Просто кусок пишущейся финальной главы. Может быть, немного о фанфикшне в нагрузку

Кажется, более чем 4-летняя работа близится к завершению. Я, конечно, понимаю: не кажи гоп - ну я, в общем-то, и не говорю, просто пока ощущение вот такое.

Круг замыкается. История, начавшаяся как вольное продолжение "камбрийского" цикла В. Коваленко, вроде бы очень далеко от нее ушла: мир заселился другими героями, а сам разросся и, отражая прошедшие годы, поменялся. Но в конце концов кое-что, вроде бы совсем второстепенное, недосказанное в оригинальной серии вдруг ворвалось в события безумной, чудовищной встречей.

Разумеется, я постараюсь, чтобы для незнакомых с "Кембрийским периодом", "Камбрией - навсегда", "Камбрийской сноровкой", "Последним рыцарем" происходящее не только осталось понятным, но и не показалось бы выскочившим из кустов роялем. Но не всплыть эта история не могла. Потому что если в оригинальной истории осталось без развязки несколько сломанных судеб - это то самое ружье, которое непременно должно было выстрелить. И к моим героям, лишь один из которых мельком появлялся в оригинальной трилогии, а прочих и в замысле-то не было, вдруг явилась безумной полупомешанной старухой бывшая "думнонская Жанна Д'Арк" - Мэйрион-озерная, сменившая преклонение перед Немайн на лютую ненависть к ней. А могло ли быть иначе, если, по выражению Сущностей, теория вероятности сработала - вот таким скверным образом подшутив над ее судьбой?

В фанфикшне часто используют такой прием: объявляют развилку в цепи событий по отношению к канону и дальше ведут читателя по альтернативному таймлайну. Или заменяют одного героя на другого, или сразу нескольких, ии вносят какое-то изменение в устройство местной вселенной. Всё это называется AU - Alternative Universum. Конкретно в том, что я делал, явного AU я старался не допускать категорически. Некоторые подробности, отсутствовавшие в каноне, я в мир вводил - а как иначе-то? - но они вроде букве канона не противоречили. И тем не менее, возможно, я удивлю знатока канона некоторыми событиями, которые мне кажутся просто неизбежными именно исходя из канонных вводных условий. Прежде всего это превращение Мэйрион из соратницы Немайн в ее лютого врага. Не поделить им Кэррадока, пусть даже Немайн его и отвергла, - потому что тот - влюбленный чудак, место которому в рыцарских романах, время которым в том мире даже еще и не пришло. Любовь и ревность, будь они неладны! Даже если любовь дважды неразделенная. И тем более - если у одной из соперниц эта любовь переплелась с ПТСР, душа опалена войной, а шкаф полон скелетов. В общем, не в добрый час встречаются у меня дочка Немайн и постаревшая Мэйрион, вернувшая себе аннонское имя Ллиувелла!

Наверное, я показываю этот отрывок даже не для самопиара, а для такой "творческой самоподпитки" - чтобы поймать правильную волну для написания правильного финала и завершения большой работы. Отклики в комментах приветствуются. Тапочки - тоже. :)

Итак...

Голос Мэйрион, тихий, пришептывающий, с легкой хрипотцой, звучал безобидно, почти ласково. Но в ее странно неподвижных и совсем по-змеиному немигающих глазах читалась лютая, едва сдерживаемая, клокочущая ненависть.
Опешившая Танька неотрывно, как завороженная, смотрела на Мэйрион. Лишь когда та замолчала, она вдруг опомнилась – и наконец сумела отвести взгляд в сторону. В голове мелькнула неожиданная и нелепая мысль: «Может, мне нужно перед ней извиниться?» – и следом за ней другая: «Только в чем же я виновата?»
– Выслушайте меня, госпожа Мэй... госпожа Ллиувелла – ну пожалуйста!.. – пробормотала Танька, с трудом собравшись с силами, – и почувствовала, как по ее щеке скатывается горячая капля.
– Нет уж, это ты сначала выслушай меня, вороненок! – внезапно выкрикнула Мэйрион, и голос ее, ставший совсем хриплым, сам вдруг показался Таньке вороньим карканьем. – Где были вы все, когда саксы жгли наши дома, когда они отбирали у нас хлеб, угоняли наш скот, бесчестили наших женщин?
– Но ведь мама присылала... – попыталась было вставить слово Танька, но Мэйрион перебила ее, не дав договорить.
– Ах, присылала? – вкрадчиво повторила она. – Сотню камбрийских лучников, которая рассеялась без следа в здешних пустошах? Оружие, которым думнонские землепашцы не умели воевать? А где же был ваш среброрукий Ллуд с сияющим мечом? Где был Ллеу Ллау Гифес с не ведающим промаха копьем? Да разве такой помощи ждали от вас те, кто веками заботился о ваших домах и рощах, кто порой приносил вам в жертву самое дорогое, что имел: оружие, скот, даже детей?
– Но мама никогда... – растерянно пробормотала Танька. И замолчала, так и не договорив. Поняла: Мэйрион ее уже не слушает. А та, распалясь, бросала одно за другим тяжелые, несправедливые слова обвинения. Незнакомые имена и названия неведомых селений лавиной обрушились на Таньку – и она уже не пыталась ничего объяснить, а просто стояла, опустив голову, и тщетно старалась сдержать катившиеся из глаз слезы.
– Скажи мне еще и другое, вороненок! – воскликнула вдруг Мэйрион. – Почему Гвин ап Ллуд, которому день и ночь возносили молитвы в Анноне, так ни разу и не появился перед нами, служительницами его алтаря? Почему ни один из смельчаков, отважившихся спуститься в ваши бруги и тулмены, никогда не встречал там никого живого? Почему?!
И, опять не дав Таньке вставить и слова, она сразу же и продолжила: – Молчишь? Ну так я сама отвечу! Потому что вы все давно покинули нас! А Немайн – она, последняя из вашего племени, прибилась к людям, к их новому богу – но так и не вернула себе былой силы! И всё ее нынешнее волшебство – оно из Рима, а не от древней мудрости народа Дон!
Мэйрион бросила на Таньку торжествующий взгляд и замолчала. С горящими глазами, с пунцовыми пятнами нездорового румянца на бледном лице, с распущенными седыми космами, она походила сейчас на кого-то из злобных фэйри старинных камбрийских преданий – не то на гвиллион, не то на гурах-и-рибин. А Танька, замерев, смотрела на нее со странной смесью удивления, растерянности и ужаса. Как же могло случиться, что эта жуткая, зловещая старуха почти разгадала самую мучительную тайну Танькиной семьи? И что же теперь делать, как быть?
Из оцепенения Таньку вывел знакомый звук конского ржания. Непроизвольно она вскинула голову, посмотрела вдаль. Вдруг увидела внизу в лощине ставший совсем родным фургон, суетящуюся возле него Орли, стоящего рядом господина Эрка с фонарем в руке... И спохватилась. Робин! Она же приехала сюда, на самый край Придайна, не просто так, не из праздного любопытства, а ради Робина – ради его просьбы и ради его спасения!
Это было по-настоящему важным. Может быть, даже важнее всех ее семейных тайн – и уж точно важнее бесплодных размышлений о них. И, поняв это, Танька выкрикнула срывающимся от волнения голосом:
– Госпожа Ллиувелла! Даже если мы что-то сделали и не так, ведь господин Робин – он ни в чем не виноват перед вами! А он так ждет вас! И он просил...
Мэйрион посмотрела на нее и презрительно пожала плечами.
И тут Танька опомнилась. Господи, какую же глупость она чуть не натворила! Да разве можно было уговаривать сейчас Мэйрион – вот такую полубезумную, с горящими ненавистью глазами – вернуться в Глентуи?!
– Ну и о чем же он просил? – хмыкнула Мэйрион – и вдруг продолжила, словно подслушав Танькины мысли: – Чтобы я вернулась в город, который принес мне одни лишь страдания? Чтобы пала ниц перед отобравшей у меня всё – отобравшей и не вернувшей?.. Хочешь опять любоваться, как я вымаливаю у тебя того, кто и так мой по праву?
И в этот миг позади раздался неожиданно четкий и твердый голос Гвен:
– Мэйрион, опомнись! Это ведь не Нимуэ, она всего лишь ребенок!
Вздрогнув, Танька обернулась. Гвен стояла, прислонясь спиной к краю низкой соломенной крыши, держалась за грудь, и лицо ее было бледным как полотно.
– Ребенок? – фыркнула в ответ Мэйрион. – Да в Анноне у таких, как она, уже своих детей бывало по двое – по трое! А она к тому же... Сейчас Неметона явится тебе в обличье цветущей женщины, потом прилетит черной вороной, а потом предстанет таким вот... ребенком! Да может быть, сейчас этими глазами смотрит на нас та самая... Смотрит и смеется над тобой, Гвенифер!
– Мэйрион, послушай же! – снова заговорила Гвен. – Ты ведь сама сказала, что Нимуэ лишилась волшебных сил.
Мэйрион замерла. Постояла, покачала головой. Хмыкнула удивленно:
– А ты не дура, Гвен. Ох не дура!
Растерянная Танька переводила взгляд то на Гвен, то Мэйрион, и в голове ее ужас мешался с жалостью. Думалось: вот бы подойти сейчас к Мэйрион, обнять ее, успокоить, поплакать вместе – может, и прошло бы у той чудовищное умопомрачение! Но разве осмелилась бы Танька сейчас подступиться к ней? Вспомнилась вдруг встреча с королевой Альхфлед – кажется, даже тогда не было так страшно, как теперь! А потом перед нею как наяву предстало лицо Робина, зазвучали в памяти слова его просьбы. И снова слезы навернулись на Танькины глаза. Разве такая вот Мэйрион – страшная, безумная – смогла бы Робину помочь?
Очнулась Танька от внезапно налетевшей волны холода. Потом сильный порыв ветра толкнул ее в грудь, брызнул в лицо мелкими холодными каплями дождя. Затрепетал последний листочек на полумертвом ясене – однако не оторвался, удержался на ветке. А следом зловещим карканьем раздался хриплый голос Мэйрион:
– Эй, вороненок! А ну-ка посмотри на меня!
В следующий миг Таньке в глаза ударил свет – невыносимо яркий, ослепительный, жгучий. Ахнув, она зажмурилась – и увидела расплывающееся перед ней огромное черно-фиолетовое пятно. Пахну́ло вдруг копотью и вонью горелого жира.
А еще через мгновение Мэйрион прокаркала-проскрежетала:
– Ну что стоишь как вкопанная? Давай веди!

* * *

– Эй, обернись, вороненок! – снова и снова требовала Ллиувелла, и каждый раз сида останавливалась, покорно поворачивала к ней голову. Тогда яркий свет фонаря светил сиде в лицо, и алые, как угли, огоньки в ее глазах сменялись ярко-зеленым блеском. В следующий миг сида жмурилась, но даже мгновения было Ллиувелле достаточно, чтобы разглядеть этот блеск. И всякий раз в такой миг сердце ее сжималось от сладкой боли. У той, другой, у ее заклятой врагини, глаза были серыми, как свинец пращных пуль, как сталь оружейных клинков. А у этой... Прежде лишь у одного-единственного человека на свете видывала она такой цвет глаз – и никак не могла забыть его – потому что не хотела забывать! Нет, «эта», конечно, никак не могла быть его дочерью: ведь она родилась спустя много лет после его смерти. И все равно...
Здесь, в Кер-Бране, Ллиувелла как могла избегала новостей, особенно северных, камбрийских. Но те все равно до нее долетали, пусть и с большим опозданием. О замужестве Неметоны она узнала спустя года два, о рождении ею дочери – и того позже. Больше всего Ллиувеллу поразило тогда, кого Неметона избрала себе в мужья: им оказался родной племянник ее Проснувшегося! Мало того, еще и говорили, будто бы Неметонин муж как вылитый похож на своего дядю – и наружностью, и доблестью, и силой, и даже будто бы то же самое сидово проклятье лежало на его глазах.
Может быть, именно узнав о том выборе, Ллиувелла и возненавидела Неметону по-настоящему. Если бы та забрала Проснувшегося к себе в Жилую башню, это было бы понятно: сиды издревле проделывали подобное, люди такому даже не удивлялись. Если бы та просто отвергла его и забыла, это тоже было бы по крайней мере объяснимо: что ж, сердцу не прикажешь, коли тебе по нраву совсем другие мужчины. Но сделанный Неметоной выбор был не просто непонятен. Он казался жестоким, изощренным издевательством и над Проснувшимся, и над нею, хранившей его память Ллиувеллой.
И вот теперь впереди нее брела дочь Неметоны. Взъерошенный щуплый вороненок, в жилах которого текла кровь ее врага. Но в них же текла еще и толика крови ее рыцаря, пусть даже доставшаяся вороненку всего лишь от родича. Кровь Проснувшегося все равно была сильна – о, как же ярко она сверкала в блеске огромных сидовских глаз! Разве могла забыть Ллиувелла, как такими же зелеными звездами сияли когда-то глаза Проснувшегося! И, раз за разом вглядываясь в лицо вороненка, она штришок за штришком рисовала себе поистине величественный план мести. Она расправится с Неметоной руками ее дочери – и заодно очистит кровь Проснувшегося от постыдного родства. Она возьмет дочь себе в ученицы, и пусть потом та сразится со своей вероломной матерью и повергнет ее в прах! А чтобы вороненок ей доверился... Ну, попытаться исцелить собственного мужа, пусть даже постылого, – не такая уж и большая плата!
А когда вороненок отворачивался, в памяти Ллиувеллы одна за другой оживали картины давно минувшей войны. Истошное ржание саксонской лошади, проваливающейся в усаженную острыми кольями яму-ловушку. Свист стрел, летящих из зарослей терновника в разбегающихся во все стороны трусливых кэрлов. Трепещущий на ветру белый штандарт с тремя штрихами «циркуля Неметоны». Дымы пожаров и зола пепелищ на месте еще недавно живых саксонских деревень. И мертвецы, мертвецы, мертвецы...
Должно быть, именно с тех времен Ллиувелла перестала бояться смерти – и своей, и чужой. Сколько саксонских жизней числилось на счету ее воинов, она даже и не задумывалась: в ее глазах саксы не были людьми. Случалось ей проливать и бриттскую кровь тоже, и даже не всегда это оказывалась кровь изменников. Ллиувелла вела думнонцев к победе, и горе ждало всякого, кто становился ей на пути. Был такой глупый чванливый граф – тот попытался было вести с саксами свою собственную войну – так, как привык, как научился от отца. Она предупреждала его, пыталась договориться. Не внял. И тогда она сделала так, что он просто перестал ей мешать. А всего-то ничего и понадобилось: выследить обоз с невестой саксонского эрла... О, как кричала та белобрысая девка, выволоченная бриттскими воинами из уютного теплого возка, как умоляла о пощаде на своем лающем собачьем языке! А потом пущенные по правильному следу саксы сделали всё сами...
Как же звали того непослушного бриттского графа? Память неожиданно подвела Ллиувеллу, заставила задуматься. Артан? Аруэл? Артлуис?
– Арранс! – грянуло вдруг из Брановой священной рощи. – Арранс!
В тот же миг Ллиувелла застыла как громом пораженная. Конечно же, графа того звали Арранс! Вещая ворона из Брановой рощи услышала ее мучения, подсказала ответ.
– Госпожа Ллиувелла?..
Вороненок. Теперь уже не Бранова птица из рощи, а Неметонина дочка. Тревожится, окликает. Вот только не до девчонки сейчас Ллиувелле: мысли у нее заняты другим. Да, ворона – конечно, птица Брана Благословенного. Но ведь она еще и птица трех ирландских богинь, имя одной из которых – Немайн! Вот кто, Бран или Неметона, надоумил ворону назвать графа по имени? А главное – зачем?
Имя Арранса, пожалуй, без той подсказки Ллиувелла и не вспомнила бы. А лицо его и сейчас виделось как в тумане. Зато почему-то удивительно легко вспомнилась эрлова невеста – та самая. Девка ехала тогда к жениху – вырядилась в лучшее. Красное платье с вышивкой, серебряные фибулы, янтарные бусы... Личико у нее оказалось нежным, смазливым, одежке под стать, а голосок – звонким-презвонким. Охрипла, правда, невеста быстро, а под конец и вовсе замолчала...
– Госпожа Ллиувелла!..
Опять этот настырный вороненок – вот что ему надо? Буркнула в ответ:
– Что тебе? – и не утерпела, вновь посветила девчонке в лицо.
На этот раз глаза у той зеленью не сверкнули: прикрыла их заранее.
– Госпожа Ллиувелла, вам нехорошо?
Мыслями своими она делиться с девчонкой, разумеется, не стала. Схитрила – спросила будто бы озабоченно:
– Идти далеко еще?
А то так сама она не знала, что до проезжей дороги рукой подать! Да она на этой тропинке давно каждый камешек выучила – и в темноте не ошиблась бы, а уж с фонарем-то и подавно!
Вороненок поверил. Прочирикал в ответ торопливо, словно и не вороненком был, а воробышком:
– Совсем рядом уже, госпожа Ллиувелла. Чуть-чуть осталось.
Впереди мелькнул свет – не холодный обманный эллилов огонь1, а живой, теплый язычок пламени. Вдруг остро пахну́ло конским потом, и тут же в небольшом отдалении фыркнула лошадь. Затем фонарь Ллиувеллы высветил стоящую на обочине проезжей дороги распряженную повозку – большой неуклюжий фургон.
А в следующий миг Ллиувелла уловила человеческие голоса. На пустоши, как раз возле лошади, оживленно беседовали двое – мужчина и женщина. Вскоре Ллиувелла опознала гаэльскую речь – слух у нее был еще хоть куда. Поморщилась брезгливо. Ирландцев она с некоторых пор недолюбливала, хотя и терпела.
Вскоре голосов прибавилось. Сначала из фургона донесся тоненький детский голосок. Почти сразу же ребенку ответила женщина. Вдвоем они заговорили наперебой: ребенок что-то тревожно спрашивал, женщина вроде бы увещевала его, успокаивала. Слов, однако, Ллиувелла никак не могла разобрать, и вообще речь звучала как-то странно – но при этом подозрительно знакомо. Так что к фургону она подошла уже обеспокоенной, настороженной – а приблизившись к нему вплотную, остановилась и внимательно вслушалась.
В повозке переговаривались не по-ирландски – но и не по-бриттски тоже. Хуже того...
Среди думнонцев, особенно с той стороны Тамара, по-саксонски лопотать умели многие: пока жили под саксами – освоили поневоле. Ллиувелла же учить язык нелюдей просто не желала. Когда требовалось допросить пленного, переводчики находились.
И все-таки саксонскую речь она узнавала – и ни за что не перепутала бы ни с какой другой. Даже с похожей на слух франкской. По-франкски она как раз-таки немножко говорила: давным-давно выучилась от Робина, франка по матери. А Робин – тот, кроме родных бриттского и франкского, еще много какие языки знал: и латынь, и ирландский, и пиктский, и саксонский. Языки вообще давались ему не по-человечески легко. Иногда Ллиувелла почти даже готова была поверить, что отец у Робина и в самом деле принадлежал к Славному народу, – если бы не знала правды. А правду она все-таки выпытала. Долго ли, умея связать пару-другую слов по-франкски, растопить сердце старой Радалинде, одиноко доживавшей век в предместье Кер-Леона?
Сейчас в фургоне говорили именно по-саксонски – и ребенок, и женщина. И женский голос, совсем молодой, но чуть хрипловатый, словно сорванный, почему-то казался Ллиувелле очень знакомым. Вот и вслушивалась она поневоле в звуки саксонской речи, как те ее ни раздражали, какие мрачные воспоминания ни поднимали, – сначала силясь узнать говорившую, а потом не веря своим ушам. Неужели к ней все-таки явилась та самая?
Во времена саксонской войны Ллиувелла еще пыталась быть христианкой. И как раз ошивался тогда среди ополченцев брат Галван, приблудившийся уладский монашек: лечил раненых, отпевал погибших, отпускал грехи живым. Доводилось с ним общаться и Ллиувелле. После случая с невестой монашек всё ворчал на нее да уговаривал покаяться. Грозился, будто бы явится к ней когда-нибудь та саксонка, умершая по ее вине без святого крещения. Ллиувелла отговаривалась: саксонка – язычница, сама она христианка – значит, Господь ее, Ллиувеллу, оборонит. Да только монашек всё никак не унимался, всё рассказывал ей про каких-то слуа: будто бы неупокоенные души, отвергнутые и Богом, и дьяволом, сбиваются в призрачное войско и являются потом к своим обидчикам за возмездием. Ллиувелла снова лишь хмыкала да пожимала плечами: разве место слабой саксонской девчонке в рядах грозного воинства? Невольно, правда, вспоминала она спутников Гвина ап Ллуда в Дикой охоте – но вслух о том не говорила.
Невеста и в самом деле ни разу до сих пор к Ллиувелле не приходила – ни наяву, ни даже во снах. А монашек... Ну, саксонские стрелы и не таких, как он, успокаивали. Даже без ее, Ллиувеллиной, помощи обошлось.