Сказка о тех, кто легли под МОНАРХА ч.2 (Калейдоскоп вселенных. Стенд)

КАЛЕЙДОСКОП ВСЕЛЕННЫХ первопост с правилами

Вселенная Стенда. Подцикл"Легенды о фильтрах"

Сказка о тех, что легли под МОНАРХА 

Часть 2  

Конец легенды 

Однажды Юлли, один из самых младших, сказал, забравшись с ногами на крышку инициирующей капсулы в сейфе Реты:

— Послушайте! Мы же глупость делаем. Устраняем последствия, не задевая причины. Боль — только следствие. Симптом! Глупо её фильтровать, не трогая основу. А в основе всегда — смерть. Целого человека или его части, идеи, слова, понятия — но всегда! А значит, мы просто плохо работаем.

Так сказал Юлли, которому не было ещё и ста реаллет, и Рета, старый опытный Рета не знал, что ответить на эти его слова...

Вот так он и начался, тот самый легендарный период, в существование которого сейчас уже не очень-то кто и верит. Его по-разному называли, Золотым Веком в том числе. Не фильтры, конечно, а люди со свойственной людям неточностью. Поскольку был тот период гораздо короче века.

И не надо думать, что они не понимали неизбежного краха этой высокой идеи — как, впрочем, и любой другой из великого множества высоких идей. Всё они понимали. Люди не смогли бы работать в полную силу, заранее зная, что в конечном итоге ничего не получится. У них бы просто руки опустились. Но те, что когда-то легли под Монарха, не были больше людьми, они были фильтрами. А фильтры не умеют опускать руки, если это не нужно для дела.

И они работали. О, как они работали тогда! Как сумасшедшие, как черти, как...

Как фильтры.

И Синеглазой Смерти нечего было делать там, где они побывали.

Сперва она удивилась. Потом какое-то время снисходительно выжидала, надеясь, что они сами осознают всю абсурдность творимого ими. Или хотя бы просто устанут — они же не железные, в конце-то концов! Потом — впервые за свои вечные тринадцать лет — испытала нечто, очень похожее на неуверенность. Попыталась работать на опережение, стала спешить и наделала массу ошибок. Потом исчезла. Только в районе Гиад погасло несколько звёзд — и это, знаете ли, была очень даже неплохая попытка для безработной Смерти подыскать себе новое место службы...

***

Начал все это Юлли, самый младший и самый нетерпеливый.

Он же первым и был отстранён.

Сильная рука Реты легла на его запястье, снимая браслеты. Юлли вскинул было голову, намереваясь возразить самым решительным образом, но так ничего и не сказал. Потому что увидел зеркало.

Маленькое такое зеркальце, такие носил, как кулон, каждый уважающий себя фильтр. Для самоконтроля. И теперь Рета держал это зеркальце так, чтобы Юлли мог увидеть в нём своё юное лицо.

Опасно, непозволительно, безрассудно юное.

И Юлли отвёл взгляд.

— Покажи! — сказал Рета, возвращая браслет.

Юлли вздохнул, напрягся и остановил время. Но лунная дорожка, упав к нему под ноги, не затвердела ступеньками — замерцала жидким серебром, струясь и подёргиваясь, а потом и вообще истаяла ртутной тенью.

— Не выходит, — сказал Юлли тихо и в сторону, хотя всё было ясно и так, ясно всем, и ему самому — тоже ясно, и потому он сам положил свой последний рабочий браслет в молчаливо протянутую руку Реты. Перенапрягся. Такое случается.

— Ты устал, — сказал Рета. И это были слова приговора.

Юлли кивнул и вышел из сейфа, раздвинув ладонями бетонные стены. И ночь положила ему на плечи свою чёрную руку, унизанную перстными сверкающих звёзд. Наверное, он бы заплакал тогда, если бы мог. Но фильтры не знают слёз.

Это была его идея, идея мира без смерти и боли. Красивая идея. Хотя он с самого начала знал, что всё кончится ничем. Вот всё и кончилось. Но кончилось, пожалуй, слишком быстро, и ему было грустно от этого. Грустно настолько, насколько вообще может быть грустно фильтру.

К тому же впервые за очень долгое время он шёл не по делу, не по работе, шёл просто так, выполняя такой странный для фильтра приказ «отдыхать», и потому чувствовал себя тоже несколько странно, даже неуверенно как-то он себя чувствовал...

Часть 3

Конец легенды

Боль была настолько сильна и неожиданна, что он еле устоял на ногах. Она ударила его в грудь, словно волна, и развернула боком к тротуару.

Он был молод, слишком молод, и зеркало Реты всё ещё стояло у него перед глазами, но он был фильтром, а для фильтра пройти мимо так же физически невозможно, как для обычного человека — не дышать.

И он пошёл туда, куда тянула его эта боль, пошёл вдоль спящих тёмных домов и деревьев с широкими листьями, туда, где чёткая пунктирная линия горящих вдоль приморского проспекта фонарей прерывалась тёмным провалом.

Туда, где прямо на асфальте сидел человек.

Вернее, не на асфальте, а на узком придорожном бордюрчике у края газона. Сидел он, скорчившись, подтянув колени к груди и обхватив себя руками за плечи, словно было ему холодно этой жаркой летней ночью. Был он молод и худ, лбом вжимался в сплетение рук, рассыпав короткие светлые волосы по острым коленкам. Он не был похож на страдальца. Он даже на бродягу не был похож — слишком чистенький и ухоженный, слишком спокойный. Просто перебравший богатенький юнец, тёплой южной ночью прикорнувший прямо у моря — так мог бы подумать любой человек, его увидевший. Человек.

Но не фильтр.

Юлли машинально провёл рукой по поясу, нащупывая локатор. И наткнулся пальцами лишь на оборванные ремешки, — как же он забыл, что локатор срезало ещё на той неделе шальным метеоритом. Да и браслеты с него сняли все, и те, что за усиление отвечали — тоже, а это значит...

Это значит, что боль не была усилена. Ни на йоту.

Юлли был молод.

Не только сейчас и не только внешне, вообще — молод, слишком молод для хорошего фильтра, и он никогда не встречался с таким, только слышал, что такое бывает, да и то — не особенно веря, и запястья его были пусты, да и зеркало Реты... И даже если бы не это всё — тут работа не для восторженных салаг, всё равно что деревенскому фельдшеру вдруг заняться нейрохирургией или среднему учителю физики — ремонтировать забарахливший реактор. Слишком велик разрыв уровней ответственности, слишком серьёзна проблема. Не место здесь безбраслетным дилетантам.

И всё же...

И всё же был он — фильтром. А для фильтра мимо пройти — всё равно, что не дышать...

Он подошёл бесшумно, не потревожив ни одной молекулы ночного воздуха, как умеют ходить только фильтры и та, о которой за последнее время стали уже забывать. Остановился в трёх шагах. Присел на корточки, касаясь асфальта кончиками пальцев опущенных рук.

Впервые в жизни он не знал, что делать дальше.

Люди чувствуют взгляд, особенно взгляд в упор. И не только люди...

Смуглые пальцы сжались, сминая белую ткань. И из-под белой — ослепительно белой — чёлки полыхнуло холодным неоном, когда Синеглазая Смерть вскинула голову. И тут же новая тугая волна боли ударила Юлли под ребра, перехватив дыхание и разом поставив на ноги. Голубые всполохи взметнулись до самых звёзд, осыпая всё вокруг сухим световым дождем, когда засмеялась она, запрокинув голову и обхватив руками острые коленки. И смех этот был больше похож на рычание.

— О! — сказала она, кусая светлые губы. — Стервятничек припожаловал! Стало быть, мой труп уже начинает смердеть. Хочешь, да?.. Ну так лопай! Ты же за этим явился, а я не жадная...

Голос её был вкрадчив и тих, светлые губы ломались злой полу-улыбкой. И холодный огонь её глаз вымораживал воздух.

— Ну что ты стоишь, словно памятник? Давай, трудись, и благодарные потомки тебе его обязательно возведут. Действуй! Вы же всегда так — сначала действуете, а думаете уже потом. Если вообще думаете. Впрочем, о чём это я? Думать вы не умеете. За вас ваш Монарх думает! Вы же напрочь выжигаете у себя это умение — думать, как и всё другое, не нужное для истинного фильтра. Вы же зомби. Умеющие говорить ходячие мертвецы с шестилучёвой программой в пустых башках. Откуда вам знать, что страдание — категория нравственная? Вы фильтруете в мазохистском угаре, а что за боль вы у них отнимаете — вам ведь на это плевать. Если это болел зуб — флаг вам в руки! А если это болела душа?.. Но вам всё равно. Вы же не умеете думать. И вам даже невдомек, что самая большая опасность для них — это вы, вы сами! Потому что вы — равнодушные. Вам — всё равно... Чему вы их учите? Любви? Вы, эмоциональные кастраты, учите их — любви?! Пожалуй, это даже не смешно. Вас уничтожать надо. Всех. До единого. Как смертельно опасную заразу. Я — Смерть. Была. Много. И буду, каких бы там благоглупостей вы не натворили. Но я никогда — слышишь, никогда! — не убивала в людях людей. А вы, спасая им жизнь, убиваете в них человека. Так кто же из нас хуже?..

Она опять засмеялась, тихо и яростно, и ослепительно голубые брызги, шипя, тонули в чёрном асфальте, а светлые губы её дрожали в злой полу-улыбке, словно два лепестка чайной розы, тонущие в чашке горячего шоколада.

И внезапно Юлли понял, что нужно делать.

Это было так просто и ясно. Не будь он фильтром — удивился бы, пожалуй, что не сообразил сразу. Но он был фильтром, и потому не удивился. И даже не оттого, что не умеют фильтры удивляться — просто, будучи фильтром, он заранее знал правильный ответ.

Он не нашёл этого решения сразу, потому что подсознательно искал вариант, позволяющий выжить обоим. А такого варианта здесь не было и быть не могло, со смертью можно говорить лишь языком смерти, она не понимает других языков...

Он не испугался — фильтры не умеют бояться. Он улыбнулся бы, если бы мог. Но улыбаться фильтры не умеют тоже.

Поэтому он просто приподнялся на цыпочки, ловя вытянувшимся в струнку позвоночником энергетическую волну, а кончиками пальцев плотно прижатых к груди рук поддержал подбородок. Чтобы не потерять эту волну, когда ослабнут, истончившись, мышцы шеи и начнёт заваливаться набок отяжелевшая голова.

Он не успел подумать, что это глупо. Словно пытаться промокашкой высушить море. А если бы и успел — ничего бы не изменилось. Он всё равно сделал бы то, что должен. Не для того, чтобы что-то кому-то там доказать. Не из фанатичного упрямства. Просто был он фильтром. Не больше и не меньше. А фильтр не может пройти мимо.

Хотя и глупо это, наверное.

Он ещё успел подумать, истаивая в стремительном льдистом сиянии: «Интересно, а как это будет? Что-то вроде бесшумного взрыва? Или просто — как голубая сосулька в очень горячей воде?» Он был молод — слишком молод! И не знал, как это выглядит со стороны. Он ни разу ещё никого не терял...

А вот испугаться он так и не успел. Да и не умеют фильтры бояться.

Это действительно было похоже на взрыв — абсолютно бесшумный взрыв. На какую-то долю секунды вспыхнул он ослепительным силуэтом на фоне огня, ещё более яркого и голубого. И огонь этот взметнулся до самого чёрного неба.

И все.

Только медленно падали чёрные листья с чёрных веток на чёрный асфальт. И на мгновение чёрными стали звёзды.

Знаете, на кого похожи выключенные фонари вдоль проспекта серым туманным утром? Они похожи на динозавров. Усталых и печальных динозавров, утонувших по шею в асфальте. Они тоже знают, что их время кончилось...

***

— Ну и где этот ваш Монарх, под которого нужно лечь?

Было ранее серое утро, и в каких-то окнах — ведь должны же они где-то быть, эти окна! — уже отразилось предрассветное солнце, когда вошла она в сейф Реты, ещё раз убедительно доказав, что двухметровые бетонные стены и отсутствие дверей — не преграда для смерти. Вошла и спросила, сощурив глаза и заранее ломая губы ехидной улыбкой.

Потому что знала, каким будет ответ. Знала почти наверняка. И не удивилась ничуть, когда Рета, чуть помедлив, качнул головой. Улыбнулась только, щуря светло-голубые глаза. Улыбка её была жёсткой. По белой стене черкануло ярко голубым, запахло озоном.

А чего ты хотела? Они же запрограммированы. Причём жёстко и намертво. Шаг в сторону для них просто невозможен...

— Хорошо, — сказала она, усмехаясь и гася смертоносное сияние белыми пушистыми ресницами. — Хо-ро-шо...

И вдруг увидела странную светло-голубую кругляшку на бетонной стене. Лазерный зайчик, отблеск маленького зеркальца — они все таскали такие на цепочках, словно кулоны. Рета вертел его в пальцах и... да, можно сказать — улыбался. Конечно, в том смысле, в котором это доступно фильтрам.

Это было странно. Но куда более странным было то, что Рета заговорил. Сам. С ней.

— Монарх тебя не примет. Тебе нечего ему предложить, кроме себя самой.

— Не думаю, что это так уж мало. — Её голос был холоден. И холоден был ослепительный свет, заливающий бункер — она ничего не понимала и злилась от этого. И уже почти перестала щуриться. — Может быть, позволим ему самому решать?

Ей показалось, что Рета хихикнул. Но такого ведь не могло быть — все знают, что те, то когда-то легли под Монарха, не умеют смеяться.

— Монарх ничего не решает, — сказал Рета тихо. — Монарх — это бабочка, просто красивая бабочка с чёрно-жёлтыми крыльями. Или чёрно-красными, если смотреть с другой стороны. Я не знаю, почему так назвали капсулу настройки фильтрации. Да и никто теперь уже не знает, слишком давно это было, ещё на первой Земле. Может быть — из-за налобного электрода.

Он пожал плечами. Пояснил:

— Его липучка напоминает бабочку с острыми крыльями. Или шестилучёвую звезду... Наверное, он всё-таки был романтиком, тот, кто смастерил эту капсулу и придал электроду такую форму. Синяк потом остаётся надолго, это да, словно метка, но решать... нет, Монарх ничего не решает. А ты — ты слишком молода. Тебе нечего сжигать, кроме себя самой.

И он опять повернул свое зеркальце так, что голубой высверк ее собственного взгляда вновь резанул ее по глазам.

— Хорошо... — сказала она, помолчав. Но уже совсем по-другому сказала. — Хорошо... Раз это так уж необходимо... бегать к этим вашим дурацким звёздам... Ну, тогда научите, что ли, как это делается?..