Два мордобоя в одном флаконе: обещанные тексты

Ох, как же доставил мне сегодня забег по собственному архиву! А все для того, чтобы найти и показать обещанные тексты, а вернее, кусочки из них. Перерыл все на свете, честно уверился, что потерял случайно, а на гугл-диске после недавних пертурбаций даже копии не осталось. Поплакал. Смирился.

А потом взял и нашел. 

Позавчера, когда я обещал эти тексты, то предполагал, что выложу их в каментах. А сегодня посмотрел - это же эпические простыни получатся. Так что - отдельным  блогом.

Ну, поехали.

Райгард. Способ существования. 

Антон Марич.

… и тогда в первый раз за десять лет он пожалел о том, что зарыл свою заточку под яблоней в школьном дворе в Лунинце. 

Подходили втроем, вразвалочку, сунув сжатые в кулаки руки в складки серых хабитов, и оставалось только гадать, надеты ли кастеты на пальцы, или стискивают чеканы, а может быть, просто ножи… вряд ли они явились с пустыми руками. Генрих Айзенвальд с факультета криминалистики и экзорцизма, родом откуда-то из-под Мариенбурга, его однокашник – выходец из Балткревии Витовт Корвид и непонятно каким образом затесавшийся в эту компанию чистейшей крови летувин Матей Ржешевский, будущий выпускник клерикально-духовного факультета. 

Вечерняя месса должна была начаться через полчаса, и то, что для выяснения отношений теплая компания выбрала именно этот момент, было крайне неосмотрительно с их стороны. Еще немного – и здесь будет полно народу. А пока только неясно вздыхает с хоров орган, склоняющееся к закату рыжее августовское солнце бьет широким лучом прямо в распахнутые костельные двери. Фигуры людей объяты золотым ореолом – так могли бы выглядеть ангелы господни, вздумай они спуститься с небес.

Первой страной, которую покоряют завоеватели, становится их собственная страна и народ. Но не каждый способен понять эту нехитрую истину; так вырастают обида, непонимание и неверие в полученный результат. Ничего не способно вырасти на этой почве, кроме агрессии и злобы, и еще желания отомстить – тому, кто уже и без того испытал на себе насилие. И круг замыкается, и ситуация повторяется до бесконечности, и начинает казаться, что корень решения всех бед – в прощении. Тогда как, на самом деле, решение состоит в том, чтобы искоренить причину, или, когда это уже невозможно, потому что время не течет вспять, -- в простом выходе из ситуации. В расставании. 

Может показаться обидным, но мне все же кажется, что следует признать: нынешние взаимоотношения Мариенбурга и Крево похожи на отношения созависимых. И дело вовсе не в том, кто кого раньше ассимилировал, а после завоевал, а еще через какое-то время вернул все на круги своя, и тот, кто вчера был жертвой, с сегодняшней точки зрения стал преследователем, и так до бесконечности. Это всего лишь – одна из частей совместной истории. Теперь же речь следует вести не об этом, а только о том, что эта проходящая все точки бесконечного круга ситуация мешает прийти к одной точке зрения. Череда взаимных обид, упреков и недовольства застилает горизонт, и нависшая там, далеко, угроза физическому существованию становится нестрашной, превращаясь из правды в детскую сказку.

Признать тех, кто стоит по ту сторону Черты, людьми – казалось бы, так просто, но так невозможно. Особенно когда в оскорбленном течением истории сознании существует твердая уверенность в том, что собственно Черта и все ее последствия для вещного мира были принесены на землю Шеневальда ее восточной соседкой.

Тогда как Черта – есть не отменимое свойство этого мира, и вопрос ее локализации – всего лишь вопрос времени и той ее части, которая скрыта от глаз человечества, но, несомненно, имеет разум.  

Курсовая работа студента третьего курса духовно-клерикального факультета коллегиума Святого Сыска Лишкявы и Шеневальда Марича Антона Глебовича (выдержки).  

-- Пан Марич, задержитесь на секунду.

Антон медленно обвел взглядом их лица. Нужно было быть последним дураком, чтобы не догадываться, чем закончится эта встреча. И Ржешевского взяли с собой, мерзавцы…

Матей Ржешевский, был известен тем, что одним ударом мог отправить человека в беспамятство. Его звали тогда, когда собирались не отношения выяснять, а избить противника до полусмерти. Не особо заботясь соображениями чести. 

-- Панове? – он отступил к стене, прижался лопатками к холодному мрамору, искоса оглядывая пространство. Плохо. Очень плохо. Тесный входной неф, чаша со святой водой на стене по правую руку, распятие над ней, стеклянный ящик для пожертвований. В случае чего, его можно будет разбить, хотя бы и о чью-нибудь голову, но серьезного преимущества это не даст.

А может быть, драться и не придется. Броситься вперед, головой под дых слабака Корвида, сбить с пути, проскользнуть… но сперва отвлечь разговором…

Но тут распахнулась неприметная боковая дверца – кажется, ведущая на хоры, к органу – и из нее, как черти из табакерки, вышли еще трое. Двоих из них Антон узнал – братья Тризно, Тодар и Михал, однокурсники Генриха Айзенвальда,  выросшие в каком-то богом забытом застенке под Ургале, с виду неуклюжие и медвежеватые, одинаково глядящие на мир тяжелым взглядом снулой рыбы. Братья были известны тем, что сидели на одном курсе по два года. Только однажды Михал совершил подвиг – сдал летнюю сессию и догнал брата.

Через полчаса начнется месса. Это значит, что ему нужно продержаться как минимум квадранс. Потом студенты начнут собираться к молитве, станет людно, и они побоятся на него напасть. Из этого квадранса минут пять-семь он сможет протянуть, заговаривая подонкам зубы. Потом они пустят в ход кулаки, и это значит, что в оставшееся время нужно просто устоять на ногах. Не упасть, не позволить им делать с собой все, что угодно.

-- Я, как гражданин Шеневальда, желал бы получить от вас некоторые разъяснения по поводу ваших высказываний, -- проговорил Айзенвальд, вежливо – пока еще вежливо -- улыбаясь. Но взгляд был мутным, безжизненным. Корвид вообще ни на кого не глядел, а Ржешевский внимательно следил за приятелями, очевидно, ожидая сигнала к началу драки. 

-- Вы имеете в виду что-то конкретное?

-- Вашу речь на защите курсовой.

-- Я сказал то, что хотел сказать. Никаких разъяснений не будет.

-- То есть, вы полагаете допустимым позорить титульную нацию, утверждая, что Шеневальд завоевал вашу страну, а теперь, когда стараниями одного лишкявского ублюдка, вы получили свою долгожданную свободу…

-- Вы ошибаетесь, -- спокойно заметил Антон. – Анджей Кравиц родился в Мариенбурге. Так что, при всем уважении, пан Айзенвальд, он никак не мог быть лишкявским ублюдком. Если бы ваш преподаватель истории края слышал эти слова, он был бы крайне огорчен. К тому же, если вы забыли, ваши соотечественники еще в медвежьих шкурах ходили, когда в Крево был издан Великий Статут. Но дело, как я понимаю, совсем не в этом.

-- Если бы не пан Кравиц, которого вы так защищаете, ваша холерная Черта не пришла бы в Шеневальд!

-- Это они сами вам сказали?

-- Кто? – не понял Айзенвальд. Впрочем, они все не поняли этого вопроса, и даже в мутных глазах Тодара и Михала Тризно на секунду возникло почти человеческое выражение. 

-- Навы, -- с простодушной усмешкой пояснил Антон. В каком-то смысле это было даже весело, хотя до этой минуты он никогда не считал таким уж развлечением разговаривать с идиотами. – Я только спросил, правда ли вы все уверены, что один человек может решить, куда и как будет двигаться Черта. Даже если он и Гивойтос. 

На какое-то мгновение все они растерялись. Но когда Антон решил, что настал самый подходящий момент бить и бежать, Корвид, курва этакая, переступил на шаг, незаметно пихнул Ржешевского под локоть, братья Тризно тоже сдвинулись со своих мест.

Сейчас ударит, понял Марич. И, видя метящий в лицо кулак Ржешевского, молниеносно дернул головой вправо. Матей  со всей дури впечатал кулак в висящее за спиной Антона распятие, прямо в шипы тернового венца. Веером брызнула черная кровь.

Теперь не ждать от бога выспятка; Корвиду по морде, ногой в пах – Михалу Тризне, тот сгибается пополам, валится спиной на брата, вперед выступает Айзенвальд.

-- Ты, подонок, мразь, дерьмо собачье… на кого руку поднял?!

-- От дерьма и слышу. От представителя, так сказать, титульной нации…

-- Заткнись, паскуда!

Удар, в лицо, и сразу следом – еще один, в солнечное сплетение, и дыхания нет, остается только бессильно хватать ртом воздух и молиться, чтобы не упасть. Чтобы следующий удар прилетел тогда, когда он сможет хоть как-то реагировать.

Но такой милости ему не оставили.

-- Мы тебя убивать не станем, мы же не звери… Мы тебя сейчас отлупцуем до неузнаваемости, до потери облика человеческого. Чтоб ты запомнил, чем живые от навья отличаются.

-- Я… зап-о-омню… За-помню.

-- … и оставим тут, в исповедальне. Поближе к Богу, так что не помрешь, не беспокойся. А в следующий раз подумаешь, прежде чем рот раскрывать. И про великую державу, которую ты и такие, как ты, затоптали лаптями в грязь, и про то, что тебя, крысу приютскую, и вспомнить некому будет, так что подохнешь и прямиком отправишься туда, где тебе самое и место…

Он лежал на полу, скорчившись, прикрывая руками голову. Голоса то приближались, то снова отлетали, и перед глазами то качалась багровая тьма, то вспыхивал свет.

В один из таких просветов Антон увидел в проеме костельных дверей человека. Тот обводил дерущихся странным взглядом и зачем-то держался рукой за крест на груди. 

-- Сашка, что ты стоишь?! – крикнул Марич. -- Бей сволоту!

Но прежде, чем он закончил фразу, Сашка Закревский высоко, будто страус, задрал ногу и лягнул Айзенвальда в поясницу. Генрих повалился головой вперед, и тогда Антон, окончательно придя в себя, ударил его кулаком под нижнюю челюсть.

От дверей бежали люди.

Химеры Эрлирангорда. Мостик.

Зима в Эйле, год 1886

На последней перемене Хальк все-таки решил заскочить на третий этаж, где на стене перед деканатом висело расписание лекций. Безвыходных ситуаций не бывает, твердил он себе. Если только речь не о смерти… но сегодня умирать, кажется, никто и не планировал… Наоборот, сегодняшний день почти праздничный. Клод и Даная вечером отбывали домой, в столицу, и Сабина попросила прийти помочь с чемоданами.

Ну вот, клеточку последней лекции, с которой ему позарез необходимо было слинять, заклеили бумажкой. Он привстал на цыпочки: так и есть, вместо старотаалинского поставили изящную словесность. А с Лелечкой – Еленой Михайловной, конечно! – всегда можно договориться, это не мымра мона Дроздович, которая «придяху, убиваху и поедаху». 

Хальк заглянул в деканат, Лелечку там не нашел. Значит, на кафедре сидит; он вышел за двери и натолкнулся на странную компанию.

Их было трое. Два знакомых типа с соседнего потока и один чужак, по виду даже и не скажешь, откуда бы ему такому прекрасному взяться. Может, первокурсник, а может, и нет. Ковальский бы предположил, что самое место ему в каком-нибудь тракторостроительном институте, но вот же, рядом подпирают стенки ровно два таких же «молодца, одинакова с лица». Петрусь и Андрусь, оба с кафедры языкознания. Одному из них – кажется, Андрусю?.. – он писал на заказ контрольную месяц назад. 

И с тех пор поклялся – больше никогда. 

Можно зарабатывать на чужих пробелах в образовании. На неверном выборе специальности. Даже на недостатке интеллекта. Но на полнейшем его отсутствии наживаться грех. И бесполезное дело, потому что защитить написанное Андрусь – или все-таки Петрусь – не сумел. 

-- Привет, -- сказал Андрусь. – А мы тут к тебе.

-- У нас к тебе дело, -- сказал Петрусь.

Хальк попытался обратить все в шутку:

-- Но я не хочу есть дело.

Он отлично понимал, что такие, как эти двое, просто так ни к кому не подкатывают. Да еще и с привлечением тяжелой артиллерии. Два амбала с сонными ухмылками и мутными рыбьими глазами. Один бледно-рыжий, как недозрелый опенок, а второй с белобрысыми и торчащими в разные стороны волосами. Оба нелепые, в куцых пиджаках с засаленными лацканами и рукавами, и в мурзатых растоптанных ботинках. Хальк так и звал их про себя: Рыжий и Белый. Как два клоуна в цирке.

-- Знакомься, -- сказал Рыжий и чуть отступил назад, давая место приятелю. А может, старшему родственнику. – Это Кастусь, братка наш. 

Хальк кивнул. И, глядя в изрытое оспинами, заросшее рыжеватым мягким пушком лицо Кастуся, всерьез усомнился в том, что хоть куда-либо сегодня попадет.

Они стояли так, что уйти не было никакой возможности. Справа рыжий Андрусь, слева белобрысый Петрусь, а по центру Кастусь, задумчиво комкающий в руках кепку из полосатого габардина. В таких кепках любят ходить дядьки, торгующие на рынке привозной хурмой и мандаринами. 

— Чего надо? – очень спокойно поинтересовался Ковальский.

— Вот ему, — Андрусь кивнул ткнул за плечо, на возвышающегося за его спиной «братку», — ему курсач бы слепить. 

Хальк поглядел на скучное, как блин, лицо Кастуся и подумал, что если сейчас скажет про оплату, его начнут бить прямо здесь. А если не скажет, то получится, будто он лебезит перед тремя недоумками. 

А-а, пропади оно все пропадом! Не видел он из этой ситуации мирного выхода. И такая отчаянная, бесшабашная ярость накатила вдруг на него. Когда ничего не боишься и цепенеешь от ледяного бешенства. И не думаешь о последствиях. 

— Зачем ему курсовая? Он же неграмотный. 

Рыжий побагровел. Белый Петрусь сделался розовым, как пасхальная облатка. И только Кастусь невозмутимо повел головой, как будто пытался поудобнее пристроить ее на толстой шее. 

-- А еще, -- густым, как пароходная сирена, голосом произнес он, -- скажите ему, хлопцы, чтоб его баба от нашего малого отвяла. 

Андрусь заткнулся на полувздохе, Петрусь икнул, словно безуспешно пытался проглотить рвущиеся наружу слова.

-- Чего? Чего он щас?.. Какая баба?

-- Баба его – училка в школе. Затюкала малого, как будто обязан он ей все слова наизусть знать! 

Андрусь выговорил все это и бессильно обмяк плечами, будто потратил все силы на такую длинную и осмысленную фразу. 

-- В смысле? – вяло удивился Кастусь. – Училка, которая малого гнобит, его баба?! Вы хотите сказать, что он спит со старухой?

Оцепенев, как муха в янтаре, Хальк увидал, как над головой Кастуся встает сияющее облако. Это внезапно выглянувшее солнце заставило гореть пылинки, слоями висящие под потолком рекреации. 

Ну, вот и все, сказал внутри головы чужой равнодушный голос. Давай.

-- Хлопцы. – Он легко улыбнулся. – Пошли в уборную, хлопцы. Вам-то все равно, вас по квоте взяли. А меня выпрут за драку в учебном заведении.

У двери в уборную Хальк еще попытался притормозить, чтобы войти последним и хоть так отвоевать себе кусок пространства для защиты и возможность отступления. Но Кастусь ласково толкнул его в спину, и он влетел внутрь, в насквозь прокуренное пространство умывальни. Выставил перед собой руки, но все равно не рассчитал. Споткнулся и, согнувшись в падении, впилился головой в край гранитной раковины. Наверное, на этом бы все и закончилось, но его милосердно поймали, ухватив за воротник пиджака. Затрещала рвущаяся материя. Ворот рубашки натянулся, отлетела, как выстреленная из трубочки горошина, пуговица. 

Ковальского развернули лицом вперед, чьи-то толстые, все в конопушках и с грязными полосками под ногтями пальцы загребли на груди рубашку.

-- Р-руки!.. 

-- Смотрите, хлопцы, -- с радостным удивлением протянул Петрусь. – А он трепыхается. Самый умный, да? 

-- Он еще стишки пишет, -- подтявкнул сзади Андрусь. – Спит со старухой и пишет стишки. И за помощь друзьям деньги дерет.

-- Тю, так он же ненормальный, -- резюмировал Кастусь. – А я думал, он просто наглый такой. Гаси его, хлопцы.

Ухватив Халька за грудки, его спиной они вынесли дверь в дальнее отделение уборной. Тошнотворный запах нечистот и застарелого табачного дыма ударил в ноздри, забил горло, не давая дышать. Но дышать от Ковальского и не требовалось. Удар кулаком в лицо был такой сокрушительной силы, что он просто сполз по стене на заляпанную зловонными лужами цементную плитку. 

Тоненько звенело в висках. Как будто он заснул на болотной кочке, и над ним тучами вились комары. От аммиачной вони закладывало уши. Половины лица он просто не чувствовал и на мгновение ужаснулся: что он станет делать, когда терпеть тошноту станет совсем невыносимо.

Низко стоящее солнце било в трещины закрашенных белым стекол. Только по этим золотым иглам, пропадающим и возникающим снова, Ковальский и понял, что над ним все еще стоят люди. Надо же, а он успел понадеяться, что все закончилось. 

Хлопнула дверь в умывальню, застоялый воздух колыхнулся, впуская в эту выгребную яму порыв ветра и облако свежего табачного дыма. 

-- Хлопцы, а вы чего это тут?

-- Та мы так… ничего.

-- Шли бы вы отсюда подобру-поздорову?

-- А ну-ка, кто тут у вас? – Голос не мог принадлежать никому из тех троих, что его били. Кажется, Хальк даже когда-то его уже слышал. Хотя кто его знает. Может, все это вообще бред. – А что это он лежит?

-- Устал он, -- вздохнул пароходной трубой Кастусь. – Отдыхает. Отдохнет и встанет, все нормально.

-- Парни, вы слышали, что сказал этот поганец? Вот это вот у них – нормально!..

Почти сразу же могучий Кастусь сдавленно хэкнул и согнулся пополам, выплюнул кровавые слюни – прямо на распростертого у его ног Халька. Упал на колени, обнимая себя за живот, а потом кулем повалился на бок. Тоненько, как девчонка, заверещал Петрусь. Или Андрусь. А второй из этой парочки со страшным нутряным хрипом бросился на тех, других, видеть которых Ковальский не мог. Но получил мощный удар в челюсть и отлетел назад. Угодил ногой в унитаз и заорал, содрогаясь от отвращения. Содержимое унитаза стекало с него селевым потоком. 

Хальк заставил себя перекатиться на бок, и его вырвало.

-- Вставай. Слышишь меня? Вставай же. А, ч-черт… Парни, помогите его посадить. 

Крепкие руки подхватили сзади за плечи, поддержали голову – господи, спасибо этим добрым людям, а то она непременно бы оторвалась, -- заставили сесть. 

-- Открой глаза. Посмотри на меня.

Хальк медленно разлепил ресницы. 

Солнце все так же било сквозь царапины на старой краске, только теперь оно было густо-медовым. Но видел его Ковальский только правым глазом. Левый заплыл, и даже шевелить скулой было больно. 

«Судя по тому, что у вас прострелено правое предплечье, преступник был левшой!..» Какая чушь лезет в голову. Он как престарелая актриса, даже на смертном одре разыгрывающая свою трагическую кончину.

-- Ну вот, -- кивнул тот, который сидел перед Хальком на корточках. – Так гораздо лучше. Говорить можешь?

** Автор картинки - Alan Stephens