Избранный Круг

Недавно нашел хорошее эссе Клайва Льюиса. До этого знал его, как автора «Хроник Нарнии». Оказывается, он был ещё и прекрасным преподавателем в Оксфорде, а студенты очень любили его лекции. Вот одна из них, где он по-отечески мягко предупреждает об опасности для личности /своего «Я»/ попасть под влияние различных групп и группок. И очень грамотно отделяет зерна от плевел. Ниже я его приведу целиком. А в этой связи вспомнил недавно прочитанное у Аберкромби в рассказе «Обаятельный мерзавец», где есть герой Реус, желающий быть в узком кругу Глокты.

Избранный Круг

Если позволите, я прочитаю вам отрывок из «Войны и мира»:

«В то время как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, навытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что–то докладывал князю Андрею.

— Очень хорошо, извольте подождать, — сказал он генералу по–русски, тем французским выговором, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что–то выслушать), князь Андрей с веселою улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.

Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе и которую знали в полку и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда–нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписаной субординации».

Если вы пригласили немолодого моралиста, это значит, как ни странно, что вам нравится старомодное морализирование. Что ж, постараюсь сделать, что могу. Собственно говоря, мы потолкуем о мире, в котором вам придется жить. Не думайте, я не собираюсь рассуждать о том, что именуют «современностью», — наверное, вы знаете о ней не меньше моего. Не скажу я и о том, какую роль вам доведется играть, восстанавливая нашу страну, а если скажу, то в такой общей форме, что вы и не заметите. Вряд ли уж очень многие из вас смогут в ближайшие десять лет прямо влиять на мир и процветание в Европе. Вы будете заняты другим — поисками работы, женитьбой, накоплением фактов. А я, вот сейчас, сделаю совсем уж старомодную вещь — дам вам совет, предостерегу вас. Совет мой настолько не зависит от времени, что его не назовешь современным.

Всякому известно, против чего предостерегают молодых людей немолодые моралисты — против плоти, мира и дьявола. Но с нас хватит одного члена этой триады. Дьявола я не коснусь. Нас и так слишком прочно связывают, а то и путают. Что до плоти, надо быть совсем уж ненормальным, чтобы не знать в ваши годы того, что знаю я. А вот о мире я поговорю.

В том отрывке Толстого молодой лейтенант открывает, что есть две иерархии, две системы. Одна записана в книжечке и никогда не меняется. Генерал выше полковника, полковник выше капитана. Другой в книгах не найдешь, но это — не тайное общество, чью иерархию вы узнаёте, когда вас туда примут. Формально и явно вас не принимает никто. Вы постепенно, исподволь узнаёте, что система эта есть, а вы — не в ней. Есть и пароли, но они тоже нигде не записаны. Какой–то говор, какие–то клички, намеки — вот и все. Однако и это — зыбко, мимолетно, неустойчиво. Очень трудно сказать в ту или иную минуту, кто — снаружи, кто — внутри. Кто–то явственно там, кто–то не там, многие — где–то на границе. Если вы вернетесь в полк или в школу через месяц–другой, эта вторая иерархия может оказаться совершенно новой. В систему эту допускают, из нее изгоняют. Человек думает, что он свой, когда его уже выгнали или еще не приняли (то–то смеху!). Названия у системы нет, но есть твердое правило: те, кто снаружи, называют ее не так, как те, кто внутри. «Свои», в самом простом случае, перечисляют: «Мы с вами и Тони». Когда она уж очень прочна и устойчива, можно вообще сказать «мы». Когда ее надо срочно расширить, это будут «все разумные люди, какие тут есть». Снаружи, если вы отчаялись в нее попасть, вы назовете ее «эта шайка», или «клика», или «они», или «эти самые» (книжные выражения — «узкий» или «избранный» круг). Если вас вот–вот примут, вы от наименований удержитесь. Говорить о ней с «внешними» нельзя, еще сочтут вас «внешним»; говорить с тем, на кого вы надеетесь, — чистое безумие.

Наверное, я плохо описал, но все вы это узнаете. Конечно, вы не были в русской армии, а многие — ни в какой не были, но узкий круг видели.

Вы видели его в школе, еще до первых каникул, а на следующий год открыли, что внутри него есть еще один круг, поуже, который тоже оказался лишь оболочкой самого главного, самого избранного круга, быть может — соприкасающегося с кругом учителей. Словом, луковицу вы чистили. Ошибусь ли я, если предположу, что здесь, в университете, в этой аудитории — несколько независимых систем или концентрических кругов? Поверьте, они есть везде; куда бы вы ни попали — в епархию, в судейскую коллегию, в больницу, в школу, в институт — вы рано или поздно обнаружите то, что Толстой назвал неписаной системой.

Все это очевидно, а вот дальше — не знаю. Может быть, вас удивит то, что я сейчас скажу. Так вот: в каждой жизни, в определенные годы, у многих — очень долго, от детства до глубокой старости, одно из самых сильных желаний — попасть в такой круг, один из самых сильных страхов — не попасть или из него выпасть. В одной из своих форм страсть эта и страх подробно описаны. Викторианские романы просто кишат людьми, которые спят и видят, как бы им попасть в круг, именуемый (или именовавшийся) светом. Но поймите и запомните, свет лишь один из кругов, их сотни. Многие думают, что эта страсть их миновала, и снисходительно читают обличения прошлого века, а их гложет другая форма болезни, и, может быть, сама ее сила удерживает от тяги к высшему свету. Приглашение от герцогини ничего не стоит для тех, кого влечет к богеме или к коммунистам. Что им сверкающие залы, шампанское, сплетни о лордах, когда так хочется проникнуть в святилище под крышей, где темно от табачного дыма, а мы, сгрудившись у печки, толкуем о том, о чем надо толковать! Иногда страсть очень тщательно скрыта, и человек не замечает, как он рад, что его приняли. Он говорит не только жене, но и себе, что ему надоело торчать допоздна на службе, а что поделаешь, кроме нас никто ни в чем не разбирается. Просто сил нет, когда Толстяк Смитсон отведет тебя в угол и шепчет: «Знаешь, ты должен войти в правление». Нет никаких сил — но их совсем уж не будет, если в правление не пригласят! Работать в субботу — и вредно, и утомительно; но куда хуже слоняться без дела, потому что ты чужак.

Конечно, Фрейд сказал бы, что за этим скрывается что–то сексуальное. Боюсь, все как раз наоборот. Очень может быть, что при моде на распутство многие теряют невинность не из–за любовной страсти, а из–за этой. Ведь целомудренные — изгои, они «не в курсе». А если взять случай полегче, многие именно по этой причине выкурили первую сигарету или выпили в первый раз.

Теперь уточню. Я совсем не хочу сказать, что узкий круг дурен сам по себе. Он есть повсюду, иначе не бывает. Должны быть частные, узкие споры, и хорошо, а не плохо, что люди, работающие вместе, еще и дружат. Официальная иерархия не может совпасть с настоящей. Она бы совпала, если бы высшие посты всегда занимали самые мудрые и деятельные люди; но это не так. Наверху много балласта, внизу — много нужных и важных работников. Словом, неписаная система возникает всегда, она неизбежна, и я не думаю, что это — неизбежное зло. А вот тяга в узкий круг — дело другое. Есть вещи, которые не хороши и не плохи, но стремиться к ним — опасно. Байрон писал:

Как хорошо, когда умрет внезапно
Богатая, немолодая дама!..

В безболезненной смерти старой и благочестивой женщины ничего страшного нет. А вот такие чувства у наследников — сомнительны; если же они попробуют эту смерть ускорить, закон их не одобрит.

Да, избранный круг неизбежен, часто — и невинен, но этого не скажешь о нашем стремлении к нему, о страхе перед изгойством, о радостях сопричастности.

Я не вправе судить, кто из вас этим болен и в какой мере. Я не должен предполагать, что хоть кто–нибудь порвал с любимым и верным другом ради тех, кто показался более важным, более избранным. Не должен я и думать, что вы уже радовались унижению чужаков или говорили при них со «своими», чтобы они вам завидовали. Спрошу одно: побудила ли вас эта страсть хотя бы к одному действию, которое вы вспомните без стыда в неуютные часы бессонницы? Если побудила, вам очень повезло.

Однако я обещал дать совет, а он связан с будущим, не с прошлым. О прошлом я заговорил, чтобы вы меня лучше поняли. Теперь скажу: я не думаю, что в так называемом «мире» действуют только похоть да корысть. Даже если мы добавим честолюбие к этому списку, это не завершит картину. У нашей страсти есть виды, которые не сведешь к честолюбию. Конечно, мы ждем от круга каких–то выгод — денег, власти, права нарушать правила. Но все это чепуха перед чувством сопричастности. Очень удобно, что начальник тебя не отчитает, потому что он — просто Перси. Но не в удобстве дело, скорее, удобство ценно тем, что это знак: ты — «свой».

Сказать не могу, как я хотел бы убедить вас, что эта страсть исключительно, невероятно важна. Именно из–за нее мир такой, какой он есть: все борются, ссорятся, соревнуются, обижаются, лгут. Конечно, не она одна в этом повинна, но ее доля очень велика. Если вы не спохватитесь, она станет определять ваши главные поступки с первых дней вашей профессиональной деятельности - и до того возраста, когда уже на все наплевать. Тут ничего и делать не надо. Все другое, если оно будет, потребует сознательных и постоянных усилий, а здесь все пойдет само собой, вас понесет течение. Я не говорю, что вы в круг проникнете, это уж как получится; но, топчась у неприступной границы или победно ее прорывая, вы уже будете таким.

Кажется, я объяснил, что, на мой взгляд, таким быть не надо. Но вы — свободные люди, решайте сами, я только приведу два довода в свою защиту.

Вежливо и милосердно (а при вашей молодости — еще и разумно) будет предположить, что никто из вас еще не стал подлецом. С другой стороны, просто по закону больших чисел почти наверняка хотя бы двое или трое из вас на протяжении своей жизни станут подлцецами или чем-то вроде того. В этом зале без сомнения есть столько, или даже больше, людей с задатками бессовестных, циничных эгоистов. Слова мои никак не значат, что я сомневаюсь в свободе выбора; но он — впереди, и надеюсь, вы поймете, что я так сурово говорю о вашем будущем, не о настоящем. А говорю я вот что: на пути к подлости почти ни для кого не будет шекспировских потрясений. Почти никто (или просто никто) не станет театральным мерзавцем. За бокалом вина, за чашкой кофе, между сандвичами и шутками вы услышите намек от того человека, перед кем вам очень не хочется быть простоватым или тупым, чистоплюем или кретином. Он очень тонко, едва заметно предложит то, что не совпадает с так называемой порядочностью. Конечно, эти романтики, простаки, чужаки не поняли бы, куда им! Да и обычные ваши коллеги подняли бы шум, но мы с вами (тут вы краснеете от радости), мы–то понимаем, мы так делаем. И вы клюнете — если клюнете — не из корысти, не для выгоды, а просто потому, что нельзя, просто нельзя вдруг очутиться там, снаружи. Нельзя увидеть, как приветливый, доверчивый, удивительно умный взгляд станет холодным и брезгливым. Если вы пройдете испытание, через неделю будет другое, через год — третье, все дальше и дальше от «правил». Кончиться это может крахом, позором, судом — и состоянием, титулом, почетом. Но в том и другом случае вы подлец, ничего не попишешь.

Вот первый довод. Страсть к избранному кругу легче всех других страстей побуждает неплохого человека делать очень плохие вещи.

А вот и второй. Пытка Данаид, наполняющих пустые бочки, — символ не одного порока, а всех, какие есть. Самая суть дурных желаний в том, что удовлетворить их нельзя. Тяга в избранный круг — именно такая. Пока она вами владеет, вы чистите луковицу; а если луковицу очистить, не останется ничего. Пока вы боитесь быть чужаком, вы им и будете.

Подумайте сами. Если вы хотите куда–то попасть по разумной причине — скажем, из любви к музыке, — удовлетворить вас можно. Вас взяли в квартет, вы рады. Но если вы просто хотите стать «своим», радость ваша быстро угаснет. Изнутри круг совсем не так хорош, как снаружи. Он потерял свою прелесть хотя бы потому, что принял вас. Но и вообще, когда вы пообвыкнетесь, члены его окажутся ничуть не лучше ваших старых друзей. С чего им быть лучше? Вы искали не благородства, не доброты, не ума, не учености, вы ничего не искали, кроме сопричастности. Как только вы станете «своим», вы увидите, что есть круг поуже. Конец радуги — все равно впереди. Войти же в новый круг нелегко, и так всегда. Причину вы знаете — вы сами, проникнув внутрь, отпихиваете посторонних. Это естественно. Там, где людей соединили какие-то цели, «не пускать» просто не приходится. Вас четверо — и работы ровно на четверых. А вот «узкий круг» и существует, чтобы не пускать. Какое же удовольствие, если нет чужаков? Невидимая граница не в радость, если за ней не топчется много народу. В исключении, в неприятии — самая суть такого круга.

Стремление в этот круг разрушит вас, если вы его не разрушите. Если же разрушите, сами удивитесь, как хорошо все пойдет. На работе вас занимает работа — и вы внезапно оказываетесь в кругу самых лучших, самых интересных представителей вашей профессии. Вы станете мастером, и другие мастера будут об этом знать. Круг их не совпадет с «нужными людьми», «своими», «понимающими». Не они вершат судьбы, создают репутации, представляют дело перед публикой; не они участвуют в скандалах, без которых не обойдется жизнь избранного круга. Зато именно они делают то, ради чего ваше дело и существует, а в конце концов — и получают все, что заслужили; ведь уважения не обеспечат ни речи, ни реклама. Если у вас останется время, вы будете общаться с кем хотите и снова окажетесь в самом сердце круга, который извне кажется очень узким. Разница в том, что исключительность тут — случайна, никто не стремился «внутрь», просто четверо–пятеро людей сошлись вместе, чтобы делать то, что им нравится. Называется это дружбой. Аристотель поместил ее среди добродетелей, и ей мы обязаны, наверное, половиной наших радостей. В узком кругу радостей не бывает.

Евангелие говорит, что мы получим то, чего просим. Не буду сейчас объяснять, в каком смысле это верно. Однако верно в другом смысле и школьное правило: «Просишь — не получишь». Молодому человеку, только начинающему взрослую жизнь, кажется, что мир полон каких–то укромных заводей, где ничего от "своих" не скрывают и делятся всеми секретами. Но если он послушается этой страсти, он не достигнет такой заводи, к которой действительно стоило стремиться.