Картина в книге

Автор: Илона Якимова

Почему одна? Дайте три!

Патрик Хепберн, 3-й граф Босуэлл, с 1540 по весну 1543 года находился в изгнании в Европе. Источники говорят о том, что остановился в скитаниях он в Венеции – Венеция в те поры была отличной перевалочной базой для всех недовольных, там скрывались даже от гнева престола Святого Петра, главное не ссориться с Советом Десяти. Два с лишним года в жизни персонажа романа – весьма большой срок, его не перелистаешь с формулировкой – «и так прошло два года…» С кем там общался мой герой, в каких кругах вращался, учитывая его прошлое приграничного шотландского грабителя, склонность к маргинальным компаниям и, надо полагать, отсутствие средств на шикарную жизнь в полном блеске известного имени Босуэллов?

Где оседают проклятые души, кому и в небе, и на земле нет покоя? Где находят приют все, кого исторгла родная земля – от самых северных берегов до земель сарацинских?
Венеция встретила Чародейского графа столбом удушающего дыма.
- Что это у них за народные гулянья, Хэмиш?
- Монаха-францисканца жгут, милорд, - доложил молодой МакГиллан, разузнав, - говорят, он обрюхатил пятнадцать сестер-кларетинок за год, и всех - когда исповедовал...
- Бойкий малый, - пробормотал граф. - Ну, хоть повеселился от души... не жаль умирать.
На пьяцетту его выбросило вовсе без сил, уж на что был вынослив. Здесь, ощутил, он готов свалиться и спать без просыпа, подобно евангелисту, и ни один ангел, за исключением ангелов в женском обличье, не сможет добудиться его по меньшей мере трое суток. В ноздри лез запах жженой человеческой плоти, на Часовой башне звонили полдень, купол громадного собора, похожего на хищного жука, сиял слепящим золотом, с галереи на Святом Марке рвались вперед, в небо, неистовые кони Константинополя, со строительных лесов на Лоджетте летела известка, тоненькая, ажурная колоннада несла ввысь кружевные стены Дворца дожей, и сводники цепляли за рукав, выхваляя десятилетних девственниц, а Молот бдительно перехватил руку воришки, прицелившегося на поясной кошель графа. Босуэлл стоял там, куда ни за что лишний раз не ступит урожденный венецианец – меж двух розового мрамора колонн: как истинный рейдер, он не боялся быть повешенным – и возле одной, той, с которой помавала хвостом химера, на сыром хворосте коптили монаха, а возле второй, с куцым рыльцем дракона и странным копьеносцем-святым на вершине, расставляли столики для игры в кости. Город был прекрасен и лжив, как дорогая продажная женщина, и первый раз за всю свою жизнь Белокурому не на что было утолить свою похоть -у первого лорда Приграничья графа Босуэлла не осталось ни кроны.

Я люблю Венецию старую и новую, и я оторвалась, познакомив героя с Пьетро Аретино. Аретино - феерически прекрасный кадавр итальянского Ренессанса, политический журналист, поэт, публицист, человек, кому мы обязаны появлением слова "пасквиль", ехиднейшая тварь и автор "Сладострастных сонетов". Книгу эту, снабженную иллюстрациями Маркантонио Раймонди, не только запретили, но и публично сожгли, ибо развестистей порнографии (с картинками) тогда не встречалось. Разумеется, запрещенка стала еще более популярной.

Среди друзей Аретино были не только писатели и издатели, но и художники, и первейший художник тогдашней Венеции, которого звали просто по имени - Тициан, иногда прибавляя "божественный".

В общем, показав в "Белокуром" субкультуры стюартовского двора и шотландской границы, я не могла не заварить густенькой похлебки субкультурной Венеции: поэты, художники, куртизанки, вот это всё. И Белокурый, да, у которого, как мы помним, выдающиеся внешние данные, весьма привлекательные для художников как для художников, а для Аретино - и сам по себе.

Выздоравливающего после типичного венецианского недомогания графа Аретино привозит в гости к другу в Каннареджо.

в гостях у Тициана

Божественный Тициан переехал в Каннареджо после того, как овдовел – и здесь, в доме у воды, под виноградной лозой, оплетающей стены из красного кирпича, в убежище старого сада он принимал посетителей и друзей, своих и Аретино. Здесь же он работал, здесь жил с ним любимый сын Орацио, здесь постигали азы искусства его ученики. Гости прибыли часа за два до заката, угасающий золотой свет зажег собою волосы Босуэлла, дал теплый оттенок лицу.
- Себастьян! – встретил их художник с порога.
- Что? – переспросил Аретино.
- Ты привел мне «Себастьяна» Понтормо, - отвечал тот, окидывая Патрика взглядом, каким рассматривают породистого жеребца или охотничью собаку, дабы определить стати. – Ты ведь долго жил во Флоренции, Пьетро, неужели не опознал эту его работу вживую? А вы, синьор, бывали в Цветущей? Вам доводилось встречаться с Понтормо?
- Не имел случая, - улыбаясь, отвечал Хепберн.
Вот эти художнические споры – кто кого изобразил и у кого что украл – были для него предметом вечного веселья.
- Да Бог с тобой, дорогой, когда Якопо писал Святого Себастьяна, нашего молодого друга не было и в утробе матери!
- Вы так юны? – переспросил с недоверием Тициан. – Или матерь-природа позволяет вам притворяться?
- Хотите спросить, вышел ли я из возраста его ганимедов? – отвечал Патрик с ухмылкой. – О да, я действительно старше, чем кажется. Пьетро периодически пытается убедить меня в обратном, но пока что мне удается за себя постоять…
Оба итальянца, довольные, хохотали до слез.
- О! Ну, главное, чтобы – за себя! – всхрюкнув, уточнил Тициан. – Вы не только красавец, но и умница, и в самом деле не годитесь на Себастьяна. Будь у парня хотя бы десятая часть вашего чувства юмора, он никогда не позволил бы утыкать себя этими чертовыми стрелами…
У Тициана подавали «еду каменщиков», как острил Аретино, и всегда это было изумительно вкусно, хотя и непритязательно. На масляные лампы в саду слеталась мошкара, столы были застелены беленым льняным полотном – забота дочери хозяина, уставлены блюдами – оливки, сыр, зелень, пирог с мелкой птицей, огромная миска с пепозо, зеленое стекло граненых муранских бокалов, так похожих на тот, из которого Босуэлл не допил свою смерть. Хозяин дома переоделся в чистое, сбросив запятнанную красками робу, преломил хлеб и перекрестился. Пьетро, чье покрасневшее лицо уже свидетельствовало о добром глотке крепкого кипрского вина, пустился в восхваления:
- Родиться и умереть можно только в Венеции! Это – святой город и рай земной… Что до меня, то я хотел бы, чтобы после моей смерти Господь превратил меня в гондолу или в навес к ней, а если это слишком, то хоть в весло, в уключину или даже ковш, которым вычерпывается вода из гондолы.
Эту песню он начинал всегда, стоило лишь ему немного выпить.
- Или в фонарь на Риальто, лобзающий своим светом обнаженную грудь куртизанки, - усмехнулся в бороду Тициан, - я ни за что не поверю, Пьетро, что ты предпочел бы участь уключины.
- Ясное дело, что лучше лобзать, чем скрипеть, - согласился тот. – И лучше жить, нежели умирать. Так выпьем же за то, мой друг, - обратился он к Белокурому, - что всем иным вероятностям вы предпочли воскреснуть в Венеции…
Сад освещался огнями стоящих на воде гондол, факельное пламя плескалось в воде, в столовой посуде, в лоснящихся лицах сотрапезников. Молоденькая девочка, скромница, подобранная Пьетро в лодку вблизи Пескарии, подойдя в полутьме сзади, обвила рукой шею Белокурого, скользнула быстрой ладошкой в разрез рубахи, ласково, дразня, пробежалась пальчиками по контуру шрама… глаза, темные, как ягоды терна, тяжелые черные косы и маленькая нежная грудь. Свежий рот ее впился в губы Белокурому в повадке опытней не придумать, и он, обернувшись, ответил на поцелуй под одобрительные возгласы Пьетро, под цепким взором хозяина дома, который смотрел, как работал – всегда наблюдая… четвертым в ту ночь с ними был коренной венецианец, сейчас постоянно живущий в Бергамо, чудак Лоренцо Лотто. Лотто задумчиво катал в ладонях хлебные шарики, обмакивая их в густую подливку пепозо, и любовная сцена, проходящая у него на глазах, заставляла его сосредоточенно хмурить брови.

Вот этот двор - двор дома Тициана Вечеллио, где происходит действие:

- Ты должен писать их, старина, посмотри только, какая пара, - молвил Аретино, глядя вслед скрывшимся в доме.
- Да, - хмыкнул Тициан в бороду, - ведь верно, из нее получится замечательная Юдифь. Что ж, почему бы и нет… если уговоришь своего красавчика позировать. Никогда не видел благородного человека, менее интересующегося живописью, как какой-нибудь виноградарь Венето, честное слово. Он точно граф? Чем он живет?
В открытую калитку сада видны были угрюмые спины МакГиллана и Молота - они меланхолично и мерно передавали друг другу бурдюк с дешевой кислятиной, но знающему человеку было видно: оба на службе, оба настороже, как каждую минуту в Приграничье.
- Понятия не имею. Но видал я графов и попроще. А этот кузен шотландского короля, если я верно понял, был у себя на родине кем-то вроде сицилийского горца... Патрик бегло говорит на шести языках, и почерк у него, как у лучшего каллиграфа, но с его родословной и доходами я не ознакомлен. Ведь даже Фаустине не удалось вытянуть из него ни дуката.
Хозяин дома сделал впоследствии несколько набросков с такой подходящей парной модели, из них не сохранился ни один, однако спустя пятнадцать лет на крупном полотне Тициана Пьетро Аретино узнал в Адонисе, оставляющем Венеру для роковой охоты, смутно знакомые черты. А в Апостольском дворце в Бергамо, на полотне Лотто, написанном в те годы, на том, что изображает Мадонну с младенцем, Святым Рохом и Святым Себастьяном, светловолосый Себастьян, несмотря на пронзающий его дротик, до странности полон жизни. Взор его сладостно опущен, словно он обольщает девушку, а не склоняется к Христу, черты лица тонки и томны, сияют золотистые кудри, и, кажется, стоит ему поднять голову - он глянет на вас синими, узкими, змеиными глазами Патрика Хепберна, Белокурого графа в изгнании.

Вот Св.Себастьян Джакопо Пантормо: