"В залог прощенья мирный поцелуй..." (С)
Автор: Илона ЯкимоваДон Гуан: В залог прощенья мирный поцелуй...
Дона Анна: Пора, поди.
Дон Гуан: Один, холодный, мирный...
Все же помнят, что происходит в "Каменном госте" Нашего Всего вслед за этой сценой? Писатель эпохи метамодерна, я не могла не процитировать Пушкина своеобразным способом в "Белокуром" и не обыграть этот "холодный, мирный".
Несмотря на природную (и типично ренессансную) любовь к сексу, Патрик Хепберн совершенно не романтичен, поцелуем его не купить и не привлечь, если речь не идет о куртуазной игре. А куртуазные игры он прекращает довольно быстро, переводя их в горизонтальную плоскость, ибо четко знает, чего хочет. Но если посмотреть на ключевые моменты его истории с различными женщинами (спасибо флешмобам АТ, они как раз дают возможность взглянуть на свой текст с разных сторон), то поцелуй - первый, последний, промежуточный - зачастую играет ключевую роль, запечатывая собой какую-то часть истории или, напротив, давая ей продолжение.
История Белокурого и Мари де Гиз в моей версии началась именно с поцелуя - они встретились в 1536 году в Париже, когда Джеймс V (и три четверти его двора, которые подозрительный король поволок с собой) приехал свататься к Мари де Бурбон (в итоге женился на Мадлен де Валуа). Патрик Хепберн, которого подзадоривает кузен-король, пытается соблазнить Мари де Гиз, на тот момент герцогиню Лонгвиль, и получает от ворот поворот. Что не мешает ему на маскараде таки сорвать поцелуй - в стиле обычного его нахальства и бесстыдства. И тогда герцогиня Лонгвиль не поднимает шума, ибо с кем не бывает, ведь шотландцы уже убираются восвояси (и с большой вероятностью, она никогда больше не встретится с наглецом). Однако второй раз они встречаются уже в Шотландии, двумя годами позже. Мари де Гиз, прежде счастливая жена и мать двоих детей, успела потерять и мужа, и второго, посмертного сына, и ей пришлось оставить старшего ребенка в Лонгвиле, приехав в Шотландию для брака с Джеймсом V взамен "летней королевы" Мадлен.
Если прежде их социальное положение было хотя бы отчасти равным (про Босуэлла сплетничают, что он внебрачный сын покойного короля, плюс совершенно точно кузен нынешнего, лорд-адмирал Шотландии, перечисление титулов занимает пять строк, реальная власть выражается в семи тысячах приграничной кавалерии), то сейчас они совершенно четко разнесены по разным ступеням лестницы: она - госпожа, он - вассал ее мужа и господина. Что не мешает Патрику Хепберну уверенно вести умную и хищную игру, остановленную только его изгнанием. Соблазнить королеву Шотландии для него куда более привлекательно, чем какую-то французскую герцогиню. Изгнание было бы бессрочным, королева опять-таки не рассчитывает увидеть красавца снова (и выдыхает с облегчением), однако он возвращается самовольно - он же всегда возвращается, Чародейский граф - после смерти Джеймса V. И тут уж ничто не стоит между ним и королевой, кроме ума, рассудительности, целомудрия, чести Мари де Гиз... Понимая, что женщина в открытой связи с ним теряет слишком много, он фактически идет на взлом ее моральных принципов - и на шантаж тоже. И просит всего один поцелуй, ага, за то, чтоб уйти и оставить ее в покое...
Спальня Мари де Гиз в Стерлинге, фото (С) 2017
Камин спальни и здесь, как внизу, был отгорожен от постели ширмою из шпалер – во избежание излишнего жара возле ложа. Мари подтянула к огню низенькую скамеечку и забралась на нее, поджав ноги. Несколько минут созерцала искры, вылетающие из пламени, и угли, с треском, рушащиеся в золу, затем потянулась за кочергой…
– Осторожней, не обожгитесь, моя госпожа.
Если бы она испугалась хоть на йоту слабее, то бы закричала в голос, зовя фрейлин, грумов и караульных, но вместо этого из горла вырвался сдавленный писк, а уже мгновеньем спустя королева скорей почувствовала, чем узнала, кто это:
– Как вы посме… что вы здесь делаете?!
В кресле возле огня, надежно укрытый от посторонних глаз предательской ширмой, привольно расположился Патрик Хепберн, из полумрака на Марию чуть насмешливо поблескивали те самые разбойные очи, от которых она старалась по возможности уклониться днем, и, судя по спокойной, расслабленной позе графа, он пребывал в своем убежище не только последние несколько минут.
– Сторожу ваш огонь, моя королева, что же еще делать верному слуге? – граф наклонился, вынул кочергу из рук ошеломленной Мари.
Что бесконечно порадовало Босуэлла – она не закричала, даже узнав его, взвившись, как ужаленная, с теплой скамейки. Момент узнавания наиболее опасен, а теперь-то уж его глаза и его голос сделают все остальное. Королева меж тем попыталась справиться с собой:
– Вы…
Она не видела Босуэлла десять дней – и вот он явился словно из воздуха, и где?! Но та буря негодования, страха, возмущения, что поднималась в ней, словно и вовсе не волновала ее почтительного придворного и поклонника.
– Весьма располагающая к дружескому разговору ночь, не правда ли, Ваше величество?
Это звучал голос сирены из логова – томный, чарующий, но в переливах поблескивающий алхимической ядовитой ртутью. Говоривший едва пошевелился, оставаясь в кресле, легким движением уйдя в тень от огня так, что отблески затухающего пламени обрисовывали плечо его и контур крупной головы подобием багрового отсвета. Люцифер – опять вспомнила королева прозвище, данное кузену покойным мужем. Люцифер же молча улыбался – или какое-то иное, подобное тому дрожание губ пробегало в полумраке, и не различишь.
Но куда больше, чем испугана, королева была ошеломлена его неправдоподобной дерзостью, его вероломством.
– Как вы сюда попали?
– Через дверь, как все обычные люди.
Говорить. Надобно говорить с ней, для всякого живого существа хоть на миг притягателен голос короля холмов, он знал это превосходно.
– Помню, покойник Джейми усиленно подозревал меня в связи с потусторонними силами… Но, увы, госпожа моя, разочарую вас: это не так. Как самый обычный смертный, я попал сюда через дверь. Просто я знаю больше дверей в Стерлингском замке, чем положено обычному смертному.
Мари сделала еще один шаг назад, отступая от камина к постели, стараясь не думать, что именно Босуэлл видел из своего укромного уголка за время ее переодеваний, омовений, размышлений у зеркала, руки ее судорожно стягивали на груди полы ночного платья.
– Не знаю, что привело вас сюда, граф, но вам лучше уйти тем же путем, каким пришли! И немедленно! Или я сейчас же зову стражу…
– Не знаете, что привело? В самом деле? – удивился Босуэлл, по-прежнему не меняя позы. – Зовите стражу, моя госпожа!
Он-то был готов продемонстрировать, что привело, хоть прямо сейчас – ибо получил немало вдохновения, наблюдая церемонию омовения королевского тела, но в процессе изнасилования она точно поднимет крик. Скандал не входил в планы Белокурого.
Рука де Гиз потянулась к шнурку звонка.
– Зовите стражу, – повторил Босуэлл, спокойно опуская голову на спинку кресла, прикрывая яркие глаза, но острый ледяной взгляд из щели века быстро, по-змеиному, коснулся королевы. – Не стесняйтесь дать волю гневу, моя госпожа. Но учтите, вы уже запятнаны подозрением. Я в вашей спальне, мадам. Даже если отсюда меня выведут на плаху, в памяти людской я останусь вашим любовником...
Говоря откровенно, он ожидал услышать колокольчик. Долгие мгновенья тянулись, пока Патрик Хепберн равнодушно смотрел в огонь, слегка улыбаясь, не решаясь признаться даже себе самому, что игра уже проиграна... но звонка все не было, Мария оставила шнурок, рука ее прижалась ко рту, удерживая стон и возмущения, и бессилия – Босуэлл ведь прав, обнаружить его присутствие в спальне для своих дам и гвардейцев было для королевы равносильно приговору.
С одним своим криком она теряла все – честь, права на дочь, возможное регентство.
– Как вы можете… о, вы – в самом деле дьявол! Я же так вам верила, Патрик…
Она впервые назвала его по имени с момента возвращения в Шотландию.
– Оказывается, вы еще помните, как меня зовут, Ваше величество…
Мари быстро взглянула на графа, но получила в ответ взгляд, полный неодолимой властности. Из-за рубина в перстне его рука казалась замаранной кровью, когда неторопливо спускалась от пуговицы к пуговице вдоль борта того самого черного шелкового дублета – граф освободил горло и грудь от шнуровки рубахи, словно ему стало жарко вблизи огня, и этот циничный жест побудил ее вздрогнуть всем телом. И королева, не пытаясь больше приказывать, принялась умолять своего барона покинуть спальню – ради всего святого! Босуэлл слушал ее жалобы словно бы в полусне, ничего не говорил, не двигался, только смотрел на свою жертву с самой пленительной усмешкой на устах. Тишина стояла между ними, дрожа, как загнанная лань. Выждав несколько долгих минут, все так же сохраняя молчание, одним тягучим движением, в полной мере отвечающим тембру шероховатого, ласкающего голоса, граф поднялся из кресла, неторопливо выпрямился во весь рост, потянулся... Ощутимая волна телесного тепла хлынула от него, накатила на королеву, одурманивая, лишая воли к сопротивлению. С ужасом понимая, что происходит, Мария как в скверном сне следила: вот Патрик делает шаг к ней, вот, помедлив – другой, вот губ его снова легко касается усмешка. Женщина все еще завороженно смотрела на него, словно птенец на змею, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, ни отпрянуть, когда Белокурый медленно, томно, с сознанием полной власти своей приблизился еще на шаг, последний, их разделявший...
Он смотрел на Марию де Гиз сверху вниз, рослый, сильный, источающий тепло и запах мужского тела, он, чье обаяние искушало ее долгие годы, стоял так близко, что ей видна была светлая поросль в распахнутом вороте сорочки и шершавый край убегающего вниз по груди старого шрама, он был близок, как смерть, и опасен ничуть не меньше, но не от того при взгляде на эту сирену в облике дракона мгновенно захватывало дух – от дивной красоты лица, явившегося в свете свечей из полутьмы возле камина. Торс Люцифера венчала глава Гавриила. Прекрасный граф, Чародейский граф – Босуэлл в полной мере оправдывал свое прозвище. Казалось, она помнила облик Белокурого до мельчайшей черты, но так близко, чтобы смешивалось и разлеталось их горячее дыхание, королева не видела его никогда. И вот Мария глядела, глядела, глядела до боли в сердце на погибель своей души…
Бледное золото волос текло на белый, высокий лоб, лилось на плечи небрежной волной, брови – как крылья хищной птицы, распахнутые над добычей, и эти его змеиные, глубокого оттенка синие глаза, столь преступно синие, что в минуты ярого гнева казались иссиня-черными. Смягченный ямочкой круглый подбородок, длинноватый норманнский нос и рот, хранящий в своем изгибе печать не то угрозы, не то усмешки, уста, при случае могущие быть очень нежными, равно как извергающими желчь. Весь облик его отличался и легкой неправильностью черт, и странной гармонией, и он был хорош, пока взирал на свою жертву молча, когда же говорил и двигался, становился обольстителен.
В молчании прошло еще мгновение, и только воск капал в чашу подсвечника, и сквозняки лепетали среди теней свою обычную речь.
– Поцелуй, – хрипло проговорил Белокурый, которому кружило голову и сводило чресла от присутствия полуобнаженной женщины, королевы и вдовы его злейшего врага. – Поцелуй, один, всего один, – проговорил он, опускаясь на колени, как тогда, в Линлитгоу, вернувшись к ней из изгнания. – Один, моя госпожа… и я уйду. Или зовите всю вашу чертову стражу, мне все равно… я люблю вас, я вас хочу!
Глаза, в которые заглянула королева, наклонясь, были черны от неистового желания. В наваждении, в помрачении ошеломленной души Мария припала к его губам, покоряясь судьбе. Поднимаясь с колен, Босуэлл взял ее на руки, а опустил уже на постель, и, когда его большое тело вдавило ее в перину, она услышала шепот:
– Я буду служить вам, моя госпожа…
Таковы были слова присяги.
Прошло девять лет.
"Белокурый" Босуэлл постарел, заматерел, пережил разрыв со своей коронованной любовницей, прожевал горький хлеб нового бессрочного изгнания, зализал (почти) раны и обрел нового государя в лице юного Эдуарда Тюдора. У него теперь новая земля, новая страна, новый король... но прежняя королева внезапно выбирает путь по суше, возвращаясь в Шотландию из Франции, и они снова (непредсказуемо) видятся, хотя рассчитывали более не встречаться. И он отклоняет ее попытку примирения, выраженную в попытке купить его - королева обещает денег, прежние титулы и должности, если он согласится вернуться домой и наведет порядок в Приграничье. Отклоняет, ибо оскорблен как мужчина куда больше, чем как граф и барон, как вассал... Как мужчина он же помнит только свои обиды и горести, отнюдь не те, причиной которых послужил... Ну хорошо, хорошо, он просто рассчитывает подольше с ней поторговаться и никак не ожидает гамбита королевы.
Босуэлл был вызван Нортумберлендом в Вестминстер, где обещали торжественные проводы шотландского посольства, однако остановился на полпути, застигнут непогодой. Дождь со снегом сек лицо, ветер рвал последние листы с обнаженных ветвей. Пережидая ненастье, растянулся он на постели в тесной комнатке, во втором этаже постоялого двора, глядя в потолок невидящими глазами, сам не понимая, что с ним творится — с ним, определенно проведшим встречу с королевой по точному расчету, весьма успешно… но отчего-то все в нем переворачивалось от мысли, что придется вновь подчиниться ей, ставшей для него причиной многих несчастий, ей, для которой он сам был только лишь воплощенным разрушением… Тут слуга пришел сказать, что графа внизу спрашивают какие-то шотландцы.
Босуэлл сел на постели.
– Проси, – отозвался не без досады, полюбопытствовав, однако, кому из соотечественников он мог понадобиться настолько, что его настигли в дороге, и на всякий случай придвинул к себе бастард. Но в комнату, вопреки ожиданиям, скользнула высокая женщина в простом платье, укутанная плащом. Ну на тебе, разочаровался Босуэлл, да это баба. Надо будет вздуть слугу, шлюхи ему сейчас без надобности.
– Милая, здесь тебе искать нечего, – Патрик указал рукою на дверь, – да пришли мне обратно того прохвоста!
Женщина откинула капюшон плаща, и на Белокурого глянули хорошо знакомые, миндалевидные глаза лотарингской принцессы – совсем такие, как когда-то он увидал в Лувре, пятнадцать лет назад, воистину в прошлой жизни. Сумерки скрадывали возраст Мари де Гиз, и сейчас она казалась совсем юной.
– Ты не желал видеть меня, – произнесла королева по-французски, – но мне необходимо еще раз говорить с тобой, Патрик.
Речь выдавала ее, не королева явилась к мятежному лорду, но женщина к покинутому любовнику – и Белокурый не приветствовал ее поклоном, как подобало. Вместо того спросил:
– Зачем ты пришла?
Ах, это вечное «зачем», возникавшее между ними в самый неподходящий момент.
– Сазерленд остался внизу, нас никто не потревожит, – она не ответила на вопрос.
– Мари, я ведь сказал тебе…
– О, молчи! – она метнулась к Босуэллу, приложила маленькую руку к его губам, и он поневоле поцеловал тонкие пальцы. – Молчи… нет, говори со мною! Чего ты хочешь от меня? За что терзаешь мою душу?
Только не сочетать с ней заново рук и губ. Иначе, кто знает, куда заведет их судьба...
Королева потянулась коснуться его волос – Патрик уклонился от ласки, и это видимое презрение уязвило Марию в самую суть души. Попыталась обнять, но Белокурый раздраженно отстранился снова, и тогда королева, в отчаянии от такой холодности, привстала на цыпочки, не по-женски откровенно впиваясь в его рот поцелуем. Мари де Гиз целовала так, словно голодала вечность и теперь вот украла возможность насытиться. Он отводил ее руки, изо всех сил цеплявшиеся за дублет, но не мог оттолкнуть ее голову, ее влажный рот, мгновенно напомнивший вкус былой любви, их темную последнюю ночь вдвоем, и Белокурый тотчас ощутил, как неумолимо кровь ударяет в виски, разогревает чресла. О да, она воистину застала его врасплох, эта благочестивая вдовушка. Некогда он сам сотворил из нее распутницу, а теперь она хищно обращала обретенное искусство против прежнего наставника. Мари ловила ладонью глухие удары сердца под черным бархатом дублета, и этот тяжкий ритм наполнял ее ликованием: Босуэлл по-прежнему желает ее… но уже через мгновение королеве пришлось убедиться, насколько свирепо. Белокурый, не прерывая поцелуя, грубо задрал на ней юбки и, повалив на измятую постель, коленом раздвинул Марии ноги – ни одной ласки, сколько-нибудь похожей на ласку, словно она была гостиничной служанкой, а он – по-прежнему владетельным приграничным бароном. Вытряхнув из корсажа платья ее груди так, что затрещала шнуровка, Босуэлл овладел ею в одно долгое, сладостное движение, она только и успела вздохнуть, шире разводя бедра под его тяжестью, покорно предоставляя всю себя. Его лицо в этот миг было настолько ослепительным и жестоким, что королеве захотелось зажмуриться, она с трудом не отвела взгляд… Он вошел в ее тело, утверждая свою победу, свою власть, причиняя боль, но она была счастлива этой боли. Глубже, слаще, острее… зажала себе рот ладонью, лишь бы только ее сдавленные стоны не донеслись до провожатого внизу – и принимала, принимала, принимала Босуэлла в себя, точно высший дар судьбы, точно кару за свое клятвопреступление, за детоубийство, молясь о том, чтобы соитие продолжалось вечно, столько, сколько тосковала она по нему, пока он, наконец, не излился, задыхаясь в последнем спазме спаривания, обвитый ее руками и ногами, как щупальцами кальмара.
– Ты ведь не покинешь меня? – пробормотала, не открывая глаз, лаская ладонью его лицо.
– Лотарингская ведьма, – выругался он, все еще тяжело дыша, и скатился с нее. – Я вернусь, если ты выйдешь за меня.
– Хорошо, – пообещала она, по-прежнему сожмурясь, и ресницы ее дрогнули.
– Иначе пощады не жди, – предупредил ее Босуэлл, когда руки королевы вновь обвились вокруг его торса. – Это в третий раз, Мари.
– В последний! – она улыбнулась.
Когда женщина исчезла, Белокурый провел рукой по лицу, пытаясь прийти в себя… воистину морок какой-то. Что это?! Отчего так скоро прежнее безумие овладело ими обоими? На мгновение Патрик испытал пренеприятное чувство – словно нечто подобное уже было с ним, и он возвращается на знакомый круг, смутно зная, что это путь в бездну… Он ведь собирался отчаяннейшим образом торговаться и уступить как бы нехотя, если все-таки уступить, но не прежде, чем цена его возвращения станет достаточно весомой – вроде шести тысяч французского подарка для Хантли, к примеру, но что-то пошло не так, но он... Но она его... Он сидел на шаткой постели в дешевой комнате постоялого двора, опустив голову на руки, и — внезапно — смеялся. Первый раз за свои сорок лет Белокурый был так бесстыдно взят и употреблен женщиной, да еще той, которую знал до самых глубоких тайников тела. Сбила его с толку прямой атакой! Впрочем, он получил и высшую цену — не в деньгах — за свою преданность, если, конечно, не отопрется опять. О странность возвращённых чувств, когда те отнюдь уже не зелье любви. Чем они были друг для друга и чем стали в итоге? С чего все начиналось? Париж? В другой жизни, пятнадцать лет назад, и вот она вернула ему сегодня тот его, первый, краденый поцелуй. Сент-Эндрюс, где явилась уже супругой сюзерена, соперника и врага? Линлитгоу, когда подняла его с колен – из первого изгнания, но боялась взглянуть в глаза, предчувствуя? И могли они прийти в итоге не в этот смертельный узел страсти, ненависти, дружбы, вражды?
Как бы то ни было, жребий брошен.
Поцелуи рассыпаны как вехи на пути Босуэлла, но он проносится мимо вскачь, как правило, не пытаясь задуматься, не в его это характере. И в последней сцене "Засветло вернуться домой" Белокурого уже целует смерть - он мертв, но еще не знает об этом, он умрет в пути, в дороге, так и не упав с седла, как надлежит настоящему сыну клана Белой лошади.