Из записных книжек: мёртвые сюжеты

коллизии

то ли человек, то ли ангел -- специалист по коллизиям.

только что вернулся из отпуска; был в месте без людей, и вот -- снова в городе, подходит к перекрёстку, и чувствует запах коллизии, чувствует с радостью -- он же любит свою работу, как все ангелы.

пробка, затор, в белом опеле -- тип в богатом костюме, прямо за ним -- тёмно-синий форд с затрюханным жизнью дядькой.

ангел всё про них знает: опель опаздывает на важную встречу, вернее -- уже опоздал, потому как не успеет даже с мигалкой (впрочем, до мигалки он ещё не дослужился); форд вечером поссорился с женой: сказала, что засиделась у подружки, он взревнул, ушёл спать на кухню -- и теперь у него всё болит: жёсткий диван. а тут пробка, духота, он зол -- и нажимает зачем-то на сигнал. Опель откладывает мобилу (он как раз раздумывал, отбивать ли встречу или лучше перенести), аккуратно, чтобы не попортить машину, открывает дверцу -- но видно, что он просто плавится от ярости; ангелу видно.

ангел думает: одной капли должно хватить.. и вот на дорогой костюм падает капелька птичьего помёта. тип застывает с поднятой ногой, скашивает глаза, потом смотрит на пустоё блёклое небо (где-то гудит невидимый самолёт), и лезет обратно в салон -- за бумажными носовыми платками. машина впереди сдвигается на полметра, потом -- ещё на метр. ангел улыбается. форд бормочет: "хвала аллаху", хотя он совсем не похож на мусульманина (ангел знает, что на самом деле форд -- крещённый еврей).

королевство сиам

в этом мире все люди -- лишь половинки, левые или правые, как повезёт; и оттого стараются жить парами.

напарника выбирают не обязательно другого пола; так, я видел пару из отца и сына.

если организм одной половинки не принимает алкоголя -- то блевать отправляются вместе, но один при этом страдает, а второй матерится и следит за чистотой одежды.

когда одна половинка умирает -- считается подобающим три дня таскать её, уже мёртвую, с собой; а потом можно отделиться и подыскать замену (похожую, либо, напротив, максимально непохожую на предыдущую). делают это в спешке: одинокая половинка мало того, что всеми воспринимается как инвалид -- она ещё и постоянно испытывает физическую боль.

несмотря на это, одиночки встречаются. редко.

* * *

рассказ надо написать так, чтобы особенность мира раскрывалась в конце или не раскрывалась бы вовсе; можно подавать намёки, например: "ну его нафиг, он опять припрётся со своей половиной.." "ночью отпорол её и скипанул; она просыпается -- ни его, ни денег.." "хватит страдать, посмотри на себя: ты же не человек уже! -- нет, мне её никто не заменит.." -- и т.п.
концепция бога как идеального дополнения для всех.

неудача

Его взятки составлены из шестёрок, зато его кубики вспоминают о шестёрках лишь в одном случае: когда он играет в чонг-кина и ставит на чётное.

Пятаки под стелькой, свечки в церкви и амулеты вуду действуют одинаковым образом: они не действуют.

Человек неглуп, и в пух не проигрывается – но неизменно тяжело переживает всякое поражение.

Наконец он находит выход.

Теперь он спит днём, а ночами читает аналитику, утром изучает спрос на азиатских сессиях, записывает прогноз в специальную тетрадочку – и отправляется в кровать. Проснувшись вечером, он спешит в интернет, сравнивает реальное положение дел со своими предсказаниями, и неизменно говорит: «Ого! Кто бы мог подумать! Хорошо, что я не стал вкладываться: я бы потерял всё!» – и улыбается; улыбается так, будто выиграл.

удача

Рассказ о хичхайкере, способном остановить любую машину на трассе; машина глохнет и съезжает на обочину.

Сочинитель

Сочинитель записывает самому ему не вполне понятную историю, посылает издателю – и сваливается с лихорадкой.

Вернувшись в строй, получает благосклонную рецензию и обещание издать в ближайшем, для определённости, альманахе.

Через неделю – новый приступ; пустой и выбеленный болезнью, сочинитель забирает корректуру из издательства, пытается читать – и снова проваливается в жар и холод; в бреду ему представляется, будто всякий читатель его нечаянного текста, пусть даже и он сам, выпускает на волю демонов, унимающихся лишь вместе с потревоженной пристальным взглядом историей.

Он пытается связаться с издателем, но болезнь не отпускает: редакторы, наборщики и корректоры валят его с ног.

Со всё нарастающим ужасом и отчаянием он ожидает и всякое такое.

будем считать пирамидка

Цок-цок-цок копытца по потолку, цок-цок-цок.

Заплатить двести рупий, чтобы тебя заперли в подвале прачечной – это, несомненно, очень интересный опыт, только вот что с ним делать? На эти деньги можно было бы… нет, не так: на эти деньги уже ничего нельзя… и снова нет: можно пялиться в темноту и слушать шаги прямо над головой, прямо в голове, и скрип тележки, и если бы можно было встать и уйти, не тревожа других… как будто можно чем-то потревожить больше, чем стуком и лязгом и шорохом и этим всем сопением и я встаю и иду вы знаете извините мне нужно выйти нет спасибо и встаю ещё раз и ещё и остаюсь на месте.

Рублёв

Театральный критик, с дамой, выходит из подъезда; что-то горячо обсуждают. Навстречу им попадается нищий: одежда ветхая, но аккуратная; волосы в беспорядке; лицо выражает одновременно муку и достоинство, с толикой безумия.

Критик на секунду оставляет спутницу, шарит в кармане, склоняется к нищему и шепчет ему на ухо:

– Иногда, старик Рублёв – очень, очень!

случай на границе

Если бы я увидел тех двоих на выходе из квартала -- а это, разумеется, оказался тот самый квартал, про который Дима сказал: туда не ходи, там опасно -- если бы я их увидел на выходе, то непременно подумал бы: вот в умат угандошенный нарк, а вот проститутка, вычищающая его карманы; но я ещё не знал, куда забрёл, и потому видел иначе: милующаяся парочка, парень с дредами, у девушки из-под джинсов выбиваются неимоверные, в стразах, стринги; рядом, на тротуаре, две коралловые баночки из-под колы, и во всём квартале не сыскать пары счастливее.

остановка

Чуть ссутулившись, он ждёт своего на остановке: длинный плащ цвета придорожной травы, в тон вязаная тёплая шапочка. Рядом, на скамейке – неимоверная, в кислотных разводах китайская пузатая сумка со статуей Свободы. По сумке я его и узнаю: он здесь всякий раз, когда я еду на работу; каждое утро. Если идёт дождь – он ждёт на другой остановке, через дорогу. Там козырёк.

Герой

Герой нашего романа пингвином вскакивает на край пирса; его молчаливый спутник, привычно устояв в пляшущей витто-дритто лодке, ступает за ним -- спиной вперёд; вот он выволакивает на пирс небольшой, но соблазнительно тяжёлый дорожный сундук. Я, кстати, ни разу подобного не видел: вообще единственный повстречавшийся мне до сих пор сундук с музыкальной крышкой и потерявшимся ключом служил тахтой и к перевозке был не приспособлен. На поясе героя поблёскивает короткий цырл -- острый и широкий настолько, что при должной сноровке может быть двояко приложен к утреннему туалету: и зеркальцем и бритвой. Вот дурь-то. Смахнуть, пока не поздно, и сдать с новой колоды.

В тумане над волглым причалом ступают тревожные звуки: не то подавилась лягухой болотная птица, не то на русалку напала икота. Взрезает осот верткий барк; тот человек, что сидел на вёслах, не может больше грести: он скрючился на дне лодки, и, утирая несвежим рукавом щедрые слёзы, с трудом втискивает слова меж взрывами клёкота: «Ну, крх-крх, ты дал, парень… Вам придётся спать с моей сестрой, надо же!». Его молчаливый спутник… Ага, сейчас. Лицо второго на мгновение бежит волной, будто от сдерживаемой зевоты, но вот улыбается и он: «Не с сестрой, а с дочерью. Впрочем, так тоже неплохо». Примерившись, он осторожно ступает на глинистый берег: «Бывай, Драгомир. Поцелуй от меня девочек.» -- «Бывай, Бранко… крх-крх-крх… нет, я нашим расскажу -- они треснут от смеху, ей-бо!»

Ну, где-то так. Герой, само собой, держит в гору, дорогой освобождает из лап чудовища пару-тройку спелых девиц и одного незнамо как примешавшегося к ним парнишку; те благодарят его -- каждый на свой лад, и с грузом соломенных кукол и набивных лент он добирается наконец до развилки: левая дорога вымощена камнем, правая -- теряется в камнях. Минут через десять правая теряется окончательно: очевидно, она принадлежит тем незадачливым путникам, что, не зная дороги, карабкаются по ней меж кустов багульника и, дойдя до ущелья, поворачивают обратно. Пройти дальше нельзя, но вид… что же, вид вполне окупает затраченные усилия. Драгомир… а, нет, этого зовут Бранко… Бранко, придерживая рукой шляпу, склоняется над обрывом… Снимает шляпу, украшает ею ближайший валун, ложится на траву и осторожно выдвигается вперёд, выглядывая что-то в ветвях растущей далеко внизу сосны.

Не проронив ни звука, падает вниз. На этом его участие в нашем повествовании заканчивается. Тем временем Драгомир -- да, этот точно Драгомир -- понимает, что не хочет больше быть перевозчиком, что ему осточертели пропахшие тиной монетки и налипшая на дождевик рыбья чешуя, и, взвалив весло на плечо, он направляется вглубь страны, твёрдо пообещав себе, что остановится лишь когда услышит долгожданное: «Эй, мужик, что это у тебя -- лопата?» Поскольку движется он, не покидая лодки и правя вторым веслом, странствия его продлятся достаточно долго, так что мы на время оставим и этого, и обратимся к спасённому покойным Бранко мальчику: наткнувшись на невесть кем оставленный небольшой, но соблазнительно тяжёлый сундук, он.