Всё течёт, всё меняется

Хорошего всем времени.

Наверное флешмобы - зло, но так и тянет поучаствовать.

С лёгкой руки Александра Нетылева https://author.today/post/318987

хочу показать трансформацию героев.

Начну конечно же с Лизки. Вот прямо в детство погружаться не будем: те её черты не ушли с возрастом. И упёртость осталась, и авантюрность никуда не исчезла. О другом хочу рассказать.

Как-то тятенька её - Тимофей Синица, задумал замуж Лизку выдать, чему та активно воспротивилась. Вот не хотелось ей свободы лишаться.

Делала она это так:

— Нет-нет-нет! — трясла головой Лизка, серьёзно раздумывая, стоит ли завыть в голос, али приберечь пока что столь весомый довод.

— Да почему нет-то?! — хлопнул по столешнице, потерявший терпение, Тимофей. — Чем тебе Лукьян не угодил ужо?

— Он ста-а-арый, — проныла на пробу Лизка, — у него дочка токмо на год меня младше. И корявый весь, и на рожу, и на тело. Душной, к тому же, как мимо пройдёт, так мухи от смрада дохнут.

— То потому что без жёнки он бобылём век доживает. Вот ты его и обиходишь и принарядишь, — вступила в разговор молчавшая до се матушка. — И не старый, не ври. Он твоего тятеньки аж лет на десять моложе будет. Зато хозяин справный. У Спиридон Авдеича на хорошем счету. И побожился, что забижать тебя не станет.

— Не-е-т, — пустила всё же в ход последний довод Лизка, — я утоплюся лучше, али из дому сбегу, а не пойду за душного.

— Утопишьси значит, — ласково проговорил Тимоха Синица, поднимаясь из-за стола и направляясь в сени, где наряду с мётлами и граблями хранились ореховые прутья. Штука нужная и зело полезная в деле вразумления нерадивых дев. — Сбегишь, выходит? А и то верно, доченька, сбеги милая, сбеги. А я тебе подсоблю сейчас, дабы бежалось порезвее.

— Тятя! Тятя, Вы чего?! — забеспокоилась Лизка. — Ненадобно так-то. Погодите тятенька, я вот чего покажу. Она метнулась к печке и, пошуровав в щели меж нею и стеной, брякнула на стол тряпичный узелок.

— Сейчас, сейчас, — бормотала девка, лихорадочно развязывая грубую ткань и опасливо поглядывая на отца, замершего на полпути к сеням.

— Вот! — облегчённо выдохнула она и гордо продемонстрировала на раскрытой ладони серебряную полтину. 

— Это что? — настороженно поинтересовался Тимофей.

— Деньга! — Лизка растерянно хлопнула глазами.

— Курва мать, вижу что не помёт кошачий! Откель, спрашиваю?!

— Так плата то. За живописность мою.

— Охти мне, господи, — взвыла Лизкина матушка, — что ж ты натворила, бестолковая?! Кто ж теперича замуж тебя-то возьмёт!

— А?! — вытаращилась на неё Лизка.

— Цыц, дура! — рявкнул на жену Тимоха. — Одно у тебя на уме, вот это вот самое. Тьху, бабы! А ты мне давай не юродствуй, — это уже дочери, — подробно сказывай: что, как и когда. И главное, почему молчала до сих пор.

— А как говорить, ежели вы, батюшка, за кажный малюнок да лозиной по заду.

— Вот не ври, — неожиданно для себя самого смутился Тимоха, — не за кажный. Токма ежели ты вместо дела ерундой занимаешься бесполезной. М-да, — смутился он ещё больше, взглянув на серебряную монету.

— Ты это, давай сказывай как положено, и неча тут это.

— Дык я и сказываю, — затараторила Лизка, — он как увидал, так враз и купил малюнок, даже не торгуясь. Вот думаю теперь, а не продешевила ли.

— То и козе ясно, что продешевила, — угрюмо заметил старший Синица, — коли человек не торгуясь что покупает, так значит выгоду свою ведает. Перепродаст потом в два, а то и три раза против прежнего, он в прибытке, а ты локти грызёшь.

— А кто он-то? — подала голос матушка.

— Да княжич, — деланно-равнодушно отмахнулась Лизка.

— Какой княжич? — враз притихнувши, побледнев, уточнил Тимоха.

— Пф, — фыркнула девка, — что значит какой?! Наш, вестимо, Александр Игоревич. Стала бы я какому-то чужому барину свои труды задёшево продавать. А так и уважение проявила, и в накладе не осталась. Всё как вы учили, тятенька.

— Кхе, — Тимофей с гордостью посмотрел на дочь, — то-то же. Слышь, мать, как моя учёба действует. Погоди, — вдруг опомнился он, — а к чему ты мне это сейчас сказываешь. Каким лядом твои малюнки до женитьбы касаются, или как там оно у вас?

— Батюшка, — серьёзно глянула на отца Лизка, — неужто вы думаете, что княжич одну картинку понравившуюся купил, да и всё? Как бы не так. Он же не токмо малюнок видел, но и как я работаю, смотрел внимательно, а опосля и говорит: в люди, мол, тебя возьму, живописцем моим личным будешь. Вот, говорит, с делами управлюсь, и сразу же учителей для тебя, Лизка, заморских выпишу, нехай у меня самолучший художник будет.

— Экх, — крякнул Тимоха, такое вполне могло быть. Баре они дурные, то им театру в усадьбе устроить надобно, то музыканта из пастушонка полоумного вырастить. Так что почему бы и не сделать живописицу из Лизки, буде на то барская воля, — ну, а молчала чего? — всё ещё сомневаясь, вопросил он.

— Александр Игоревич велели, его сиятельство опасаются, что меня перекупить могут. Сами же знаете, батюшка, как что полезное в хозяйстве сыщешь, так враз соседи через плетень утащить норовят.

Тимофей согласно покивал, соседи те ещё сволочи, и нужную тебе вещь лучше припрятать надёжно и поменьше бахвалиться. Правда, в полезности Лизки он всё же сильно сомневался.

— Вот и выходит, тятенька, что замуж мне никак не можно, — тяжело вздохнула девка, — а ну как призовёт меня княжич в Амстердам съездить али в Москву, и как же я деток-то своих брошу, на кого оставлю. Нешто Лукьян о них как след позаботится?!

Лизка подумала, было, слезу пустить, но засомневалась — очень уж часто отец в сторону сеней косился, туда где инструментарий для вразумления сложен. 

Однако прошло совсем немного времени и Лизка переменила своё отношение к несвободе. Кардинально переменила

— Ну, полно. Полно ужо. — обняла сестру Анюта, а после спросила неожиданно, — Любишь его?

А Лизка даже переспрашивать не стала кого именно, лишь головой покачала — нет, не люблю.

— Как так? — удивилась Анюта. — Я ж вижу...

— Не то. Не то ты видишь, сестричка. Не так видишь. Вот представь, есть себе человек на свете божием. И есть у него собака, псица злая, лохматая, нервная. Так вот для псицы той никого окромя человека и не существует. Он для неё всё, он сама жизнь и смысл этой жизни. Он, бывало, накажет, а она не в обиде, потому раз наказал, значит виноватая, он погладит — она визжит от счастия и не знает, чем за ласку такую отдариваться. Она и кутят ему свои вручит, чтоб утопил. Скулить будет, орать в голос, но не воспротивится. Потому как человек тот худо поступить не может, потому что он её всё. Он её воздух, её хлеб, её земля под ногами. Самоё её жизнь. А как уйдёт человек тот и суку сию бросит, так она и издохнет вскорости. Но не от тоски, как люди думают. А от вины неизбывной, ведь раз бросили, значит, ты что-то страшное сотворила и хозяину более ненужной сделалась.

Вот скажи, Аня, — повернулась она к сестре, — это любовь?

— Не! — затрясла головой Анюта.

— Вот и я думаю, — кивнула Лизка, — не люблю я его. 

Есть у меня ещё один персонаж который сильно переменился. Это Таша - первая царица.

Была она такой:

Ташу, наверное, стоило бы называть принцессой. И, живи она в каком-нибудь из бесчисленных людских королевств, так бы и звали. Но племя выпи обитало на болотистых равнинах восточного предела, и оттого Ташу звали просто дочерью верховной матери. Впрочем, принцесса и есть принцесса, как её не назови.

Её высочество сидела на полу хижины и, увлечённо ковыряя в носу, наблюдала за сборами верховной. Более красивой женщины Таша и представить себе не могла. Её мама, и без того величественно-прекрасная, в эти дни преображалась, будто сиять начинала из-под кожи ярче дневного светила.

Свои длинные белые волосы она тщательно промазывала смесью из помёта летучей мыши с секретом течной выдры, а после заплетала их в сотни мелких косичек, что так изящно ниспадали неё покатые плечи. Длинный прямой нос, предмет неприкрытой зависти многих женщин племени, она покрывала охрой, разведённой на облепиховом масле, отчего он ещё больше выделялся на её прекрасной, болотной ряски цветом, гладкой коже. Повседневную загубную кость мама меняла на праздничную, потяжелее, и нижняя губа, отвисая полностью, открывала восхищённым взглядам ровные жёлтые зубы.

Таша, затолкав палец поглубже, мечтала, что вот ещё пару-тройку зим, и она тоже выйдет на праздник выбора, и даже, ну почему бы и нет, будет стоять следом за мамой и второй во всём племени выбирать себе мужчину для весны.

А пока, она выколупала из носа долго не поддававшуюся козявицу и, засунув её в рот, посеменила за мамой. Праздник же. Весна. Не время размышлять, время жить и веселиться. В этот день взрослые женщины выпи будут избирать себе мужчин, которые помогут продолжить род, и к следующему таянью снега посёлок наполнится писклявыми детскими воплями. И это будет хорошо. Таше нравились дети. Немощные, сморщено-зелёные, они напоминали весенние почки на вербе, из которых, если духи добры будут, может не только листва проклюнуться, но и ветвь крепкая. 

Но, как уже говорилось, всё меняется. Вот и Таша изменилась.

Ночное светило ещё три раза обновило свой лик, и в восточные пределы пришла весна.

По лесной тропинке, вдыхая разогретый смолистый воздух, шагала Таша. Она улыбалась соснам, весеннему ветерку и даже проснувшейся настырной мошкаре. Всё в её душе пело и радовалось, оттого и шаг становился лёгким, танцующим.

Одета Таша была в яркое, безумно восхитительно синее платье, правда, слегка надорванное на спине и боках, иначе не получалось натянуть его на крепкую фигуру. Но всё же платье, то самое. Таша выглядела как человек.

На руке у неё болталась большая корзина, в которой сонно агукал баронский наследник. Таша собиралась отнести его на болота, и там вырастить себе слугу. Или любовника, люди ведь спят с людьми. Да, Таша теперь думала как человек.

Где-то там, за её спиной, уже обессилел от крика распятый на деревянной звезде отец Фагран. Где-то там блевал кровавой пеной накормленный крысиным ядом мессир Шеби, и барон Гривс с переломанным хребтом смотрел, как корчится на колу госпожа Миранда. Где-то задыхалась чёрным дымом запертая в подожжённой караулке баронская дружина.

Таша шагала и довольно улыбалась.

Она выглядела как человек, она думала как человек и поступала как человек. Таша была человеком.

Мама бы ей гордилась.

А да есть у меня ещё один персонаж подвергшийся сильным метаморфозам - Бартко Милич. Ну сами посудите.

Было:

Мессир Бартко Милич всегда одевался дорого и элегантно. Он даже двух швецов с собой возил — пальтошника и жилетника. Мессир Милич в дороге поедал засахаренные финики, в количествах невообразимых, а обсосанные косточки для чего-то складывал в золоченую табакерку. Он обожал свою пятнадцатилетнюю дочь — Радку и речную рыбу, тушенную в красном вине со сладким луком, он терпеть не мог дождь, ветер и долгие путешествия. А ещё мессир Бартко Милич был гением. 

Стало:

Характер он имел склочный и капризный, с собой приволок четыре сундука одежды да двух швецов — пальтошника и жилетника. А ещё был, до нельзя, прихотлив к еде. Из всех блюд человеческой кухни, превыше всего ценил речную рыбу тушенную в красном вине со сладким луком. И на дух не переносил финики. Но ему все прощалось. И характер мерзкий, и капризность со склочностью. Наверное потому, что, как и царица Гоша, этот человек был гением. Человеком практикующим Высокое искусство. 

Словом, всем добрых дней и спокойных ночей. Меняйтесь только к лучшему.

Пожалуйста.