Призраки памяти

Уж коль скоро начал тему тлена и безысходности в своем маленьком инициативном посте вот здесь (берем картинку и пишем по ней рассказ)  с хэштегом #пишемпокартинке так почему бы не продолжить в том же духе?)

Вливайтесь в процесс, коллеги. Нас уже больше одного, а мы еще даже не начали толком) При должном кворуме слепим душевный сборник.

Написано коряво, но это эксклюзив - черновик, текст которого сам автор ни разу не видел,будучи трезвым. Да и вообще, если честно, только раз и видел почти 20 лет тому. Поправлю еще.

ПРИЗРАКИ ПАМЯТИ

Самое страшное – это когда ты думаешь, что еще полон жизни и мыслей, а насамом деле ты уже пуст. 

Совсем недавно я пробудился, казалось, от дурного сна, поглотившего мраком незнания мой разум, но только лишь для того, чтобы окунуться в новый кошмар.

Никто не помнит, откуда этот человек появился в деревне. Сразу после капитуляции через нас пролегал обратный путь остатков разбитой армии. Сотни и тысячи людей ежедневно проходили мимо нас, кто-то оседал на время, кто-то просто ночевал, а большинство шли мимо. Их можно было узнать по лицам – все как один апатичные, безжизненные, с мертвыми глазами. Позади осталась смерть, впереди ждала пустота. Казалось, война поглотила их навсегда. 

Я был тогда еще совсем мальцом, и голодное военное детство не казалось мне чем-то из ряда вон выходящим. Ничего другого я попросту не видел в своей короткой жизни. Раздобыть сухарь у солдат представлялось мне верхом удачливости и все свободное время (а, поверьте, тогда его у нас было предостаточно) мы коротали за нехитрыми играми да поисками пропитания. И до сих пор я храню обрывки воспоминаний о том времени. Краешком своего сознательного возраста я зацепил и войну, когда в нашей деревне были расквартированы части противника. Я помню одного толстого румяного солдата, совсем непохожего на монстров, которых нам рисовало воображение, щедро питаемое рассказами взрослых о зверствах и бесчинствах врага. Он сажал меня на колени и играл со мною, рассказывал стихи на непонятном сухом шелестящем языке и частенько угощал печеньем и шоколадом. По-нашенски он говорил маловразумительно и очень смешно, помню, как он показывал мне истертую фотографию, с которой немного отстраненно смотрели на меня женщина в строгом платье с аккуратным белым воротничком и карапуз лет пяти с огромными испуганными глазами. Это была его семья, которую он оставил на далекой родине. 

Нам очень повезло, деревню наши миновали бои и мы не увидели ни разрушений, ни страшных смертей от осколочных ранений, нас миновали  карательные экспедиции, в общем, война прошла для меня какой-то серой, безжизненной своей стороной, о чем уже впоследствии я не жалел никогда.

Время поджимает, потому мне надо быть более кратким.

Перенося взгляд своей памяти чуть дальше, к более-менее сознательному возрасту, я вижу холодное послевоенное время. Мне лет шесть-семь и осенью меня собираются отправить в школу, что вовсе меня не радует, так как находится она в соседней деревне и добираться туда надо километра три пешком по разбитой грязной дороге. 

Вот примерно в это время я впервые и увидал этого человека. Роста он был довольно высокого, но сутулился и сведенные вперед плечи начисто скрадывали впечатление о его истинных габаритах. Лицо его имело рубленые острые черты, не лишенные некоторой утонченной элегантности, а глаза, казалось, не выражали совсем ничего, или нет, скорее, постоянно смотрели куда-то вдаль; и даже когда впоследствии мне доводилось общаться с ним по каким-то несущественным вопросам, казалось, что он смотрит сквозь тебя, точно видит что-то недоступное никому из нас.

Он был одним из тех, кто осел в деревне после окончания войны. Сначала он работал каменотесом на городском кладбище, куда уезжал затемно и возвращался почти ночью. Позже он скопил немного денег и открыл скромный магазинчик на краю деревни, куда мы бегали за рыболовными снастями, нитками с иголками и прочей мелочевкой. Он так и не стал своим в тесной деревенской общине, жил бирюком в своем небольшом доме, не выходил даже после работы в маленькую пивнушку, где коротали вечера остальные мужчины.

Я помню, как мне довелось впервые увидеть его вблизи.

Первое, что обращало на себя внимание – его манера говорить. Он был скуп на слова, но его странное произношение и не всегда понятные фразы сразу озадачили меня. Кто-то из друзей сказал мне, что он контуженый, попал сюда без денег и документов и никто не знает, откуда он родом и даже как его зовут по-настоящему. Оказывается, это вызывало пристальное внимание кого-то из городских властей, было даже подозрение, что он – удачно замаскировавшийся враг, прячущийся от правосудия под личиной пострадавшего от контузии. Потом его оставили в покое, но мой к нему живой интерес не иссякал.

Однажды, покупая у него какую-то ерунду, я поймал на себе его обычный отрешенный взгляд и на миг мне показалось, что какая-то тень промелькнула в глубине его глаз. В следующий раз, когда я пришел в магазин, он поприветствовал меня и поинтересовался, как здоровье матушки. Достаточно сухо поблагодарив его за внимание, я купил нужные мне вещи и ушел, немного растерянный. Он не знал меня лично и, скорее всего, моих родителей. Знал ли он на самом деле мою матушку? Знал ли он, что папа погиб на войне? Мне было немного не по себе. 

Я поинтересовался у мамы, знает ли она этого типа, что держит лавочку, она удивленно посмотрела на меня, сказав, что знает его так же, как и я. Потом она поинтересовалась, все ли у меня в порядке, и нормально ли ведет себя этот человек по отношению ко мне и моим друзьям. Желая замять тему, я пробормотал что-то успокаивающее и, казалось, вопрос был забыт. 

Теперь мне кажется, что все должно было произойти именно так, поэтому я оставил желание попытаться изменить что-нибудь. Уверен, никто мне не поверит. Однако сейчас уже все это неважно.

После того случая заметил, что матушка избегает заходить в лавочку, стараясь под любым предлогом заслать туда меня. Дело приобретало довольно таинственный оборот, а посему я был достаточно заинтригован, чтобы строить разные догадки, вплоть до самых невероятных. А как-то вечером я увидел его идущим по нашей стороне улицы (сам он жил совершенно в другой части деревни) и решил проследить за ним. Было довольно темно и я притаился в кустах, чтобы не спугнуть его своим присутствием, а заодно увидеть, чего же этому человеку надо от нас.

Проходя мимо забора, за которым стоял наш дом и где сквозь штору просвечивал силуэт матушки, хлопотавшей над ужином, он остановился. Потом я увидел как он пытается закурить, глядя на окна. Несколько спичек сломались и я понял, что руки его ходят ходуном. Казалось, он был крайне взволнован. Огонек тлеющей сигареты плясал в его руках, что само по себе было уже чем-то из ряда вон выходящим – никто никогда не видел этого апатичного человека хоть немного оживленным, он делал все с сухостью хорошо смазанных часов, ни взглядом, ни словом никогда не обнаруживая хоть намека на волнение. С минуту он смотрел на окно, потом перевел взгляд на то место, где прятался я (и бьюсь об заклад, он не мог знать, что я сижу здесь!), я увидел блеск слез в его глазах. Потом во тьме прозвучали его слова, обращенные явно ко мне:

- Бедный, бедный мой мальчик! Каково-то тебе будет, когда ты узнаешь?

Резко развернувшись, он зашагал куда-то во тьму. Еще с полминуты я видел мелькающий среди деревьев красный огонек. Едва он исчез, я пулей влетел в дом и захлопнул за собой дверь, испуганно переводя дыхание.

Матушка не обошла вниманием мой взволнованный вид, но, кажется, мне удалось соврать что-то правдоподобное.

На следующий день рано утром мы уезжали к родственникам и вернулись лишь на исходе третьего дня.

Тогда-то кто-то из моих друзей обронил: 

- А ты знаешь, лавочник-то застрелился!

В глазах у меня потемнело. Что-то подсказало мне, что происшедшее каким-то образом связано с моей семьей и в большей степени – со мной. 

- Когда?

- Три дня назад. Ночью. Вы уехали к родне, а он с простреленной головой сидел в подсобном помещении своего магазина. Сегодня днем его хоронили.

События трехдневной давности калейдоскопом завертелись у меня в голове. Мне было страшно. Какую мрачную тайну унес человек этот с собою в могилу?

Матушка восприняла сообщение о смерти лавочника совершенно спокойно, откуда я сделал вывод (оказавшийся, как я теперь понимаю, полностью верным), что этот человек не занимал никакого места в ее жизни и никаких общих тайн у них не было и быть не могло.

Мало-помалу жизнь моя вошла в накатанную колею: учеба-дом-работа по хозяйству, и странное происшествие забылось, на смену ему пришли новые впечатления.

Я рос, влюблялся, работал и будущее грезилось мне если не в самых радужных тонах, то уж по крайней мере, достаточно безоблачным и спокойным.

Время всегда вносит свои коррективы.

Война грянула снова. Я был призван в числе первых.

Первые полгода изнурительных страшных боев унесло девяносто процентов личного состава моей родной роты. Мне повезло. Я выжил. 

Я повидал немало. Жаль, что сказать об этом я могу только теперь, теперь-то у меня на это совершенно нет времени. Но, как я уже говорил, сейчас все это совершенно неважно.

Первое серьезное ранение, два месяца в тылу и вновь дорога на передовую. Как страшно было туда возвращаться! Пожалуй, даже хуже, чем попасть туда первый раз. Меня воротило от всего этого, но поделать я ничего не мог, моя судьба решалась не мною. Еще год бессонных ночей под обстрелами в полузасыпанных окопах, первая контузия, снова тыл и снова передовая. А потом – грандиозное танковое сражение, я в составе цепей прикрытия, чад горящего мазута, грохот разрывов, рев исковерканных машин, вонь горящих тел, огонь, огонь и – мой последний Взрыв. А потом – туман, мягкий полусон, прошитая болью тьма.

Пожалуй, страшнее этого был только приход в сознание в горящем госпитале. Когда я попытался выбраться оттуда, меня чуть не раздавило рухнувшей балкой и только чудом я оказался на улице, где вновь лишился чувств.

Придя в себя я понял, что ничего не помню о себе, а все, что могло хоть полунамеком обозначить мое присутствие в этом мире, сгорело вместе с разбомбленным госпиталем.

Итак, моя ожившая память переносит меня сквозь месяца скитаний, сомнамбулического труда и попыток вспомнить хоть что-нибудь о себе к мигу пробуждения дремавшего во тьме небытия сознания. 

Я стою в своем магазинчике и в появившемся в дверях мальчике узнаю себя самого. Мне страшно. Когда мальчик подходит ко мне и открывает рот, я уже знаю, что он скажет. В следующий раз я интересуюсь, как здоровье матушки. И в этот вечер память возвращается ко мне полностью.

Что я должен сделать? Что я могу сделать? Происшедшее слишком фантастично, чтобы быть реальностью. Но вот стол, вот бумага, где-то спят люди, говорящие на полузабытом мною диалекте, а сам я – всего лишь призрак будущего, попавший в западню прошлого.

Прежде, чем я спущу курок, скажу еще об одном: меня мучает вопрос, куда же подевалось это письмо, лежащее на столе передо мною? Утаила ли его полиция, сочтя слишком неправдоподобным, или безграмотный малец, первым обнаруживший тело за столом, пустил его на кораблики?

Как бы то ни было, последний долг настоящему отдан и я со спокойной душой могу уйти.

Расти, малец, у тебя есть еще лет двадцать беззаботного счастья.

17.08.01