"Сила слабых" - продолжение романа

  Выложил еще несколько глав романа. Народ вроде бы любопытствует, так что буду работать дальше. 

  Угрожающие события, происходящие по все Земле, нарастают и развиваются, хотя по-прежнему непонятно, к чему они ведут. Вот кусочек из нововыложенной части:

8.  25.05.2061 г.15 .00 час. Окрестности деревни Олонхи. Дед Евстратий по кличке Козлодой

В три часа дня дед Евстратий, с сожалением кряхтя, заткнул старой газетой пузырь, на дне которого еще булькал мутный самогон местного розлива, и поднялся, держа в одной руке пузырь, а другой держась за спину. Привязанные рядом к кусту козы, давно успевшие объесть вокруг сочную траву, глядели на него с любопытством и недовольно мекали. Какое-то время дед Евстратий стоял, покачиваясь, и глядел на них мутными глазами. Коз было две, тоже старых, в клоках линявшей, дурно пахнувшей шерсти, с шальными желтыми глазами и загнутыми короткими рожками. Их меланхоличными удлиненные морды чем-то неуловимым походили на помятое, складчатое лицо деда Евстратия, на котором так же клоками пыталась, но никак не могла, вырасти скудная бороденка. Козы мекали, расплывались, двоились и троились, и деду Евстратию начало казаться, что перед ним целое стадо.

- Откуда вас стока? - промычал он, пошатнулся и, не удержавшись, рухнул перед ними на колени. 

Резкая боль пронзила поясницу, в голове загудели привычные колокола. 

Дед Евстратий… Впрочем, Евстратием его уже давно никто не называл, как не звали и по фамилии. В Олонхах, вымирающей деревушке на сотню бодро враставших в землю домишек, половина из которых давно была заколочена и покинута, к нему, еще при жизни старухи Матвеевны, пять лет назад почившей с миром, навечно приклеилось прозвище Козлодой. Оно возникло отчасти из-за коз, которых при Матвеевне было целое стадо, а теперь осталось лишь две, остальные же покинули сию печальную юдоль вслед за хозяйкой. Отчасти оно подчеркивало в глазах односельчан - такой же пьяни и рвани, как дед - абсолютную бесполезность жития Евстратиева. Отчасти, как это испокон водится в русских деревнях, оно появилось как бы само по себе, без всяких весомых причин - один ляпнул спьяну, другой подхватил, и понеслось, и теперь никто в деревне уж и не помнил настоящего имени Евстратия: Козлодой да Козлодой, и все тут…

Олонхи были деревушкой глухой и всеми забытой, хотя и располагались всего лишь в часе быстрой ходьбы от Ханкина, который уже восемь лет, крути не крути, а считался городом. Час ходьбы, неполных восемь километров, но кому бы пришло в голову идти туда, а тем более ехать по разбитой, раздолбанной дороге, давно лишившейся гравийной подсыпки. Однако, несерьезное это расстояние стало решающим при появлении Обелисков. Ханкин с его благами цивилизации был буквально сметен, но до Олонхов ударная волна не дошла, тем более, располагались они в низине, на берегу речки Туды, доходившей в спокойных местах до пятнадцати метров в ширину. Вот и не пострадали ветхие домишки и огороды немногочисленных селян. Лишь уходящий яркое майское небо черный до одури столб, выросший на месте Ханкина, напоминал о недавней катастрофе, да и то лишь до третьего стакана самогона, после которого русскому человеку море по колено, хоть трава не расти, все по барабану и все фиолетово, даже самое черное.

Упав на колени, Козлодой какое-то время шумно переводил дыхание, потом зачем-то обернулся всем туловом - и замер. Буравящий небо черный столб, ставший уже привычным и обыденным зрелищем, расплывался, колебался, вибрировал, двоился, троился и даже десятерился на фоне синего неба. Какое-то время Козлодой тупо глядел на него, ощущая, как желудок покинул свое исконное место и направился к горлу. Потом глубоко вдохнул, выдохнул, наполнив окружающее сивушными парами. Но Обелиск и не подумал замирать, продолжая свои непонятные игры. 

- Надо глотнуть, - непослушными губами пробормотал Козлодой. - Надо глотнуть, и все пройдет.

Он отвернулся. Бутылка была по-прежнему надежно зажата в его правой руке. Почему-то зубами Козлодой вытащил бумажную затычку и выплюнул в траву. Потом еще раз выдохнул и сделал молодецкий глоток, забыв, что время гигантских глотков и ухарских жестов давно уже кануло для него в Лету. Разумеется, глоток пошел не в то горло, дед поперхнулся, дыхание остановилось, и он долго одаривал округу перханьем пополам с односложными матами, размазывая левым кулаком по небритыми кустистым щекам сопли и слезы. Но бутылку не выронил, даже не пролил из нее ни капли, а потому, откашлявшись и отматюгавшись, сделал еще один глоток, на этот раз более осторожный. Выдохнул, крякнул, занюхал замызганным обшлагом давно не стиранной рубахи. Потом осторожно обернулся снова, надеясь, что Обелиск успокоился и не станет действовать ему на нервы.

Черный столб и не думал успокаиваться. Он дрожал и вибрировал, как камертон, только беззвучно, он уже не двоился, не троился, а расплывался в небе непонятным пятном, от которого по всему небу шли угрожающе-черные концентрические круги. 

Завороженный зрелищем, от которого еще больше мутилось в глазах и сворачивались узлы в желудке, Козлодой тоскливо выматерился и поднял бутылку, чтобы сделать еще глоток. Глотка не получилось. Пересохшие губы смочили лишь жалкие капли. Задрав голову и не в силах оторвать глаз от несущихся по небу аспидных кругов, Козлодой какое-то время пытался понять, действительно ли он видит то, что видит, или самогон у Антиповны вышел уж шибко ядреный. Но когда земля на мгновение ушла из-под него, а потом вернулась и больно ударила по коленям, повалив на бок, а по жалкому леску, на опушке которого находился он с козами, прошел угрожающий гул, Козлодой понял, что время валить все на самогон миновало, а пришло - спасайся, кто может и не может.

Он бойко вскочил на ватные, ничего не ощущающие ноги, пошатнулся, но удержался и засеменил к козам, которые уже не мекали, а дурными голосами орали так, словно с них живых сдирали линяющие шкуры.

- Счас, девки, счас, милые… - бормотал Козлодой и, ощерившись, рвал и распутывал обмотанные вокруг куста веревки. 

Козы носились вокруг, орали, поддавали под колени и всячески мешали. Но он все же распутал, привычным жестом намотал концы веревок на левый кулак, сунув валявшуюся рядом опустевшую бутылку в необъятный карман штанов и вначале трусцой, а потом уже настоящим бегом, едва ли не обгоняя мчавшихся впереди коз, понесся домой. Все чаще и быстрее проплывали по заросшему сорняком, сто лет не паханному полю зловещие тени от несущихся в небе кругов, что придавало ему быстроты. 

Перед полуразвалившимся деревянным мостиком через речку Туду, обозначавшим околицу Олонхов, Козлодой все же затормозил. В груди хрипело и клокотало, он задыхался, выпученные красные глаза застилали слезы. Козы рванули было дальше, но дед ухватился свободной рукой за продубленные солнцем перила мостика, и сумел устоять, а также удержать их. 

Потом, хрипя и отхаркиваясь, обернулся назад, к страшному черному столбу, устроившему вдруг непонятную свистопляску. И тут же пожалел об этом.

Столба не было. Его скрыло бурлящее белое облако - то ли тучи, то ли туман. Облако закрыло полнеба и весь горизонт. Облако пульсировало, то сжимаясь, то расширяясь в каком-то дьявольском ритме. И одновременно - это было самое страшное - облако неслось прямо на Козлодоя.

- Это что ж, мать твою… - просипел, пытаясь выхаркнуть застрявшее в горле сердце, старик.

И словно в ответ совсем уж нечеловеческими голосами взревели козы, рванули так, что сдернули чуть ли не вместе с кожей обернутые вокруг кулака веревки, промахнули в секунду мостик и, не переставая орать, унеслись по широкой и единственной деревенской улице в неизвестность. Одновременно с этим не выдержали ветхие перильца, в которые вцепился Козлодой, и треснули. Старик потерял опору и рухнул на колени, лицом к летящему на него, кипящему белому ужасу. А после уже не было ничего. Не выдержало изношенное сердце. Старик мягко повалился на спину, уставившись широко открытыми невидящими глазами на застлавшие небо кипящие тучи. Или туман.