про первые поцелуи и слова
Автор: Ирина ЯкимоваУ меня в романах замечательно то, что сцена первого поцелуя почти всегда совпадает со сценой первого секса. Долгое романтическое сближение героев писать скучно, поэтому конфетно-букетный период я проматываю. Да и вообще, почему, собственно, нет? Все персонажи взрослые люди. А вокруг, как правило, такой апокалипсис творится, что не до долгих раздумий и прогулок под луной.
Впервые за неделю я так полно, ясно, тонко чувствую свою абсолютную неуместность здесь, ту, от которой, храбрясь, защищалась то сарказмом, то неестественным оптимизмом. Ощущение неуместности настолько сильное, что, кажется, еще миг, и по-настоящему исчезну. Я негромко всхлипываю и пугаюсь чужого мертвому миру звука. Здесь должно быть только жужжание ветра да шуршание песка, складывающееся в единственные слова, в саму волю мертвого мира: «Не живи, умри!»
«Умри!» - рефреном, тысячелетия назад заевшей пластинкой. Кажется невозможным оспорить это. Только покориться. Лечь и притвориться мертвым, пока не станешь мертвым по-настоящему.
Юль тоже слышит волю, довлеющую над нами. Он крепче сжимает мои пальцы и ему удается их немного согреть. Я, как цветок за солнцем, тянусь за этой толикой тепла. Придвигаюсь ближе, и другая его рука ложится на мое плечо, притягивает вплотную. Вздыхаю и прижимаюсь к нему, сворачиваюсь клубком, как котенок.
Тепло. Спокойно от мерных ударов его сердца. Мои согревшиеся пальцы начинают робкую ласку, поглаживая его ладонь. От волос Юля даже здесь пахнет молодой листвой. Терпкий зеленый запах будоражит что-то внутри опять почти до слез. Я с благодарным вздохом утыкаюсь ему в плечо. Теперь между нами нет никакой дистанции... и нет никакого повода не коснуться губами его шеи, не провести по бьющейся жилке долгим сухим поцелуем. И подождать. И все равно вздрогнуть, когда его губы ожгут открывшуюся впадинку у ключицы. Пальцы Юля находят нить пульса на моем запястье, скользят по ней на предплечье, дальше, и телу от этого становится жарко.
«Умри!» - орет ветер. Но пока мы живые.
Разворачиваюсь из позы эмбриона, оплетаю ногой бедра Юля, прижимаюсь животом к животу, и опять вздрагиваю. Мое платье порвано спереди, Юль обнажен до пояса, и слишком скорым кажется это соприкосновение кожей к коже. Мы ведь еще даже не целовались.
Юль читает это замешательство и ловит мои губы своими. У его губ горький, осточертевший, вездесущий вкус пыли, впрочем, на моих та же пыль. Мы целуемся исступленно, чтобы скорее смыть этот вкус, стереть из памяти. Я откидываюсь на спину, позволяя быть сверху, направлять меня. Распущенные волосы Юля падают шатром вокруг лица, и я представляю весенний, напоенный солнцем лес, что рос когда-то на месте пустоши.
Или такое:
- Нашла себе плохого мальчика, Жаворонкова? - глухо сказал Беар. - Думаешь, сумеешь меня исправить? К свету вернуть... и еще какую-нибудь чушь? Думаешь, знаешь меня лучше, чем я сам себя, и сейчас что-то такое важное-хорошее обо мне скажешь? Я знаю себя лучше, чем, может, сам бы хотел. И тебе тут ловить в плане света-добра-счастья нечего.
- Почему ты оставил меня умирать? - Люда чувствовала, будто несется сейчас огромной волной, чтоб разбиться о скалу впереди или разбить ее в пыль. - Ты не сказал.
- Жаворонкова, домой уйди! - рыкнул он, потянулся к ключам от входной двери на столике. Люда перехватила его руку.
- Почему ты оставил... Неужели, испугался? Знаешь, кажется, мы квиты. Я тоже, услышав, что ты в реанимации после аварии, не стала о тебе спрашивать. Ушла от тебя, как ты в лесу от меня. Думала, хоть бы ты умер, исчез навсегда, ушел из моей головы! Но ты жив, неуничтожим. И я тоже... жива, да?
- Люда...
- Ты говоришь, мы хищники или добыча, другого нет. И не позволяешь сделать себя жертвой. А кем ты был тогда на трассе, бросившись наперерез фуре? Как же так, не подумав, пожертвовал собой...
Она опять потянулась к нему за поцелуем, и на сей раз Беар ответил. Без капли осторожности, чуткости первого знакомства - обжигающе, исступленно, по-настоящему. Он прижал ее к стене, так что больно стало груди, но она напала на него и из такого положения, обхватила голову, зарывшись пальцами в короткие, оказавшиеся неожиданно мягкими волосы, принялась целовать губы, шрам на виске, шею.
- Ты сама не знаешь, чего хочешь, Жаворонкова, - прошептал Беар. Ускорившееся дыхание, сердцебиение согрели его голос - тон был почти нежным.
- Прекрасно знаю, как и ты, - получилось излишне ровно, будто заготовленный текст, но с той завлекающей хрипотцой, которую принято называть чувственной. И опять задохнулась от его поцелуя. Беар подхватил Люду на руки, понес в комнату.
Или еще такое. Видимо, опять всё окончится постелью (с)
Их отражения в оконном стекле почти сливались в одно. Как они незаметно вновь оказались так близко? Осталось сделать лишь несколько последних шагов-слов, чтобы туман, в котором блуждают, прояснел.
- Это не жалость, - Карл коротко улыбнулся: улыбка не привычная его обезоруживающая – до странности робкая, скованная, беззащитная. Наверное, немногие прежде видели ее, может быть, никто. – Мышка, это… нежность.
Мира шагнула к нему, не подумав, что и он сейчас сделает то же самое,и они сшиблись так, что дыхание у обоих перехватило.
- Я знаю, – одними губами, беззвучно, чувствуя, как новая пропасть разверзается под ногами, страшная, но желанная. – Я тоже, давно…
«Люблю тебя», - она не договорила. Последние слова превратились в захлебывающийся вздох - и поцелуй.
Голова кружилась. От его близкого тепла или от быстрого биения его сердца? Неважно. Контрасты жизни людей и лишенных смерти растворялись. Уже казалось, ее вовсе никогда не было – этой вечной стены холода недо-жизни, вампирского голода меж ними. Был другой холод – знание о страшном будущем, до которого рукой подать, которому плевать на них, своих игрушек. Был другой голод – не требующий всей крови и целой жизни. Молящий перед бурей напоследок об одном соприкосновении – обнаженной кожей к коже, обнаженной душой к душе.
Поцелуй из нетерпеливого, ищущего, сделался неспешным, нежным. Они уже не изучали осторожно друг друга – полностью отдавались «люблю», передаваемому губами без слов. Холод будущего отступал, оставался один голод настоящего. Сюртук Карлу Мира начала расстегивать еще в коридоре, а в кабинете добралась и до рубашки, губами нашла все шрамы на его груди и плечах. Он запустил пальцы ей в волосы, ласково заставляя поднять голову, покрыл поцелуями лицо, шею… Прервался, чтобы захлопнуть дверь. Мира улыбнулась.
- Где глава ордена? Срочное донесение из Ориенса! – спародировала она Алекса. С новой хрипотцой в голосе получилось даже похоже. – О, он в своем кабинете, с вампиркой. У них там э-э… совещание, - она засмеялась, и Карл опять привлек ее к себе.
- Люблю тебя, - сказал он странным, грубым низким голосом. Таким голосом, с таким обреченно-завороженным выражением лица говорят: «Ты меня убила», подумала почему-то Мира. И в этих трактовках была одинаковая оглушительная правда.
Флешмоб первых слов, точнее, первых реплик персонажей - скорее мимо меня, первые диалоги у меня всегда рандомные, обычные. Ничего феерического и достойного увековечивания в блогах)
Хотя вот кину пролог ГМ. Пролог, о котором я постоянно забываю. Самой кажется, что роман начинается с диалога Ады и психиатра, ан нет. Сначала там Юль и братья!
Не знаю, кто-нибудь из читателей разглядел в этом небольшом разговоре оставшиеся между строк сложности? Что повязка у Линце на глазах, потому что он слишком к ней привык в незрячей жизни и надел машинально. А видит он сквозь нее, потому что новым "божественным глазам" какая-то тряпка не помеха.
А Гиас там вдвойне офигел от такой информации)))
А еще Линце выдал странную фразу "Значит, ты Гиас. Пока не услышал, я не был уверен". Расшифровываю. С братом его встречать еще двое человек пришло. А он понятия не имеет, как брат выглядит, как его узнать среди других. Поэтому ждал первой реплики Гиаса, чтобы понять по знакомому голосу)
- Сейчас, - вдруг откликается бог сразу на все вопросы. Он уже здесь: соткался из потоков ветра на выступе скалы у Гиаса над головой. Одет странный бог по-земному, но тесная, тяжелая одежда ничуть его не сковывает. Движения - когда он устраивается на высоком камне, скрестив ноги - ловкие, легкие. Густая тень капюшона скрыла зоркие глаза, но улыбка не лжет: сейчас.
Чернота в дальней скале, что Гиас принимал за тень каменного козырька, расщепляется. Это не тень, а трещина, и в ней шевелится что-то. Шуршит ручеек камешков, следом на серую землю плато спрыгивает человек. Ослабшего от голода и долгого пути, его ведет в сторону, он пошатывается, хватается за камень. На глазах лента повязки.
- Линце, мы здесь, - негромко зовет Гиас, почти не выказав голосом волнения и радости. Не время для них: в любой миг может появиться стража горы. Брат оборачивается.
- Я вижу, - говорит он. И, пока Гиас осмысливает сказанное, идет к группе. Он не спотыкается на щедро разбросанных здесь камнях, перешагивает или обходит крупные, как зрячий. Гиас бросается навстречу.
- Линце! Ты... - он осекается, не зная, что спросить. Брат спокойно улыбается.
- Значит, ты Гиас. Пока не услышал, я не был уверен. И мне все еще непонятно, до каких пределов вы, зрячие, видите мир. Я должен остановиться на уровне оболочки тела или смотреть вглубь, до мельчайших частиц?
- Что?!
Гиас срывает с лица брата повязку и отступает, лента выскальзывает из пальцев. Под повязкой у Линце прозрачные пронзительные глаза. Не человеческие – искусственные, но сделанные так тонко, искусно, точно, как не доступно человеку. Глаза, смотрящие сквозь любые стены и тайны, видящие все, от крупиц, из которых сложен мир, до звезд на краю Вселенной – вот подарок бога! Гиас лишь раз видел подобные.