Любимый город...

Присоединюсь к флешмобу.

В жизни мне несказанно повезло. Так уж вышло, что целых три локации я считаю родными.
В Москве меня считают петербуржцем, в Петербурге - москвичом, а на самом деле я закоренелый провинциал.

Петербург («Квартал двойников»):

Впервые я оказался в Ленинграде ранним июльским утром. Не было кумачовых стягов, ветра и ржавой листвы. Лишь алый рассвет занимался над обезлюдевшим Невским, и этот дворец с атлантами, — вот он, совсем рядом, — ярко-красный, почти как кровь.

На фоне этого пурпурного дворца даже чахоточный классицизм становится патокой и карамелью, мёдом и воском — расплавленным янтарём, а не замёрзшей водкой.

«Беломор» крошится, от холода переминаюсь с ноги на ногу, а в ботинках хлюпает. Ощущаю себя царём Петром на чухонских болотах, только без ботфорт. Сегодня похолодало, дождь сменился снегом, зато вчера лило как из ведра — кругом лужи и в толпе их обходить непросто.

И всё-таки, стихия Ленинграда не вода, как кажется на первый взгляд. Он не вырастает из невских болот — его принесло сюда огненным вихрем человеческой воли. Если что-то и было здесь до Петра, то всё это вырвано с корнем, сожжено и стало золой. Разве что хмырей и кикимор не поубавилось.

Ветер и огонь — вот стихии Ленинграда, оттого он так переменчив и не похож ни на один другой город мира. Пожалуй, только Венеция чем-то похожа — там тоже много воды и совсем другое естество спрятано за серебристой маской.

Впрочем, в Венеции я не был, и вряд ли доведётся. Что может ждать советского интеллигента в жизни? Оклад в сто двадцать рублей да всяческие льготы по профсоюзной линии. Венеция едва ли входит в их число, в лучшем случае — здравницы черноморского побережья. Учёба, потом защита кандидатской, преподавание, семья… Так вот и бредём из детского сада на кладбище по натоптанной тропке.

Я стою на мосту, ветер обжигает щёки пеплом моей же папиросы и старомодным говорком нашёптывает: «Поспешай…»

А куда торопиться? Жизнь подобна лабиринту, и не из тех, что рисуют в детских книжках на смекалку. Здесь нельзя ошибиться, выбрав неверный путь, нельзя блуждать по кругу. Дорога только одна — смотанная в клубок тропа без развилок и тупиков.

Как раз такие лабиринты чеканили на древних критских монетах, видимо, в память о Тесее и Минотавре.

Выбора нет — встреча с чудовищем неизбежна. Но отчего же порою так ноет в груди? Отчего нас мучают предчувствия, вот как меня сегодня?

Я вслушиваюсь в гул клаксонов, всматриваюсь в лица прохожих — что-то значительное совсем близко, важно не пропустить его, не потерять в толпе.

А может быть, мы случайно встретимся с Ксюшей здесь, на Невском или в Библиотеке? Тогда не нужно будет звонить и тратить последнюю «двушку».

Только смогу ли я, глядя в глаза, сказать ей всё то, что так долго не решался по телефону? И если смогу, то не пошлёт ли она меня подальше?

Не важно. Окурок брошен в урну, я сворачиваю на набережную и вхожу в библиотеку.

Москва («Граф Солтикофф»):

Блёклым взглядом пыльных витрин смотрели на Сержа закрытые магазины. Гасли окна одно за другим, иные совсем, иные — чтобы вновь вспыхнуть разноцветными огнями неубранных новогодних ёлок да голубым мерцанием телевизионных экранов.

Советская Москва лицемерна и переменчива. Утром она — сварливая дворничиха в кумачовой косынке, дышащая застарелым перегаром. Днем — чопорная комсомолка в белой блузке и синих чулках. Вечером — валютная шлюха.

И только ночью она настоящая.

Пробьют часы на Спасской башне, и вновь станет Рождественским бульваром улица Жданова. Проснётся в Зарядье Ванька-Каин, душегубец и вор. С залихватской песней двинется он тёмными переулками, пугая одиноких прохожих.

Вылезет из своего укрытия на Сухаревке чернокнижник Брюс, сухой долговязый старик в старомодном кафтане.

Заливаясь беззвучным плачем, побредёт по Болотной обезумевшая Марина Мнишек.

Соберутся они здесь, на Рождественском бульваре, обступят Сержа плотным полукругом, едва заметными тенями паря над землей.

А вот о своей "малой родине" я пока ничего не написал. Видимо, ещё не дорос.