Верность кому?

***

Тусклые тюремные лестницы, сумеречный двор, ярко освещённые залы, гобелены и знамёна — всё это воспринималось одинаково прекрасным, с каждым вдохом грудь наполнялась ликованием, и каждое человеческое лицо казалось в высшей степени величественным или трогательным. В этот летний вечер, когда одна эпоха сменялась другой, на Овера обрушилось совершенное счастье. 

Во всех караулах замечал он воинов Арвига — подтверждение того, что дворец находится во власти своих. Рядом шагали свои. Они вели его к своим (вернее, он сам указывал им кратчайший путь в великом белокаменном улье). Но неповторимая сладость этой победы заключалась в том, что побеждённых не было. Потому что, в конце-то концов, своими здесь были все, и даже те, в чьих лицах читалась не радость, а страх.

«Они просто не смеют радоваться, — с покровительственной улыбкой думал Овер. — Их тревожит то, что на свет выйдут их вольные и невольные злоупотребления. Да разве кто-то ждал, что вы будете чисты, как яблоневый цвет? И где, во дворце! Достаточно того, что вы верны, у всех нас один государь, он вернулся, и это лучшее, что могло с вами произойти».

Какая кровопролитная смута назревала в стране, скольких бед, скольких потерь удалось избежать, может быть, в последнее мгновение! «Всех вас похитили из рук смерти. Это значит, что вы все ценны».

В означенном зале Овер никогда прежде не бывал, хотя много раз проходил мимо запертых гербовых дверей. Теперь он видел эти двери открытыми. И перед ними, и за ними было множество людей. Генерал Арвиг стоял у самого входа. Его внимание было обращено, главным образом, вовне: он то раздавал указания, то выслушивал донесения.

Один из спутников приобнял Овера за плечо и торжествующе предъявил командиру.

— Рад тебя видеть, Милренц, — тепло улыбнулся Арвиг.

В целом, вид у него был усталый и напряжённый. Он пригласил их пройти в зал, предупредив, что государь принимает регентов. Впрочем, за спинами сановников и офицеров решительно ничего не было видно. Столь плотная толпа даже в благоговейном внимании шелестела так, что можно было надеяться никого не смутить тихим продолжением разговора.

— Отчего так долго?

— Вы спросите, Ларс Эйальд, откуда мы его вытащили! Из пыточной!

— Ты что там делал? — искренне удивился генерал.

— Скучал и ждал допроса. Тут один следователь думал, я что-то знаю о смерти Арелена.

— Скверно.

Лицо Арвига омрачилось. Овер с умилением подумал, что даже этот мудрый человек, как и большинство людей на свете, считает, будто к признанию подбивают тех, на кого ясно указывают улики. 

— Надо проверить, на каких таких основаниях он подыскивался под государева посланника, — произнёс Арвиг. Это, должно быть, значило: «Дело мы у него заберём». — Тем более что твой бывший начальник Соркон оказался изменником. Гвардия Порядка арестовала его по приказу Даэрвела.

— Что он сделал?

— Не хотел открывать ворота. Закричал, что государь не государь. 

— Несчастный!..

В следующий миг над головами присутствующих пролетел холодный, взыскующий голос Альстана: 

— Овер! Вам жаль Соркона?

И тотчас всё благородное собрание расступилось, чтобы тот, к кому обращены были эти слова, оказался в прямой видимости государя. Овер прошёл вперёд, сквозь живой коридор из мундиров и доспехов, и ничто, кроме его шагов, не нарушало окаменелую тишину.

Ничуть не менее остро, чем пропитавший рубашку запах подземелья, чувствовал он неправильность того положения, в котором оказался по собственной несдержанности. Ему совсем не хотелось омрачать этот светлый день какой-либо скорбью, тем более скорбью о человеке, виновном пред государем. Но взять свой возглас назад он не мог.

Оставив позади безмолвные ряды, в нескольких шагах от трона он встал на колени и, поскольку вопрос был задан во всеуслышание, отвечал так, чтобы разобрать мог каждый в зале:

— Да, государь, мне жаль Соркона. Он не был худшим из них.

— Что же толкнуло его к измене?

— Не могу знать, государь. Должно быть, помрачение.

Впервые за последние полминуты зал немного ожил, послышалось несколько приглушённых смешков.

— Уж не помиловать ли мне его? — в голосе Альстана звучала сталь.

Что можно было ответить? Овер совершенно согласен был с тем, что содеянное Сорконом — измена. Опасная, непростительная измена, чреватая напрасным пролитием крови. Назвавший государя самозванцем уже обручён с виселицей, и это правильно. Сказав о бывшем регенте: «Несчастный!» — Овер всего-навсего оплакал его как погибшего, не имея никакого желания — и не видя возможности — его спасать.

Но ответить «нет» означало бы признать свои слова пустым сотрясением воздуха, признать правоту каждой усмешки вельможной толпы. Овер видел в этом урон своей чести, и более того, он чувствовал (хотя не смог бы обосновать), что отступиться сейчас — подло по отношению к Соркону.

— Государь, — отвечал он, склонив голову, — мне неизвестны обстоятельства. Но я всё же прошу вас о милосердии к нему. Потому что больше никто не попросит.

Со всех сторон — тяжёлое, вязкое молчание. «Чем я занимаюсь?! — мелькнуло в уме Овера. — Кому это нужно? Какой в этом толк?» Он не опасался, что ходатайство за изменника может каким-то образом запятнать его самого: свою-то верность законной власти он считал очевидной и многократно доказанной. Но именно из-за того, какое значение он всю жизнь придавал верности, собственный поступок казался ему верхом непоследовательности.

— Я услышал вас, Овер, — молвил наконец государь. — Можете идти.

Овер встал, отдал короткий военный поклон и пошёл на своё прежнее место. Толпа смыкалась за его спиной. В этом сдержанном оживлении он отчётливо расслышал сиплый, с присвистом голос бывшего Хранителя Договоров:

— А твой младший регент будет за тебя так просить?

— Я не совершал измены, — раздражённо ответил бывший Хранитель Закона Лател.

Лервелен прыснул старческим смехом:

— А что ты вообще совершал?