Мой любимый англосаксонский король: фрагмент из "Царицы книг"

В один из ясных дней середины лета года 685ого на берегу напротив Святого острова сгрудилось множество народу, пешего и конного, и повозок с лесом и иным потребным для строительства, и с ежедневным припасом для нужд монастыря, потому что на самом острове не рос даже кустарник, а только трава и скудные полевые цветы. Также было тут во множестве рабочего люда, выполнявшего для монастыря разные работы в течение дня, а после возвращавшихся в свои деревни. Все они ждали, когда отхлынут волны и освободится путь к острову, полоса чистого песка, словно не проходила здесь процессия вчера и позавчера и во все дни, что были прежде — все бывшее смывал прилив, подобный неумолимому времени.

Отхлынули волны, и сразу взвились бичи погонщиков, замычали натужно волы, заблеяли овцы, с тяжелым скрипом двинулись по песку телеги, теснясь и мешая друг другу, поскольку было у них немного времени на то, чтобы достигнуть острова, разгрузиться и вернуться обратно посуху.

Был среди всех всадник немолодых лет на доброй лошади, с одним лишь спутником для защиты его седин. Эти явно не везли ничего на продажу, но и не бросались особенно в глаза, потому что у многих благородных англов была нужда встретиться с епископом, и многие знатные люди одаряли монастырь, которому покровительствовали короли.

Всадник не стал торопить коня, а пустил его шагом рядом с телегой, которой правил возчик из местных крестьян, не старый еще, но солнцем, ветром и солью выдубленный не хуже телячьих кож, что громоздились на его телеге, связанные в стопы.

— Храни тебя Господь, добрый человек, — обратился к нему всадник, и, дождавшись ответа от возчика, польщенного вежливым обращением олдермена, спросил:

— Часто ли тебе доводится ездить этой дорогой?

— Так часто, как только могу изыскать возможность, добрый сэр. Я привёз им столько шкур, что впору ими весь этот остров выстлать. Монахи на них книги пишут, но на что людям столько книг?

— И в самом деле, — улыбнулся всадник. — Столько книг, и все у них под замком, точно золото у скареда. Я бывал на Святом острове, но давно, тому уже лет двадцать, и тогда не выбирал сам себе дороги, но следовал за знающими людьми. Скажи-ка мне, почему все эти люди теснятся на одной узкой тропе, мешая друг другу, когда вокруг ровный и гладкий песок, и каждый может ехать свободно сам по себе?

— Видно и вправду вы давно не были в здешних краях, благородный сэр. Узкую-то эту дорогу народ уж много лет знает, она размечена вешками, и хоть и заливает ее Господь дважды в день морскими волнами, путь расчищен от крупных камней, которые в других местах могут таиться, и на них легко застрять, опрокинуться или сломать колесо или ногу такого прекрасного коня, как ваш. А то, говорят, бывает так, что на ровном месте человек или повозка уходят в песок с головой в считанные мгновения. А даже если и не уходят, сами освободиться не могут, и, оставленные без помощи, попадают в прилив, а прилив никого не щадит и не ждет. Здесь же, на тропе, если и случится такая беда, люди вокруг не оставят, помогут с Божьей помощью.

— Здраво рассуждаешь, добрый человек, — одобрительно сказал на это олдермен. — Видно, подобна эта тропа узкому пути добродетели меж грехами и искушениями мира. Тогда и я не стану торопиться вперёд всех этих добрых людей, а подожду, пока епископ найдет для меня время.

Так за разговором миновали они пески и поднялись на каменистую твердь и проследовали среди всех к воротам монастыря, где приходящих уже ждал брат келарь, отводя из на хозяйственный двор для расчёта и разгрузки.

— О, — вскричал возчик, который уже чувствовал себя олдермену чуть не ровней, — вот и епископ вышел, поспешу-ка я к нему на пару слов. Епископ наш человек добрый и, не в обиду сказать, простой, он не погнушается выслушать меня, а то потом-то к нему не подпустят!

Олдермен не стал настаивать на своем преимуществе, а, закинув голову, осмотрел собор, который помнил в пору, когда его, едва построив, освятили, а после, положив поперек груди крест, вошел внутрь в просторную деревянную церковь из дубовых бревен, построенную по кельтскому образцу, с крышей из тростника.

Возчик же, подскочив к епископу, ударился ему в ноги и не сразу поднял голову, а только лишь когда епископ несколько раз велел ему говорить, и весь дрожал, не от страха, но от возбуждения.

— Милости прошу у тебя, господин, как у Отца Небесного! Позволь мне остаться здесь, на Святом острове, у ног твоих, и служить тебе и Господу нашему, сколько станет моих сил и по твоему разумению. Скажешь землю рыть — буду землю рыть, скажешь камни носить — стану камни носить. Скажешь постриг принять и рясу надеть — исполню, и молитвы латинские выучу и буду повторять их ежедневно и еженощно.

— Поверь мне, сын мой, рыть здесь землю труд не из желанных, — сказал епископ Эта, будучи слегка ошеломлён этим напором. — Почему ты стремишься покинуть мир? Ведь наверняка оставляешь там жену и малых детей, и многие радости?

— Я живу в миру как мул, идущий в гору, каждый мой день и каждый мой час. Одна моя отрада — когда я прихожу сюда.

— И что же чувствуешь ты, придя сюда, мирянин?

— О! — возчик, не вставая с колен, воздел руки, а на коричневом лице его расцвела щербатая улыбка: — Я как мул, забравшийся на гору! Я смотрю кругом и вижу, что труд мой не тщетен, и вижу далеко вокруг!

— Как я могу сказать «нет» на мольбу столь вдохновенную, что и Христос бы не отказал? — сказал на то епископ Эта. — Иди к келарю, скажи, что я велел найти тебе дело по разумению, и чем выше твое разумение, тем важней и почётней пусть будет дело. Вам же, сын мой, тоже есть ко мне дело?

— Благословите, святой отец, — олдермен, вышедший из собора, склонил над епископским перстнем увенчанную сединами голову, — недостойного слугу божьего Элдфрита, изгнанного как король Дейры, но призванного как король Нортумбрии, вернувшегося на земли своей юности двадцать лет спустя, дабы исполнить долг свой.

Епископ Эта издал слабый звук и сделал движение рухнуть на колени, словно бы ноги его подкосились, и если бы путник не поддержал его, непременно осел наземь.

— Ваше Величество, — пробормотал он. — Прошу простить меня, что встречаю вас в такой скудости... Собор убран во траур по брату вашему, погибшему от пиктов, но для встречи нового государя ещё не украшен... К тому же сказывали, что коронация будет в Йорке?..

— Встретимся, будет на то воля Господа, иначе, по всем правилам, с хоругвями и песнопениями, но чуть позже. Позвольте же мне приветствовать вас по всем правилам, епископ Берницейский и Линдисфарнский.

— Тяжела эта ноша, государь, — вздохнул Эта. — Собор даровал мне милость удалиться в более скромную обитель, где меньше сквозит, и дожить остаток дней в молитве о своей душе, а заботы о Нортумбрии оставить более молодому. Так что сейчас я Эта Хексемский, не более того, новый епископ вскоре прибудет

Тут случился неловкий момент, потому что пятнадцать лет назад, после смерти короля Освиу, все чаяния Нортумбрии были вручены младшему брату Элдфрита, который при всех своих достоинствах потерпел неудачу и был убит пиктами в возрасте сорока лет, и то был пример, что не всегда будущее за молодыми. По крайней мере не перед лицом этого короля.

— Кто же нам вас заменит, отче? Кого собор почёл достойным идти за вами следом?

— Да, государь, мой преемник — это мой долг, и есть человек достойный, ныне епископ Хексема, куда ныне я еду служить взамен него. Был он когда-то послушником в этом аббатстве при святом Эйдане, а после служил при мне в аббатстве Мелроуз и показал себя лучшим образом, когда опекал странноприимный дом, и позже, когда ездил по епархии в глухие селения и забирался высоко в горы, чтобы никто на сей земле не остался без слова Божьего. Звать его Катберт, он служит церкви подвижнически и делает то, что немногие отважились бы повторить. Не могу поверить, чтобы молва не донесла до вас его имя, государь.

— Я слышал о сём святом человеке, — с некоторым сомнением сказал король. — Тем более, он мне родня. Подвижничество его велико, но пугает. Он не обещает пастве света и награды в жизни грядущей, но стращает гееной огненной и оплакивает грехи человеческие, и владеет душами людскими, и бежит любого общества, особенно же не подпускает женщин, обличая их как сосуды греха, и умерщвляет плоть так, что и глядеть тягостно, и слушать про то невмочь. Прошу святого отца оказать снисхождение моему слабому разуму, но разве не должен епископ решать своим вниманием многие вопросы касательно обители и паствы, а не об одном только возвышении своего духа пред Господним Престолом заботиться? Нет ли тут гордыни, против которой остерегает Святая Церковь?

— Катберт вдохновлен притчей о чаше страданий человеческих, — серьёзно ответил Эта. — Мол, переполнена она, и ежели кто отхлебнёт, сколько может, другим меньше останется. Христос выпил столько, сколько никому из живущих не снилось, и он из сил своих тоже тщится ради всех нас. Поверьте, государь, Катберт послужит Господу и людям беспримерно, и на многие века имя его светом своим здешнюю землю озарять будет. Он дерево могучее, а мы лишь птицы на его ветвях. Слыхали ль вы, что и звери бессловесные почитают его и служат ему, как могут, по своей воле?

— Про то доселе не слышал, — молвил король. — Что за история вышла у него со зверями?

— Вошел Катберт как-то в море и оставался там посреди холодных волн, доколе мог терпеть, согревая себя лишь молитвою, и приплыли к нему во множестве морские выдры и стали согревать его, облизывая своими розовыми язычками. Тому есть свидетели. Разве то не чудо, свершенное господней волей?

— Несомненное чудо, — вежливо согласился король, осеняя себя крестным знамением, однако про себя подумал, что выдры, видимо, проверяли, можно ли это уже есть, ибо был он человеком глубоко верующим, но всё-таки ученым. — Дозволено ли мне будет, святой отец, пока я у вас в гостях негласно, взглянуть на ваше чудо на земле, о котором мне твердили даже в Дарроу1? Я говорю о скриптории.

— О! — лицо епископа Эты осветилось. — Пройдемте, государь, я покажу вам наше любимое детище.

И он повёл гостя в обход собора по ступеням в пристрой, заглублённый в землю, но с большими окнами-щелями в верхней части стен, из всех помещений монастыря — самое светлое место.

— Холодно тут, наверное, с этими нашими ветрами, — заметил король.

— Не без того, — охотно согласился епископ Эта. — На ночь и зимой, и в дни, когда особенно сквозит — а когда у нас не сквозит? — закрываем окна ставнями и завешиваем щели, а братья работают при свечах и жгут их немало. Вы же понимаете, государь, в этом деле важен свет.

— Свечей и шкур телячьих вы получите сколько вам потребно, — согласился король. — Не знаю, какой срок мне отпущен, но считаю мудрость наивысшим сокровищем и благом, каким может быть одарена земля. Брат мой Эгфрит в первые годы своего царствования прирастил земли, а после утратил их, и титул бретвальды вместе с ними, я не стану тщиться их возвращать. Мой дед был великим воином, мой дядя провозглашён святым. Мои таланты скуднее. Мое дело дать народу мира столько, сколько будет в моих силах. Ибо не ведаю я, можно ли отчерпнуть из чаши страданий земных, чтобы там стало меньше, но уж точно можно в неё не доливать.

Молодой монах, возложив на пюпитр жесткий лист нового веллума2, стилом нанес на нем чуть заметную разлиновку и, ни на что по сторонам не глядя, самозабвенно, одну за другой вписывал — или врисовывал? — красивые округлые буквы, используя шрифт, который позже назовут островным полууставом. Время замерло. Творилось таинство. 

— Оставьте на минуту ваше дело, брат Эдфрит, — негромко позвал епископ. — Государь, это наш лучший писец, и если вы видели книги из Дарроу, то можете сравнить их с его работами.

Брат Эдфрит вздрогнул и поклонился в пояс. Наверняка он впервые видел на расстоянии вытянутой руки особу, которую титулуют «государь».

— Что вы пишете нынче, брат Эдфрит? — спросил король.

— Милостью Божьей и позволением игумена я копирую Евангелие от Иоанна, государь.

— А доводилось вам копировать не духовные тексты, но труды римских или греческих авторов о том, как устроен мир, или о том, как бы он должен быть устроен? Плиния, Геродота или Плутарха?

Эдфрит в панике оглянулся на епископа, но тот не поспешил его спасти.

— Я, государь, рад буду служить вам во всём, что вы мне доверите, я уверен, что все эти мужи праведны и богобоязненны. Духовные же книги отвечают моим устремлениям, я переписываю священные слова, и они звучат во мне и наполняют всё существо моё.

— И кажется вам, что эти слова из самой души вашей проистекют, не так ли?

Эдфрит испуганно перекрестился:

— Молю всевышнего избавить меня от греха гордыни!

Король сделал знак, чтобы писец не пугался:

— Оставьте, я не хотел вас искушать хитрыми речами. А украшать ее будете вы же?

— Я могу сделать красивые буквицы киноварью и вывести вкруг них узоры, — застенчиво сказал Эдфрит, — но в нашем аббатстве есть братья, которые сделают это лучше меня.

— У нас есть человек из Германии, человек из Ирландии и еще один бритт, искусные в создании всяческих узоров и умелые в подборе цветов. Не постыжусь им золотое тиснение доверить, — заметил Эта.

— Вот то, что кажется мне истинным чудом, — молвил король. — Сердце мое преисполняется света, когда я вижу творение подобной красоты. Господь, можно ли не любить книгу? И что может быть лучше книги, склоняющей нас к добру?

1Дарроу — монастырь в Ирландии, знаменитый среди прочего своим скрипторием. Существует так называемая книга из Дарроу, рукописное Евангелие, которое более чем на полвека старше Линдисфарнского. 

2Веллум — сорт пергамента высококлассной выделки.