вышел из помещения, распространяя звуки птицы по всему летнему прохладному двору.

Чай уже остыл, когда я вернулся домой, но уже как-то всё равно.

Я поставил одну из пластинок и из граммофона данёсся голос картавящего француза, говорящего "Немеки́ тупа́". Он не делал петель, как птица, но он обладал прекрасным голосом, от которого даже слово "Пердю́" прекращало быть смешным. Я не понимал о чем поёт этот француз в своем "Немеки́ тупа́", но ощущение было, что таким голосом невозможно петь не о прекрасном

К сожалению, песня кончилась и я поставил шепчущий вокал французской девушки. Тоже картавящей и тоже поющей жаз. Она своим сладким шепотом и легким повышением ноты могла вызвать такие эмоции, какие не вызывают самые дикие крики. Песня называлась "Des trous", я это узнал спустя три дня поочередного прослушивания песен, когда, не зная французского, я выучил весь текст песни.

И каждый раз жазз удивлял меня тем, что он умеет меняться, будучи неизменным.,