Коварные преграды

Замечательный флешмоб от Эльвиры Дартаньян и ее волшебного героя.

Поискала у себя в Белой Гильдии, нашла всякое. Но тут, пожалуй, преодоление преграды в самом буквальном смысле.

Выпрямившись во весь рост, великан поднял сеть со мной одной рукой, показывая улов не выпускающим из рук топоров и ножей ойёллям. Дождь хлестал по его плечам, волосам, груди, но он не обращал на это никакого внимания. Я чуяла в его душе торжество и чуяла нарастающее раздражение.

А потом он заговорил на чужом языке. Среди непонятных слов ясно прозвучало сначала слово «керт», а потом — «морелак».

Ойёлли прекрасно владеют светишем, даже лучше чем береговые жители. Но в любую минуту могут перейти на свой язык, береговым не знакомый. Тогда всякая надежда сохранить контроль над их поведением исчезает. Об этом хорошо известно каждому жителю Озерья, кому приходилось торговаться с ойёллями за партию тканей или изящной чеканки.

Слово «морелак» меня испугало. Я и не представляла, что мои изменения зашли настолько далеко, что я теперь не просто девочка-полукровка, а древняя форма разумной жизни, возле которой Кит со своей икрофермой не посмел бы даже рядом проплыть. Или этот великан ошибается, или я в своем единении с природой зашла слишком далеко...

Ойёлли тоже захотели убедиться в смелом предположении поймавшего меня человека. Они приблизили фонари к висящей над палубой, скрученной сетью фигуре.

— Похоже... - на светише проговорил один капюшон.

— И какого черта морелак забыл в Ааге? — спросил другой.

— Согласен, — тяжеловесно молвил седой великан. — Правильный вопрос. Отвечай, добыча!

— Плыву домой.

— Очень интересно, - съязвил великан. - И где же твой дом?

— Фьюн.

Ойёлли переглянулись.

Мне стоило заранее что-то придумать, сложить какую-нибудь сказочку для случайных людей, но, к сожалению, я этим не озаботилась. А теперь было поздно. Да и вряд ли бы помогло.

— Фьюн? — седой великан приблизил моё лицо к своему. — Вот как? С каких это пор морелаки живут рядом с людьми?

Он понял, что я вру. Тот, по чьим жилам течет хоть капля крови иттиитов очень восприимчив к вранью. Сама эта кровь брезгливо и вызывающе произнесла слово «морелаки». Ошибки быть не могло. Зеленоглазый великан был ойёлль, но и немного иттиит тоже.

Переживал ли он когда-нибудь изменения, происходящие со мной теперь? Очевидно, нет. И именно это сильно его задело, прямо таки взбесило.

Клетка на ярмарке мне больше не улыбалась, я отлично чуяла — живой он меня не отпустит. Я все поняла, едва взглянула в его, полные зависти, раскосые глаза. Вот тогда мне стало по-настоящему страшно. Страшно настолько, что я просто повисла безвольной игрушкой в его огромной руке.

Неся меня над покачивающейся палубой, великан спокойно подошёл к краю плота и шагнул к себе в лодку.

— Э... Ээээ... куда?!? — раздались протестующие голоса, забывшие перейти со светиша на ойёлльский. — Это наша добыча! Не наглей, Тей-Рыба!

— Подите к ведьмам, трусливые неумёхи! — пророкотал великан, оборачиваясь. — Это ведь я вытащил её из воды, пока вы там стояли и тряслись. Обычай говорит — кто вытащил, того и рыба.

Он нагнулся над палубой, поддел ногой деревянную крышку и вывалил меня обездвиженную сетью в небольшой узкий трюм, а потом опустил крышку и запер.

— А ещё обычай говорит, — проорал Тей-Рыба громче прежнего, чтобы рыбаки на отчалившем плоту его услышали: — Никогда не ставьте сети в луностояние!

Наверное, будь я человеком, я бы чувствовала обиду и боль от синяков и шишек, чувствовала бы страх и ужас, я бы кричала, звала и плакала... Требовала освобождения. И та часть меня, где еще жила Итта Элиман, так и сделала.

Но теперь я больше чем когда либо была иттииткой, а может даже, как справедливо сказал великан — морелаком. Поэтому я понимала — бесполезно. Ойеллям все равно, а против равнодушия нет кинжалов. Люди всегда исполнены надуманного страха за свою шкуру. Животные же исполнены страха только за угрозу реальную.

Реальная угроза, о которой мне предстояло печься — это смерть от истощения в трюме совершенно не воинственных, не агрессивных, не злых, но равнодушных ко всем, кроме себя людей.

Они ходили на меня дивиться. Женщины, детишки, даже мужчины. Я чуяла и их мистический страх, и их праздное любопытство. Они разглядывали в щели трюма мое тело, ахали, брезгливо плевали, хвалили смелость своего вождя, поймавшего настоящего морелака, а в душе молились, чтобы ни мои сородичи, ни высшие силы не покарали их за мою смерть и жадный интерес ко всему необычному.

В итоге, они мне попросту надоели. Эти людишки.

Спать было куда приятнее, да и голод во сне не так донимал. Я все реже приходила в себя и все больше находилась на грани сознания, ушла в спячку, обернув свое существование вокруг единственно важной игры разума — вокруг Эмиля Травинского. Во снах я видела его иттиитом — смуглым и темнокудрым, голым и гибким, как рыба. Мы плыли по реке и были свободны... Эмиль был то новый, то прежний — тот Эмиль, которого поливали из шланга во дворе королевской тюрьмы, и тот, кто бежал ко мне по набережной реки Ааги, что теперь день за днем несла меня к морю. Ее свободная, спасительная вода плескала подо мной в борта плетеной лодки.

«Разбуди меня, когда будет море, — мысленно шепнула я реке. — Я пока посплю.»

Аага впадала в море недалеко от Фьюн-гавани. Тут распахнулся речной порт с грузовыми кораблями, баржами и служебными шлюпками береговой охраны. И здесь, где мягкие воды реки ласково входили в колючие воды моря, волна любезно ткнула меня в бок. «Мол, давай, волшебная девочка, делай, что задумала, если не испугаешься.»

Глупая волна. Все плохое, что могло со мной произойти, уже произошло. Поэтому я и отрастила зубы и выбрала этот путь ради того, чтобы его закончить.

Я открыла глаза, в щели между плетеными бортами пробивался солнечный свет. Слышались голоса рыбаков, по отдельным словам было ясно, что ойелли собираются швартоваться в порту. Менять товар, сбывать наше, северное, закупать заморское. Спасибо, что подвезли, ребята. Без обид.

Я закрыла глаза и глаз не стало. Не стало больше моего тела. Оно превратилось в воду. Сознание мое отделилось, точно воспарило надо всем. Оно и так всегда находилось не пойми где, а тут и вовсе стало повсюду сразу. Я чувствовала, как я физическая каплями стекаю в море между переплетений просмоленной лозы, из которой была сплетена лодка...

Море меня даже не заметило. Оно было занято всем тем, чем миллионы лет было занято ежесекундно. Зато несколько тысяч новых необычных капель сразу отыскало солнышко. Поймало меня лучами, заискрилось. Его горячие ласки наполнили каждую молекулу меня той всепоглощающей и все решающей любовью, что делает живых живыми, что созидает детей и ведет человечество дальше и дальше по дороге его истории...

Эти несколько мгновений я была вне всякого человеческого и объяснимого, но со стороны реальности я просто стекла в пол лодки и снова стала иттииткой в полумиле от пристани, ойеллей и Купеческой Фьюн-гавани.

До Долины Зелёных Холмов оставалось семьдесят верст сушей и, наверное, около пятидесяти по морю.