Кайтусь-чародей

 Год назад я столкнулась с удивительным для себя фактом: в группе вполне образованных людей из 10 человек только двое, и то, скорей, понаслышке, знали, кто такой Януш Корчак. Для остальных это имя было мёртвым звуком. Поскольку Корчак  -  человек, о котором просто необходимо знать – его личность и судьба служат эталонами совести, я подумала, что будет небесполезным рассказать не только о книге, но и об авторе.

Корчак совместил в своей деятельности три самых благородных профессии:  педиатра, педагога и детского писателя. Кроме того, он был активным польским общественным деятелем. Когда он всё успевал – мне лично непонятно, он сделал очень-очень многое, в небольшом посте не перечислишь, и во всё, что делал вникал глубоко, отнюдь не по верхам. Люди, которые живут для других, вообще успевают в жизни гораздо больше, чем те, чей круг деятельности ограничивается семьёй и работой.  В 1911-м Корчак организовал Дом сирот, которым руководил до самой своей смерти.  Но он открывал и затем курировал дистанционно и напрямик и многие другие сиротские учреждения.

Он написал несколько уникальных взрослых книг по педагогике, самая известная из них называется «Как любить детей», и две замечательные книги для ребятишек: «Антося-волшебника» и более знаменитую - «Короля Матиуша I». Они лишь условно детские, потому что взрослые в них находят гораздо больше - то, что дети не способны ещё увидеть и осознать в связи с недостатком опыта. Корчак так и относился к детям – как к взрослым, которые просто ещё не всё понимают и умеют.

«Детей нет — есть люди, но с иным масштабом понятий, иным запасом опыта, иными влечениями, иной игрой чувств…» (Корчак, Как любить ребёнка)

Это мудрые книги, которые можно перечитывать не раз, и каждый раз открывать для себя новое и поражаться их глубине. И они очень личностные, направленные к читательскому уму и душе, помогающие соотнести свою жизнь и совесть с жизнью и душой персонажа.

Повесть «Кайтусь-чародей» (в довоенных изданиях «Антось-волшебник») рассказывает об озорном мальчике, который мечтал стать настоящим чародеем, и это ему со временем удалось. Кипящий энергией юный волшебник-самоучка увлечённо взялся за дело и много чего натворил, чему и сам был не рад. Но будучи в глубине души человеком порядочным, он пытался исправить зло, которое внёс в мир, упорядочить свою волшебную силу. Свалившийся на его плечи груз ответственности не сломал его, но заставил столкнуться с жестокостью взрослого мира и самому рано повзрослеть. Всегда открытый новому опыту, Кайтусь проживает множество жизней внутри своего детства, набирается опыта. А потом он сталкивается уже с настоящим злом и необходимостью спасать близко человека без возможности использовать волшебство.

И тут читателя ждёт полная неожиданность. Не знаю, делал ли кто так ещё из писателей. Некоторые страницы Корчак просто вырубил из текста. Он их не заменил, а пропустил – только написал пояснение для читателей, что страницы удалены по той причине, что они очень напугали одного маленького мальчика из Дома сирот, тому снились кошмары. А когда страницы были удалены, мальчик стал спать спокойно. Это замечательный пример ответственности писателя за своего читателя. Уже в те времена не все понимали, что это такое: писатель всегда, ежеминутно, перед Богом, своей совестью и пострадавшими, отвечает, если его произведения разрушили чужое здоровье, толкнули кого-то на преступление или в петлю. Если литература не служит цели сделать человека лучше, помочь ему обрести себя, привести к Богу,  она не нужна (конечно, речь о большой литературе, а не развлекательной, у которой свои функции). Думаю, что оставив эти лакуны, Корчак проявил себя как педагог по отношению к взрослым, которым тоже надо помнить о своей ответственности – не только мальчикам-чародеям. Он как бы сказал: душевное здоровье человека важнее самых гениальных и сильных страниц  книги.

Сама повесть была написана в критическом для Польши 1935-м году, и реалии того времени, конечно же отразились в ней. Именно в 1935-м Польша и Германия подписали договор об экономическом сотрудничестве, вошла в силу новая Конституция, власть быстро централизовалась и страна из парламентской республики превратилась в президентскую республику, тогда же произошёл церковный раскол. А на Волыни именно в это время проводились карательные операции против украинских националистов.

В повести немало мирных, прямо-таки уютных моментов, но есть и грозные предвоенные. И  сказочный дворец Кайтуся, сотворённый за одну ночь, расстреливают свои же соотечественники, потому что им страшно непонятное. А непонятного вокруг много, хотя никто не верит и не знает о существовании злого волшебника-манипулятора, всё видящего, всё знающего, живущего в своей крепости. Об этом волшебнике мы практически ничего не узнаем (именно там автор оставил лакуны), кроме того, что он пленит героя и лишит его возможности творить  волшебство, превратив в бессловесное животное...  

А дальше – самая общеизвестная (увы, в прошлом) история жизни Корчака. Польшу завоевали немцы. Дом сирот, состоящий в основном из ребят-евреев, перебазировался в варшавское гетто. Корчаку предложили покинуть гетто, но он категорически отказался, даже не понял, как к нему с таким предложением могли обратиться – бросить детей-сирот на произвол судьбы.  В период варшавского гетто мудрый Корчак, уже знающий, что на милость фашистов рассчитывать не придётся, ставил с ребятишками спектакль о смерти по пьесе Рабиндраната Тагора – он пытался приучить их к мысли, что смерть не страшна. Спектакль отражал буддистское представление о колесе перевоплощений, где смерть была началом новой жизни.

Летом 1942-го Дом сирот отправился на вокзал, где ребятишек посадили в поезд, идущий в Треблинку. Корчаку предложили остаться в Варшаве, но он отказался. Соратник Корчака – педагог, антифашист, организатор подпольной группы, историк, составивший архив  варшавского гетто, сам впоследствии расстрелянный возле бункера Крыся, писал:

«Нам сообщили, что ведут школу медсестёр, аптеки, детский приют Корчака. Стояла ужасная жара. Детей из интернатов я посадил в самом конце площади, у стены. Я надеялся, что сегодня их удастся спасти… Вдруг пришёл приказ вывести интернат. Нет, этого зрелища я никогда не забуду! Это был не обычный марш к вагонам, это был организованный немой протест против бандитизма! Началось шествие, какого никогда ещё до сих пор не было. Выстроенные четвёрками дети. Во главе — Корчак с глазами, устремлёнными вперед, державший двух детей за руки. Даже вспомогательная полиция встала смирно и отдала честь. Когда немцы увидели Корчака, они спросили: «Кто этот человек?» Я не мог больше выдержать — слезы хлынули из моих глаз, и я закрыл лицо руками».

5 или 6 августа 1942 Корчак, вместе с ребятишками из Дома сирот, погиб в газовой камере Треблинки.

В 1970-м Александр Галич напишет о Корчаке, наверное, самую сильную свою вещь – песнь-поэму «Кадиш»:

Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,

Падать и вновь на своя возвращаться круги.

Я не умею мольться, прости меня, Господи Боже,

Я не умею молиться, прости меня и помоги...

А по вечерам все так же,как ни в чем не бывало, играет музыка:

Сан-Луи блюз - ты во мне как боль, как ожог,

Сан-Луи блюз - захлебывается рожок!

А вы сидите и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

Вы платите деньги и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

Вы жрете, пьете и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

И поет мой рожок про дерево,

На котором я вздерну вас! Да-с, да-с...

"Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю,

Как это делается".

[Януш Корчак. Дневник]

Уходят из Варшавы поезда,

И все пустее гетто, все темней,

Глядит в окно чердачная звезда,

Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,

И я прощаюсь с памятью своей...

Цыган был вор, цыган был врун,

Но тем милей вдвойне,

Он трогал семь певучих струн

И улыбался мне,

И говорил:"Учись, сынок,

Учи цыганский счет -

Семь дней в неделе создал Бог,

Семь струн в гитаре - черт,

И он ведется неспроста

Тот хитрый счет, пойми,

Ведь даже радуга, и та,

Из тех же из семи

Цветов..."

Осенней медью город опален,

А я - хранитель всех его чудес,

Я неразменным одарен рублем,

Мне ровно дважды семь, и я влюблен

Во всех дурнушек и во всех принцесс!

Осени меня своим крылом,

Город детства с тайнами неназванными,

Счастлив я, что и в беде, и в праздновании

Был слугой твоим и королем.

Я старался сделать все, что мог,

Не просил судьбу ни разу: высвободи!

И скажу на самой смертной исповеди,

Если есть на свете детский Бог:

Всё я, Боже, получил сполна,

Где,в которой расписаться ведомости?

Об одном прошу, спаси от ненависти,

Мне не причитается она.

И вот я врач, и вот военный год,

Мне семью пять, а веку семью два,

В обозе госпитальном кровь и пот,

И кто-то, помню, бредит и поет

Печальные и странные слова:

"Гори, гори, моя звезда,

Звезда любви приветная,

Ты у меня одна заветная,

Другой не будет..."

Ах, какая в тот день приключилась беда,

По дороге затопленной, по лесу,

Чтоб проститься со мною, с чужим, навсегда,

Ты прошла пограничную полосу.

И могли ль мы понять в том году роковом,

Что беда обернется пощадою,

Полинявшее знамя пустым рукавом

Над платформой качалось дощатою.

Наступила внезапно чужая зима,

И чужая, и все-таки близкая,

Шла французская фильма в дрянном "синема"

Барахло торговали австрийское,

Понукали извозчики дохлых коняг,

И в кафе, заколоченном наглухо,

Мы с тобою сидели и пили коньяк,

И жевали засохшее яблоко.

И в молчаньи мы знали про нашу беду,

И надеждой не тешились гиблою,

И в молчаньи мы пили за эту звезду,

Что печально горит над могилою:

"Умру ли я, и над могилою

Гори, сияй..."

Уходят из Варшавы поезда,

И скоро наш черед, как ни крути,

Ну, что ж, гори, гори, моя звезда,

Моя шестиконечная звезда,

Гори на рукаве и на груди!

Окликнет эхо давним прозвищем,

И ляжет снег покровом пряничным,

Когда я снова стану маленьким,

А мир опять большим и праздничным,

Когда я снова стану облаком,

Когда я снова стану зябликом,

Когда я снова стану маленьким,

И снег опять запахнет яблоком,

Меня снесут с крылечка, сонного,

И я проснусь от скрипа санного,

Когда я снова стану маленьким,

И мир чудес открою заново.

...Звезда в окне и на груди - звезда,

И не поймешь, которая ясней,

Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,

Глядит в окно вечерняя звезда,

А я прощаюсь с памятью моей...

А еще жила в "Доме  сирот" девочка  Натя. После

тяжелой  болезни она  не  могла ходить, но она

очень хорошо рисовала и сочиняла песенки - вот одна

из них - ПЕСЕНКА ДЕВОЧКИ НАТИ ПРО КОРАБЛИК

Я кораблик клеила

Из цветной бумаги,

Из коры и клевера,

С клевером на флаге.

Он зеленый, розовый,

Он в смолистых каплях,

Клеверный, березовый,

Славный мой кораблик,

Славный мой кораблик.

А когда забулькают ручейки весенние,

Дальнею дорогою, синевой морской,

Поплывет кораблик мой к острову Спасения,

Где ни войн, ни выстрелов, - солнце и покой.

Я кораблик ладила,

Пела, словно зяблик,

Зря я время тратила, -

Сгинул мой кораблик.

Не в грозовом отблеске,

В буре, урагане -

Попросту при обыске

Смяли сапогами...

Смяли сапогами...

Но когда забулькают ручейки весенние,

В облаках приветственно протрубит журавль,

К солнечному берегу, к острову Спасения

Чей-то обязательно доплывет корабль!

Когда-нибудь, когда вы будете вспоминать имена

героев, не забудьте, пожалуйста, я очень прошу

вас, не забудьте Петра Залевского, бывшего

гренадера, инвалида войны, служившего сторожем

у нас в "Доме сирот" и убитого польскими

полицаями во дворе осенью 1942 года.

Он убирал наш бедный двор,

Когда они пришли,

И странен был их разговор,

Как на краю земли,

Как разговор у той черты,

Где только "нет" и "да" -

Они ему сказали:"Ты,

А ну, иди сюда!"

Они спросили:"Ты поляк?"

И он сказал :"Поляк".

Они спросили:"Как же так?"

И он сказал:" Вот так".

"Но ты ж, культяпый, хочешь жить,

Зачем же , черт возьми,

Ты в гетто нянчишься, как жид,

С жидовскими детьми?!

К чему, - сказали, - трам-там-там,

К чему такая спесь?!

Пойми, - сказали, - Польша там!"

А он ответил:"Здесь!

И здесь она и там она,

Она везде одна -

Моя несчастная страна,

Прекрасная страна".

И вновь спросили:"Ты поляк?"

И он сказал:"Поляк".

"Ну, что ж , - сказали,- Значит, так?"

И он ответил:"Так".

"Ну, что ж, - сказали, - Кончен бал!"

Скомандовали:"Пли!"

И прежде, чем он сам упал,

Упали костыли,

И прежде, чем пришли покой

И сон, и тишина,

Он помахать успел рукой

Глядевшим из окна.

...О, дай мне, Бог, конец такой,

Всю боль испив до дна,

В свой смертный миг махнуть рукой

Глядящим из окна!

А потом наступил такой день,когда "Дому сирот",

детям и воспитателям было приказано явиться с

вещами на Умшлягплац Гданьского вокзала (так называлась

площадь у Гданьского вокзала при немцах).

Эшелон уходит ровно в полночь,

Паровоз-балбес пыхтит - Шалом! -

Вдоль перрона строем стала сволочь,

Сволочь провожает эшелон.

Эшелон уходит ровно в полночь,

Эшелон уходит прямо в рай,

Как мечтает поскорее сволочь

Донести, что Польша - "юденфрай".

"Юденфрай" Варшава, Познань, Краков,

Весь протекторат из края в край

В черной чертовне паучьих знаков,

Ныне и вовеки - "юденфрай"!

А на Умшлягплаце у вокзала

Гетто ждет устало - чей черед?

И гремит последняя осанна

Лаем полицая - "Дом сирот!"

Шевелит губами переводчик,

Глотка пересохла, грудь в тисках,

Но уже поднялся старый Корчак

С девочкою Натей на руках.

Знаменосец, козырек заломом,

Чубчик вьется, словно завитой,

И горит на знамени зеленом

Клевер, клевер, клевер золотой.

Два горниста поднимают трубы,

Знаменосец выпрямил грифко,

Детские обветренные губы

Запевают грозно и легко:

"Наш славный поход начинается просто,

От Старого Мяста до Гданьского моста,

И дальше, и с песней, построясь по росту,

К варшавским предместьям, по Гданьскому мосту!

По Гданьскому мосту!

По улицам Гданьска, по улицам Гданьска

Шагают девчонки Марыся и Даська,

А маленький Боля, а рыженький Боля

Застыл, потрясенный, у края прибоя,

У края..."

Пахнет морем, теплым и соленым,

Вечным морем и людской тщетой,

И горит на знамени зеленом

Клевер, клевер, клевер золотой!

Мы проходим по-трое, рядами,

Сквозь кордон эсэсовских ворон...

Дальше начинается преданье,

Дальше мы выходим на перрон.

И бежит за мною переводчик,

Робко прикасается к плечу, -

"Вам разрешено остаться, Корчак",-

Если верить сказке, я молчу.

К поезду, к чугунному парому,

Я веду детей, как на урок,

Надо вдоль вагонов по перрону,

Вдоль, а мы шагаем поперек.

Рваными ботинками бряцая,

Мы идем не вдоль, а поперек,

И берут, смешавшись, полицаи

Кожаной рукой под козырек.

И стихает плач в аду вагонном,

И над всей прощальной маятой -

Пламенем на знамени зеленом -

Клевер, клевер, клевер золотой.

Может, в жизни было по-другому,

Только эта сказка вам не врет,

К своему последнему вагону,

К своему чистилищу-вагону,

К пахнущему хлоркою вагону

С песнею подходит "Дом сирот":

"По улицам Лодзи, по улицам Лодзи,

Шагают ужасно почтенные гости,

Шагают мальчишки, шагают девчонки,

И дуют в дуделки, и крутят трещотки...

И крутят трещотки!

Ведут нас дороги, и шляхи, и тракты,

В снега Закопани, где синие Татры,

На белой вершине - зеленое знамя,

И вся наша медная Польша под нами,

Вся Польша..."

...И  тут  кто-то, не выдержав, дал сигнал к

отправлению - и эшелон Варшава - Треблинка задолго

до назначенного срока, (случай совершенно невероятный)

тронулся в путь...

Вот и кончена песня.

Вот и смолкли трещетки.

Вот и скорчено небо

В переплете решетки.

И державе своей

Под вагонную тряску

Сочиняет король

Угомонную сказку...

Итак, начнем, благословясь...

Лет сто тому назад

В своем дворце неряха-князь

Развел везде такую грязь,

Что был и сам не рад,

И, как-то, очень рассердясь,

Призвал он маляра.

"А не пора ли, - молвил князь,-

Закрасить краской эту грязь?"

Маляр сказал:"Пора,

Давно пора, вельможный князь,

Давным-давно пора".

И стала грязно-белой грязь,

И стала грязно-желтой грязь,

И стала грязно-синей грязь

Под кистью маляра.

А потому что грязь - есть грязь,

В какой ты цвет ее ни крась.

Нет, некстати была эта сказка, некстати,

И молчит моя милая чудо-держава,

А потом неожиданно голосом Нати

Невпопад говорит:"До свиданья, Варшава!"

И тогда, как стучат колотушкой по шпалам,

Застучали сердца колотушкой по шпалам,

Загудели сердца:"Мы вернемся в Варшаву!

Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!"

По вагонам, подобно лесному пожару,

Из вагона в вагон, от состава к составу,

Как присяга гремит:"Мы вернемся в Варшаву!

Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!

Пусть мы дымом истаем над адовым пеклом,

Пусть тела превратятся в горючую лаву,

Но дождем, но травою, но ветром, но пеплом,

Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!"

А мне-то, а мне что делать?

И так мое сердце - в клочьях!

Я в том же трясусь вагоне,

И в том же горю пожаре,

Но из года семидесятого

Я вам кричу:"Пан Корчак!

Не возвращайтесь!

Вам страшно будет в этой Варшаве!

Землю отмыли добела,

Нету ни рвов, ни кочек,

Гранитные обелиски

Твердят о бессмертной славе,

Но слезы и кровь забыты,

Поймите это, пан Корчак,

И не возвращайтесь,

Вам стыдно будет в этой Варшаве!

Дали зрелищ и хлеба,

Взяли Вислу и Татры,

Землю, море и небо,

Всё, мол, наше, а так ли?!

Дня осеннего пряжа

С вещим зовом кукушки

Ваша? Врете, не ваша!

Это осень Костюшки!

Небо в пепле и саже

От фабричного дыма

Ваше? Врете, не ваше!

Это небо Тувима!

Сосны - гордые стражи

Там, над Балтикой пенной,

Ваши? Врете, не ваши!

Это сосны Шопена!

Беды плодятся весело,

Радость в слезах и корчах,

И много ль мы видели радости

На маленьком нашем шаре?!

Не возвращайтесь в Варшаву,

Я очень прошу Вас, пан Корчак,

Не возвращайтесь,

Вам нечего делать в этой Варшаве!

Паясничают гомункулусы,

Геройские рожи корчат,

Рвется к нечистой власти

Орава речистой швали...

Не возвращайтесь в Варшаву,

Я очень прошу Вас, пан Корчак!

Вы будете чужеземцем

В Вашей родной Варшаве!

А по вечерам все так же играет музыка.  Музыка,

музыка, как ни в чем не бывало:

Сэн-Луи блюз - ты во мне как боль, как ожог,

Сэн-Луи блюз - захлебывается рожок!

На пластинках моно и стерео,

Горячей признанья в любви,

Поет мой рожок про дерево

Там, на родине, в Сэн-Луи.

Над землей моей отчей выстрелы

Пыльной ночью, все бах да бах!

Но гоните монету, мистеры,

И за выпивку, и за баб!

А еще, ну, прямо комедия,

А еще за вами должок -

Выкладывайте последнее

За то, что поет рожок!

А вы сидите и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

Вы платите деньги и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

Вы жрете, пьете и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

И поет мой рожок про дерево,

На котором я вздерну вас!

Да-с! Да-с! Да-с!

Я никому не желаю зла, не умею,просто не знаю,

как это делается.

Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,

Падать, и вновь на своя возвращаться круги.

Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,

Я не умею молиться, прости меня и помоги!..

1970