Сказка о тех, кто легли под МОНАРХА (Калейдоскоп вселенных. Стенд)

КАЛЕЙДОСКОП ВСЕЛЕННЫХ первопост с правилами

Вселенная Стенда. Подцикл "Легенды о фильтрах"

Сказка о тех, что легли под МОНАРХА 

Часть 1  

Солнце перед рассветом

______

Можно ли увидеть солнце после заката?

Глупый вопрос. Дождись утра — и увидишь. Если погода не слишком пасмурная.

Ну а если такой нетерпеливый, что до рассвета тебе не дожить, то достаточно подняться повыше, туда, где обжигающим холодом вымораживает дыхание и разреженный воздух начинает предательски поддаваться под самыми сильными крыльями. Там ты легко сможешь увидеть ушедшее за горизонт светило — видят же его серебристые облака даже глубокой ночью.

Но можно ли увидеть солнце после заката тем, кто не умеет летать?..

В принципе, можно.

Если не придираться к словам — ведь это будет уже не само солнце, а всего лишь его отражение в верхних окнах высоток, смотрящих на запад. Или в пыльном окне трамвая, дребезжащего мимо этих домов — отражением отражений, коротким отблеском в мутном стекле, хотя самого солнца давно уже не видать и даже первоначальное отражение исчезло из окон, смотрящих на запад.

Но если есть такие окна, в которых можно увидеть солнце после заката, то наверняка должны быть и другие, те, в которых можно увидеть его и перед рассветом? Если не полениться и встать пораньше.

Сейчас уже никто не помнит точно, кто и когда поставил вопрос именно так. Но это был явно кто-то из фильтров. Люди не любят просыпаться так рано. А если и просыпаются — смотрят только под ноги и не думают ни о чём постороннем. Лишь только те, что когда-то легли под Монарха, не боятся споткнуться или даже упасть. Они вообще ничего уже не боятся.

Когда появились они, сейчас толком никто и не помнит. Может быть, они были всегда. Но с той же самой степенью вероятности вполне может статься, что когда-то их вовсе и не было.

Но всегда, когда были они, было их слишком мало…

Слишком много было всего другого.

Были скиты, были монастыри, были неисследованные земли и опасные авантюры, была русская рулетка и катание на роликах по крышам идущего поезда, были чумные бараки и острова с людоедами, были тёмные подворотни и встречи футбольных фанатов. В конце концов, были войны, большие и малые. Много чего было для тех, кому по каким-то причинам не подходит обычное самоубийство.

Но фильтры тоже были.

Для тех, кто понял, что должно быть что-то ещё. Не такое бесцельное. Нужное хотя бы другим. Тогда — и только тогда — дошедший до ручки беглец от себя соглашался лечь под Монарха, и золотая звезда Йомалатинтис опускала ему на лоб шестипалую ладошку…

Впрочем, тот, кто когда-то поставил производство фильтров на промышленную основу и впервые использовал Монарха не только как критерий отбора, но и как первично-инициирующий фактор, не думал о звёздах. Он не был романтиком, практиком он был. Зато хорошо понимал, что фильтров никогда не будет много.Не бывает много расходного материала. А значит, надо что-то делать. Хотя бы устроить так, чтобы столь драгоценный материал сам себя зазря не расходовал, беспечно играя со спичками.  Ведь из тех фильтров, что миновали Монарха, многие сжигали себя не потому, что не хватало иного топлива — просто от незнания, что это топливо вообще существует и его вовсе несложно достать.

Новорождённый ребенок не знает, кто он такой и есть ли на свете другие, похожие на него. И если ему не расскажут об этом ни окружающие, ни книги, ни собственные органы чувств, то он может прожить долгую счастливую жизнь, так и не узнав, что он — человек, а это звучит гордо. Не будь Шерхана, Маугли бы так и не стал человеком, всех остальных он и лягушонком вполне устраивал.

Точно так же и заклейменный звездой Йомалатинтис, но прошедший мимо Монарха, не знает, есть ли на свете другие фильтры. И что это за силу в себе разбудил он, и чем грозит ему и окружающим сила эта — тоже не знает он. Если ему повезёт — его обнаружат другие, знающие. Если ему повезёт очень –обнаружат вовремя. Успеют. Объяснят. Помогут. Научат. Уложат.

Если же ему не просто  очень повезёт, а повезёт очень и очень — он научится всему сам. Не станет спешить, потихоньку во всём разберётся, подкопит лет, научится бегать к звёздам. И останется фильтром надолго. И со временем на плечи его привычной тяжестью ляжет невесомый неоновый отблеск…

Если ему не повезёт — он сгорит в голубом восторженном пламени первого же костра, так и не поняв до конца, кем же это пытался он стать.

И чем меньше лет у тебя за спиной — тем меньше твой шанс успеть разобраться. Дети, например, сгорают в первой же искре, не успев ничего, и счастье ещё, что дети редко занимаются самокопанием, а для того, чтобы отрыть в себе фильтра, недостаточно игр с совочком в песочнице, глубинная геологическая разведка для этого необходима.

И — время.

Время — особенно.

Пасынку плотника из Назарета потребовалось тридцать лет, не так уж и мало даже для фильтра. Во всяком случае, вполне достаточный запас первоначального топлива для того, чтобы успеть разобраться, кое-чему научиться, совершив все положенные новичку-неофиту ошибки, набить все причитающиеся шишки и даже сбегать к звёздам. Солидный запас. Могло бы хватить на много лет плодотворной работы…

Он спалил их в три года.

Он очень спешил, этот пасынок плотника, потому и натворил столько глупостей. Те, кто когда-то легли под Монарха, отлично знают, что спешить не стоит. Слишком долго и слишком трудно приходится потом исправлять допущенные в спешке ошибки. Если их вообще удается исправить. Даже фильтрам. Слишком уж мало их.

И не потому, что Монарх привередлив и лечь под него могут лишь избранные. Не требуется для этого ни голубой крови, ни чистой генетической карточки, даже чистой совести — и той не требуется для этого. Скорее даже наоборот — на такое грязное дело редко решаются те, чьи руки и совесть стерильно чисты.

Просто каждый, кто однажды вдруг осознал себя заклеймённым холодной звездой Йомалатинтис и неумелыми ещё руками начал складывать из прожитых лет свой самый первый костёр, этим самым делает свой первый шаг по лезвию бритвы. И на лицо его навсегда ложится голубоватый отсвет изучающего взгляда Синеглазой Смерти. Как знак. Как ещё одна метка, словно метки самой звезды недостаточно. Как напоминание.

Впрочем, фильтры забывать не умеют.

Зато они умеют бегать к звёздам.

Когда сгорали в торопливых кострах последние недели последнего безопасного года и счёт начинал идти на часы, а в запрокинутое мокрое лицо с холодным интересом заглядывали ставшие вдруг такими близкими смертельно-синие глаза — они останавливали время и убегали туда. Босиком, по лунным дорожкам и млечным путям, присыпанным пылью вечности, по замершим минутам, как по ступенькам, всё выше и выше, и звёзды тянули им навстречу горячие руки протуберанцев.

Они пили чай с титановым вареньем и болтали со звёздами о жизни. О здоровье самих светил и их многочисленных планет, о том, что тяжёлые изотопы все нестабильнее с каждым тысячелетием, а моральный облик молодых комет вообще упал ниже уровня городской канализации.

И звёзды щедро делились с ними своим временем — ну сами подумайте, что такое для средней звезды три-четыре десятка каких-то там планетарных лет? И не юпитерианских даже, которые хоть заметить невооруженным глазом можно, а вообще настолько стремительных, что и говорить-то смешно!

Хотя, конечно, ничто не вечно под звёздами, и сами звёзды не вечны тоже, когда-нибудь, раньше или позже, появится огромная старая карга в белом балахоне и с огромной же косою наперевес и оборвёт жизнь очередного зазевавшегося светила. Так будет, кто спорит? Когда-нибудь. Но зачем же сейчас, ощущая в душе смутную радость от беседы с приятным пусть даже и почти человеком, а на губах — вяжущий привкус настоящего титанового варенья по рецепту ещё бабушки нашей Вселенной, думать об этой скверной женщине в белом балахоне и её не менее скверных привычках? И

вовсе даже не надо о ней думать!..

Интересно, что большинство людей чуть ли не от начала времен отлично знали, что смерть — женского рода. Значит, все-таки не так уж мало было среди них фильтров. Хотя, конечно, и меньше, чем хотелось бы.

Но лишь фильтры знали, что смерть — вовсе не старуха, и не носит она косы.
Она носит короткую стильную стрижку и ослепительно белый брючный костюмчик. Настолько белый, что на него никогда не ложатся разноцветные отблески самых ярких реклам. У нее узкое темное лицо цвета полированного ореха и светлые губы, словно два лепестка чайной розы в чашке горячего шоколада. У нее белые волосы — совершенно белые, без пергидрольной желтизны, серебристых проблесков седины или того мерзоидного оттенка сильно разбавленных чернил, которым обычно эту самую седину пытаются замаскировать. И ресницы тоже белые. Белые, вечно опущенные и очень пушистые — чтобы было чем гасить лазерные высверки глаз. У нее тонкие пальцы, затянутые в ослепительную белизну перчаток, и красивые очень ровные белые зубы. Их видно, когда она улыбается, а улыбается она постоянно.
У нее ослепительная улыбка.
И глаза у нее тоже ослепительные — светло-светло-синие, словно линзы горного хрусталя, отшлифованные бархатной чернотой вечной межзвездной ночи. Такими, наверное, могут быть линзы дальнобойного лазера, только вряд ли кто из разглядывавших их может потом рассказать об увиденном и сравнить.

И не нужна ей коса — взгляда вполне достаточно.

А еще она вовсе не старая. Даже по весьма разборчивым в этом вопросе ближневосточным понятиям. Ей тринадцать. Всего лишь тринадцать — или целых тринадцать, это уж как кто пожелает. Просто — тринадцать. Было всегда — и всегда будет. Потому что мертвые не растут.

А она родилась такою — тринадцатилетней и мертвой. Но это уже совсем другая история...

И она всегда будет рядом, если заклеймен ты звездой Йомалатинтис, и не важно, ложился ли ты для этого под Монарха или сам каким-то образом умудрился. Она будет рядом. Иногда — чуть дальше, иногда — чуть ближе, но всегда — рядом. И лежащий на лицах голубоватый отблеск ее смертоносно прекрасных глаз очень быстро становится настолько привычным для любого фильтра, что просто уже не замечается. Ну, почти.

Они могли делать вид, что не видят ее в упор. Это нетрудно. Они даже могли притвориться, что ее и вовсе не существует. Все равно они знали, что она — есть, и она — рядом. Когда она подходила слишком близко и холодное ее дыхание начинало шевелить волосы на затылке — они просто останавливали время и по затвердевшему воздуху, как по ступенькам, убегали к далеким звёздам.

Если успевали, конечно.

И она, улыбаясь, смотрела им вслед. Потому что знала — рано или поздно, но каждый — КАЖДЫЙ! — из них допустит ошибку. Зазевается. Поторопится. Положится на авось. Не успеет... И не важно, сколько придется ждать. Она никуда никогда не спешила, а ждать умела не хуже самих фильтров.

И голубое холодное сияние ее глаз сопровождало их даже на лунных дорогах...